По обычаю первыми это должны были делать сыновья. Аброр взял в руку кетмень, обрушил вглубь на краю лежащий ком земли; и от этой жестокости, когда родной сын собственными руками должен зарывать отца, у Аброра, быть может впервые, вдруг онемели ноги и закружилась голова... Аброр передал кетмень кому-то, а сам с трудом отошел в сторону.
А во дворе, где совсем недавно играли свадьбу, теперь справляли поминки. И опять был расстелен дастархан, и опять светлый большой самовар пускал пар, в маленьких чайниках заваривался чай для всех тех, кто приходил сюда, чтобы сказать горькие слова соболезнования семье покойного, опять люди ели лепешки, а на столах красовались фрукты и сладости.
Все было, только не было больше мираба Агзама. Как примириться с мыслью, что уходят лучшие?.. Эти чертовы стрессы, полосы житейских переутомлений, невзгод... Не полосы. Штормовой силы волны. Сам Аброр выздоровел, поднялся — Вазира заболела. Вазиру удалось спасти, а вот отца... Аброр чувствовал, что трудно отцу, не выдержать ему, но упустил время... Почему не сумел опередить, подготовиться отразить эту волну?
Безответные вопросы вызывали неутихающую боль в душе. Лишь на время Аброр возвращался к действительности, вспоминал проблемы, которые не исчезали, продолжали существовать.
Директор Сайфулла Рахманович, позабыв все прежние их с Аброром стычки, явился рано утром в день похорон, шел вместе со всеми пешком до кладбища. Были здесь и Сергей, и Фарид, и Хатим Юлда-шев, и сослуживцы. И каждый говорил:
— Надо привыкать, Аброр-джан, старшие уходят...
— Будьте мужественны, Аброр Агзамович...
— Мы разделяем ваше горе!
Среди родственников, которые встречали и провожали пришедших, вьюном крутился и Шерзод Бахрамов. Он тоже был опоясан, правда не поверх халата, а по тенниске опущенным шелковым белбогом — траурным кушаком. Лицо он старался делать скорбное, но иногда бросал украдкой на убитого горем Аброра едва ли не злорадный взгляд. А обращаясь к людям, Шерзод, как подобает, демонстрировал всепрощающую свою мягкость.
Вечером после похорон приехали в дом покойного представители главного управления во главе с Садриевым. Шерзод первым поспешил к ним на улицу, остановился перед машиной.
Садриев хмуро с ним поздоровался, начал искать глазами Аброра. Шерзод тут же сообщил:
— Аброр Агзамович во дворе. Я сейчас его позову. Вы заходите во двор, Наби Садриевич, пожалуйста!
Аброр увидел Садриева, когда тот входил в ворота. Пошел навстречу гостю. Садриев быстрым шагом приблизился к Аброру, пожав руку, выразил свои соболезнования. Между тем Шерзод подозвал из группы женщин, находившихся на террасе — айване, Вазиру. Знаком показал ей на Садриева.
Вазира была в легком черном платке и черном платье. Траурный наряд особенно подчеркивал бледность ее лица. Садриев чувствовал себя сейчас виноватым перед этой усталой, поникшей и даже сейчас красивой женщиной. Она всегда привлекала его, вызывала внутреннее восхищение своим умом, независимостью.
— Вазира Бадаловна, примите мои соболезнования. Очень тяжело, но так уж мир устроен,— сказал Садриев.— В этот час мы все решили быть рядом с вами...
— Благодарим. Шерзод сообщил Вазире:
- Наби Садриевич двух молодых парней в помощь вам прислал и на два дня дал «рафик». Чтоб машина дежурила здесь.
Вазира еще раз выразила свою признательность Садриеву. Внимательно посмотрела в глаза Шерзоду. Учтивый родственник... Другой бы мучился угрызениями совести — ведь это он, Шерзод, совсем недавно безжалостно гонял свекра за музыкантами да певцами... А сейчас делает вид, что сочувствует. «Бетонный человек»—гак его Аброр однажды назвал. Защитился от мук душевных и рефлексий плитой эгоизма и живет себе припеваючи». Поймала себя на мысли, что думает точно так же, как муж.
Она беспокоилась уже за мужа, хотела поговорить с ним наедине, ободрить.
Вазира почему-то вспомнила и другое выражение Аброра — «озоновая защита». Она, эта защита, простирается над всей землей, над всем живым на ней. Но и в душах людских она необходима: от того, какими будут души человеческие, зависит благополучие планеты.
Вазира поискала глазами Аброра. Как плохо он выглядит, как мучительно переживает потерю отца! Тихо, чтобы муж не слышал, попросила начальника:
— Наби Садриевич, поговорите с Аброром, пожалуйста... отвлеките его, прошу вас...
Наби Садриевич с пониманием кивнул. Вазира тихонько вернулась назад, на айван, к женщинам.
До машины Садриева провожали безучастный Аброр с одной стороны и Шерзод — с другой.
