Вон Зафар ночью после такого испуга все же беспокоится о судьбе Сиртлана. Как же ему, Аброру, не сохранить в себе данное нам вместе с жизнью святое чувство не переступить черту, за которой человек начинает творить природе зло: губить животных или деревья, разрушать живые берега арыков? Наивно? Может быть, может быть... Но он верит: зло, тобой сотворенное, обязательно ударит другим концом по тебе же; и пусть эта скрытая инстинктивная вера, страх перед жестокостью, впитанной с молоком матери, внешне похож на страх богобоязненного человека перед грехом,— нет, в его душе не религия живет — его чувство всевидящего ока, всеслышащего уха человеческой совести.
Аброр шагами вымерил расстояние между большими чинарами и к)й высокой сосной-жирафом, что вознеслась над крышами домов. Ь и\ пи рассчитывай, а все деревья сохранить тут невозможно. Не-< | омько деревьев, например, росли на том месте, которое отводилось но! | равный выход воды из-под земли, на самый центр основного фошама. Да, но если аллею фонтанов сдвинуть метров на пять к западу, тогда... вот этот самый величественный дуб и высоченную сосну удастся сохранить. Аброр твердо для себя решил: «Надо еще поработать над проектом, внести изменения, чтобы легче было убедить м них соавторов да и руководство...»
Сайфулла Рахманович ездил в горсовет, потом в управление. В кабинете Аброр застал его только после полудня
Через полчаса мне надо быть в горкоме, — предупредил Успеем? Или перенесем разговор на завтра?
Упускать еще один день не хотелось.
— Постараюсь успеть,— сказал Аброр, разворачивая на директорском столе заново вычерченный проект.
Сайфулла Рахманович поднялся из кресла.
— Не слишком ли много струй у фонтанов стало?! У нас около восьмисот струй было... А тут?
— Более двух тысяч. Количество переходит в качество, верно?
— Верно. Только вам самим же работы прибавится.
— Зато, Сайфулла Рахманович, красота фонтанов, интенсивность приносимой ими пользы — прохлада, радиус действия и тому подобные преимущества — искупят наш труд и затраты. Представьте себе на миг: две тысячи звонких струй — хор природы, естественная гармония звуков! — заглушат все уличные шумы, и человек на аллее фонтанов попадет в царство спокойствия и красоты.
Сайфулла Рахманович улыбнулся:
— Вы так поэтично все это описываете, что мне трудно возразить. Единственное опасение—как бы не затянуть сдачу рабочих чертежей. Рабочих, я подчеркиваю. Чтоб от нас — прямо к строителям.
— За сдачу в срок отвечаю я. У вас есть график. Все будет идти по нему.
— Тогда я должен... похвалить вас. Вы взяли на себя лишнюю нагрузку, чтоб аллея фонтанов стала еще грандиозней и прекрасней. Похвально, Аброр Агзамович!
Аброр, осмелев, перешел к более трудной части предложений:
— Вот здесь растут столетние чинары и дубы. Вы знаете, Сайфулла Рахманович, площадь получается очень обширная. Обойти ее по периметру—значит прошагать километра четыре. Если на площади не будет деревьев, тенистых деревьев, обширность эта будет минусом, а не плюсом. Величественно—может быть, но... неуютно. Человека, особенно в знойные летние дни, на голую площадь не очень-то потянет.
— Увеличим число серебристых елей...
— Они не дают тени, Сайфулла Рахманович... Электрические часы с зеленовато-голубыми светящимися цифрами
стояли на столе так, чтобы бросаться в глаза посетителям кабинета; они напоминали им, что здесь, у директора, следует быть лаконичным. Аброр перешел к сути дела:
— Я предлагаю всю аллею фонтанов чуть сдвинуть к западу.
— Это уже очень серьезные изменения по сравнению с тем, о чем есть договоренность. Такие поправки потребуют согласования с архитектурным управлением и с управлением городского благоустройства. Придется просить дополнительные средства. А тут сроки поджимают!
— Сайфулла Рахманович, конечно, легче ничего не менять. Но я взываю к вашему архитектурному вкусу: если будут сохранены богатырские, вековые деревья, если в летнюю жару мы дадим людям благодатную тень на самой главной площади города, они прежде всего скажут институту, вам, директору, спасибо!
— Э, я как-нибудь обойдусь без «спасибо» по графе «бытовые удобства». А вот за нарушения графы «экономия средств» или «сроки осуществления» меня по головке не погладят. И потом, я хорошо себе представляю, как в тени прекрасных ваших деревьев валяются газеты, окурки, пустые бутылки.