Садриев взял Аброра за локоть:
— Аброр Агзамович, добрая весть в трудный момент поднимает дух человека. Я бы хотел сообщить вам и Вазире Бадаловне одну новость...
— Позвать жену?
— Лучше вы ей сами потом передадите... Ну, у всех в памяти, конечно, дискуссия. Справедливо нас тогда ударили... И сейчас мне больно оттого, что я слишком сурово упрекнул Вазиру Бада-ловну.
— Но вы тогда, примерно, тоже были правы;— заметил Шерзод.
Садриев отвернулся от него. Говорил дальше так, будто Шерзода здесь и не было:
— Вы интересовались судьбой Ганчтепе — возвышенности на берегу Бозсу, помните?
Аброр будто из другого мира возвращался к давним спорам:
— Да, помню, мы говорили как-то об этом холме с нашим директором.
— Так вот, там вскоре будут устанавливать памятник жертвам землетрясения — «Мужество». И наше предложение, чтобы на Ганч-те не построить музей Дружбы народов, одобрено в инстанциях. С правой стороны комплекса решено проложить небольшое новое русло.
Это известие явно обрадовало Шерзода. Агзамов же отнесся к новости весьма сдержанно, но несколько улучшилось его настроение, когда Садриев добавил, что историческое русло Бозсу будет здесь сохранено, живописные излучины его останутся, какими были издревле, а по новому бетонированному руслу потечет лишь часть воды канала, давая возможность лучше регулировать общий водосток, образовав островок с красивыми пешеходными мостками-связками.
— Ландшафтно-архитектурную часть работы над всем этим комплексом мы просим принять на себя вас, Аброр Агзамович. Ну, и раз в этом комплексе будет частично использована идея нового русла Бозсу, то в составе авторской группы будет и Вазира Бадаловна... и товарищ Бахрамов.— Садриев наконец взглянул и на Шерзода.— Мир... Тесен мир, Аброр Агзамович.— Садриев попытался улыбнуться.— Вот вы даже стали родственниками с Шерзодом Исламовичем. И все мы работаем в одном творческом союзе. Чинары, посаженные рядом, бывает, отклоняют ветви друг друга, а всю жизнь все-таки растут рядом.
Аброр безучастно кивал головой. Думал о чем-то своем, далеком. Шерзоду опять пришлось отвечать на задушевные слова Садриева, словно от всей, породненной теперь, семьи:
— Вы совершенно правы, Наби Садриевич! Мы должны работать дружно, в одной упряжке! И тогда нет проблем, которых...
— Нет, и проблемы, и заботы есть... товарищ Бахрамов. Раз в одной упряжке, так и арбу тащить надо всем честно.
Замечание Садриева заставило примолкнуть Шерзода.
Аброр же смотрел сейчас на все текущее, сегодняшнее из какой-то далекой-далекой дали, откуда впервые отчетливо дошло до него понимание того, как коротка жизнь человеческая и как преходяще и маловажно многое, из-за чего люди волнуются, спорят...
Аброр сказал глухо и размеренно:
— Наби Садриевич, спасибо вам за участие. Добрую вашу весть я передам Вазире.
— Держитесь крепче, Аброр Агзамович! Вы же мужественный человек! Впереди у вас много хорошего... Недалек день, когда мы будем претворять в жизнь и проект вашего культурно-этнографического комплекса. Помните, конечно, одно из любимых ваших детищ?
Как-то очень отдаленно подумал Аброр и об этом своем проекте. Вблизи, прямо перед глазами, все время стояли кадры-воспоминания: отец, отец, отец... Где ты теперь, отец?
В этот вечер Аброру несколько раз приходила на память одна картина... Мальчиком еще он вместе с отцом следил за пролетающими журавлями. Это было за городом, весной в дождливый день. Небо затянули облака, и журавли летели очень низко. Аброр тогда впервые увидел, какие у них длинные шеи, какие это большие птицы.
Журавли быстрей обычного взмахивали длинными крыльями. Раз-два, раз-два, раз-два! Клин то разрывался почти надвое, когда птицы удалялись одна от другой, то снова сжимался, становился единым целым. Порой один или два журавля вообще отставали, а потом снова догоняли сородичей.
«Почему они летят так беспокойно, папа?»
«Сам удивляюсь. Наверное, крылья намокли. Видно, долго летят под дождем».
«А почему они не спустятся отдохнуть?»
«Тут кругом дома. Вот, смотри, повернули к Бозсу. Может, там спустятся».
Да, журавли тогда летели беспокойно, тяжело; вершина и концы треугольника-клина перемещались то вправо, то влево. Но курлыканье больших птиц, как обычно, звучало ясно и чисто. Они привыкли к таким трудностям за время длительных своих перелетов. И сколько бы страданий им ни выпадало, спокойными, мирными голосами переговаривались они меж собой и продолжали полет.
Последние годы жизни отца напоминали Аброру тот, из детства, полет журавлей. У него, у сына, характер отцовский, это Аброр знал, об этом ему многие говорили Ну что ж, значит, надо теперь суметь жить и за себя, и за отца.
1975—1982



1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39