— Неужели в городе перевелись настоящие культурные люди?.. Нет, конечно, не перевелись. Однако Сайфулла Рахманович видит
центральную площадь столицы (подумайте, столицы!) не такой, как видит ее товарищ Агзамов. Строгость, торжественность, величавость! Скверики со скамеечками, чинары или тополя возле них — это на окраинах города, в парках. А центральная площадь — это нечто несоизмеримое, несравнимое, исключительное. Это — центральная. Самые редкостные деревья и цветы мира, как бы дорого они на стоили,— сюда. Кстати, уже есть договоренность с дендрологами города Нальчика. Они продадут несколько сот серебристых елей. Ташкентский дендропарк дает сотню лириодендронов... Ага, не знаете—это так называемые тюльпанные деревья, из магнолиевых. На площади будут высажены и белые березы, и ленкоранские акации, и крымские сосны, и японские сливы —писарди, и греческая софора. Украшенная всеми ими площадь приобретет всесоюзный, даже, можно сказать, всемирный размах. А тут говорят, понимаешь, о тени, о скамеечках!
— Сайфулла Рахманович, я тоже за всесоюзный и за всемирный размах. Пусть будут и серебристые ели, и тюльпанные деревья, и крымская сосна, и белая береза. Но пусть будут наряду с ними и чинары, и шаровидные карагачи, и восточные кипарисы, и джамшидово дерево. Надо же считаться с климатическими условиями Ташкента. Вот в нашем проекте для серебристых елей и белых берез выбрано место прямо в центре площади, на самом солнцепеке. А им нужен мягкий, увлажненный воздух.
— Мы установим под деревьями увлажнители, создадим особый микроклимат!
Директор торопился: его ждали в горкоме. Он горячился, стремясь быстрей закончить спор. Но вместе с ним горячился и Аброр:
— Да нельзя же все время идти против природы! Ботаник дендрология — это же точные науки, в том смысле, что... флора на солнцепеке не может расти нормально: она и чахнет, и болеет... Длительная жара, сухие ветры будут угнетать ваши ели и березы; ветви серебристой ели станут грубеть, терять блеск, симметричность и красоту, а кора белой березы в нашем климате неизбежно потемнеет, будет казаться желтой и даже грязной.
Сайфулла Рахманович напрягся, с настороженностью спросил:
— Значит, вы предлагаете...— и оборвал вопрос.
— Предлагаю!.. Во-первых, сажать серебристые ели и березы ближе к зданиям, где больше тени и потому прохладней. Там они скорее приживутся и лучше будут переносить среднеазиатскую жару.
— Ну-ка, покажите по плану... Так, значит, вы предлагаете отодвинуть их на самый край площади?
Сайфулла Рахманович с опаской посмотрел на дверь. Он желал показать, что, хоть двери кабинета плотно прикрыты, их все же могут сейчас услышать... Ну, кто-нибудь в приемной... Нездоровые настроения Агзамова — вот они, проявились, проклюнулись... Так пусть уж Агзамов раскроется до конца, а потом... разом дадим ему достойную отповедь.
— Ну-у-у, а во-вторых?
— А во-вторых, мы не должны односторонне увлекаться хвойными деревьями. Вот тут в общем проекте указаны сотни мест для посадок туи. И для сосен. Да и ели тоже запланировано высадить многовато. Конечно, хорошо, когда деревья и зимой стоят в зеленом наряде, для местных жителей туя, сосны, ели будут выглядеть своеобразной редкостью. Но, Сайфулла Рахманович, редкость потому и редкость, что ее не много... Мне часто приходится сопровождать в поездках по улицам Ташкента гостей из Москвы, из Киева, из других городов нашей страны. Они спрашивают: где можно увидеть ваши знаменитые шаровидные карагачи? Где растет серебристая джида? А как пахнет джида во время цветения!.. Планируется туя из семейства кипарисовых, окультуренный северо-американский можжевельник...— Теперь и Аброр не без ехидства покосился на двери.— Ну а сам кипарис? Дерево и европейское, и африканское, и американское, и наше — среднеазиатское. Почему у нас почти не виден кипарис? Во времена Улугбека и Навои рос он и в Самарканде, и в Ташкенте. А сейчас кипарис выращивается у нас в дендропарке.— Аброр перевел дух, заговорил спокойней: — И вот наш гость приехал, скажем, из Кисловодска, там он каждый день видит удивительно красивые серебристые ели высотой в десять и даже пятнадцать метров, прекрасные высокие сосны... А у нас эти же деревья еле-еле выхоженные, неказистые, с редкими бесформенными ветвями. Какое останется у него впечатление?.. А вот когда вы с ним приезжаете, скажем, в Ургут и он видит тысячелетние чинары, это его поражает. Или в Хорезме огромный шаровидный карагач-гуджум... Вы верно сказали о всесоюзном размахе, Сайфулла Рахманович Вот давайте и найдем во всесоюзном размахе место для наших зонтообразных чинар, кипарисов, карагачей, джиды!
— Неужели вы не видели, Аброр Агзамович, как высыхают гуд-жумы-карагачи, посаженные вокруг театра Навои?
— Видел. Тут не гуджумы виноваты. На них напала болезнь. Надо было их лечить специальным раствором. И потом, шаровидные карагачи очень остро реагируют на загазованность воздуха. А вокруг театра Навои они со всех сторон оказались в окружении больших улиц... Здесь же, на новой центральной площади, мы посадим их поближе к Бозсу, подальше от магистралей, и если будем ухаживать за ними так же, как за серебристыми елями, если будем сберегать их от болезней, то, ручаюсь, они будут хорошо расти.
Сайфулла Рахманович терпеливо выслушал всю эту тираду, выразительно посмотрел еще раз на телефонные аппараты, как бы желая, чтобы и до них дошло каждое его слово, и замедленно веско промолвил:
— Серебристые ели—деревья почета, Аброр Агзамович. Они растут около Кремля. Вы понимаете, почему именно им должно быть отведено самое видное место на нашей центральной площади? Ваше предложение отодвинуть их куда-то на край, в прохладу и тень, я решительно отвергаю. Это предложение неверно по идейной сути!
— При чем тут идеи? Следует учесть особенности серебристых елей. Кстати, и в Москве на Красной площади они растут вблизи кремлевских стен. Надо же считаться с природой!
— Хватит козырять природой! Она для нас не указ, не бог, в конце-го концов! Вопрос о том, где высадить серебристые ели и белые березы, уже согласован, и я больше не намерен его обсуждать. Но чтобы вы учли в своей будущей работе... я должен сказать вам со всей откровенностью: предлагать вместо крымской сосны, например, чинару, или гуджум, или джиду—это, я считаю, отдает местничеством.
У Аброра даже глаза посветлели от гнева и голос задрожал:
— Вы передергиваете, Сайфулла Рахманович! Я сказал не «вместо», а «вместе»!
— Да эта джида растет в любом кишлачном закоулке. И ее вы хотите притащить сюда! Может быть, нам еще ивняк и тополь сажать в центре центральной площади столицы?
— Несправедливо пренебрегать и талом-ивняком, и тополем. Современному городу нужен кислород. Горожане уже нередко ощущают кислородное голодание. А тополь дает кислорода в семь раз больше, чем хвойные! Есть прекрасные ферганские сорта тополей. Кстати, вы навели меня на хорошую идею: западная часть площади, та, что поближе к Бозсу, просто просится под тополя. Художники наши с любовью воссоздают пирамидальные тополя, ярко своеобразную деталь пейзажа. Скажете, что эти тополя недолговечны? Что ж, есть пирамидальные дубы. По форме они очень напоминают пирамидальные тополя и живут долго. Их мы тоже не смеем забывать — наша площадь, вместе с мировым размахом, должна быть национально своеобразной.
— Вы все сказали? — жестким голосом спросил директор.— Теперь скажу я. Как узкий специалист вы, конечно, знаете свое дело. Но этого недостаточно. Нам нужны специалисты идейно под... кова... подкованные...
В течение всей дискуссии Сайфулла Рахманович и Аброр говорили то по-узбекски, то по-русски. Последнее выражение директор произнес по-русски не без запинки.
Идейным — да, я хочу быть, но подкова в таких спорах ни при чем все-таки не человека подковывают, а лошадь,— отпарировал Аброр по-узбекски.
Вот-вот, у вас и тут завихрение. Вы не понимаете, не принимаете общепринятого выражения. У вас какие-то навязчивые идеи, у нас вечно какие-то трудные вопросы на уме.
Трудные вопросы особенно нуждаются в правильных решениях. А всякая боль—она не бывает ненавязчивой. Наши русские братья шпорит: «У кого что болит, тот о том и говорит».
Нот, навязчивая идея — это все-таки признак идейного нездоровья. А я как директор отвечаю за своих работников. У вас перегиб в сторону национальной ограниченности. И вам надо поскорей избавиться от нее... И это не только мое мнение!
Аброр хотел возразить, но директор предупреждающе поднял руку:
— Минутку! Однажды, когда зашла о вас речь в кругу весьма ответственных товарищей, один уважаемый человек, знающий вас со студенческих лет, сказал, что, к сожалению, у вас случается перекос в сторону национальной ограниченности. Я тогда не вполне соглашался с ним. Но сейчас вижу, что он имел основания говорить так. Я должен предупредить вас, что этим опасным перегибом вы можете навредить и себе, и институту. Поэтому скажу еще раз: избавляйтесь от нацограниченности, и побыстрее. Это откровенное мое мнение.
— Разрешите мне тоже быть откровенным, товарищ директор?
— Пожалуйста!
— Я не знаю, кто тот уважаемый человек, знающий меня со студенческих лет. Может быть, он из людей типа Бахрамова. У этих людей функционируют особые гормоны мнительности, подозрительности. Гормоны эти, как вы знаете, товарищ директор, принесли нам немало бед в свое время. Многие выработали в себе иммунитет против действия таких болезнетворных гормонов... или вирусов, если вас это больше устраивает,— добавил Аброр, увидев, как замахал руками, выражая свое с ним несогласие, директор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39