.. Ежели ребенок привыкнет лежать в бешике, он доставляет матери забот в десять раз меньше, чем в коляске. Говорят, бешик неудобен. Наоборот! Чтобы покормить ребенка, надо его из коляски-то подымать, брать на руки. А бешик так устроен, что мать обопрется руками на верхнюю перекладину и свободно даст ребенку грудь. Она-то, Ханифа-хола, даже засыпала иногда средь ночи в таком положении... А как удивительно красив, разряжен бешик... И разве не умно придумано, что матрасик набит не ватой, а зерном проса? С ватой — значит, через два-три месяца матрасик станет жестким. А просо пересыпчатое: одна сторона намокнет — подними за другую сторону, просо внутри матраса потечет, и опять ребеночек на сухом лежит. Ханифа всех своих детей вырастила в такой колыбельке. И такой же бешик есть и у таджиков, Ханифа-хола это знает. А недавно в кино показывали — подобной колыбелькой пользуются матери на Кавказе. А теперь говорят — пережиток! По ее-то мнению, кто в бешике не лежал и не слышал в детстве звуков сурная, тот растет непослушным, беспутным... Да, не забыть бы: Аброр должен найти еще сур-найчи.
— Эй, отаси, а сурнайчи нашел?
— Будь он неладен, твой сурнайчи! Аброр не один раз к нему домой ездил, нету его, говорят, и все. Ушел, говорят, на свадьбу. Поехали прямо на свадьбу. А там выяснилось, что десять дней он будет занят: каждый день в трех-четырех домах сурнайчи играет — уже задатки взял.
'Бауреак—маленькие обжаренные шарики из теста с добавлением сахара и соли.
— У людей по два сурнайчи, а вы и одного не можете найти.
— Э, жена, что нам тягаться с теми, кто с жиру бесится? Я спросил у сурнайчи: «Сколько берете за игру на бешик-тое?» Говорит, восемьдесят рублей. А играет от силы два часа. И люди платят!.. Вот какие времена настали, денег у людей много стало, не знают, на что потратить.
А Ханифа-хола с каких еще пор мечтала посадить около пестренького, ярко разукрашенного бешика сурнайчи и через весь город проехать под колыбельную мелодию «Алла, болам» — «Спи, мой малыш».
— Аброр, тебе жалко денег, да? Я тогда возьму взаймы у старшего зятя!
— Чуть что — «старший зять, старший зять»! Не о деньгах только речь. Зачем нам вообще этот сурнайчи-обдирала?
— Не будет сурная, и бешик-той — не бешик-той. Вот и все! Вазира ждала, что Аброр вот-вот скажет: «Ну и хорошо, не надо
так не надо». Но где там... Аброр тяжело завздыхал, снова задымил. И тут Вазира пришла на помощь:
— Мама, хватит уже гонять бедного Аброра! Из-за какого-то сурная теперь... Отаси и сын ваш замучились уже — бегают туда-сюда. Пожалейте их. К тому же Аброр простужен, кашляет.
— С чего это они замучились? Машина есть? Мы вот вырастили вашего мужа на своей ладони. Вот это было мукой! Пока я превратила кусок мяса в человека, чего только не пережила!
— И мы растим детей, мама! И нам тоже трудно.
— Вай! Значит, хотите отменить бешик-той, невестушка? «Живешь приживальщиком, так знай свое место» — это хотите сказать?!
Ну, сейчас начнется! Аброр встал между женщинами:
— Мама, да погодите, мама! Кто вам говорит, что вы приживальщики? Вы живете в доме сына, а значит — в своем доме.
— Ты лучше послушай, о чем говорит твоя жена! Ей трудно, тебя замучили... Она стала тебе ближе и родней, чем я, да?
Вазира отвернулась и ушла на кухню. Уже там слышала, как Аброр говорил:
— Мама, оставьте вы обиды свои... Нельзя без сурнайчи — ладно, найдем, с отцом сейчас съездим еще в одно место. Ну, все?
Возвратились они уже поздно вечером, часов около одиннадцати.
— Можешь успокоиться,— сказал Агзам жене.— С одним сурнайчи договорились за сто рублей. Пусть пропадут вместе с ним!
Ханифа продолжала молча украшать бешик.
Вазира на кухне жарила-парила баурсаки. Весь в поту, Аброр вошел в ванную, освежил себя душем и прямо в майке ввалился на кухню. Но кашель не давал покоя.
— Уф-ф... Дерет горло.
Вазира не откликнулась. Молчит, брови сдвинув.
— Хоть вы не мучайте меня, ханум.
— А вам меня мучить вдвоем с матерью можно?
— Что мы такого сделали ужасного?
Баурсаки в казане жарились, краснели и шипели. Вазира выбирала дуршлагом готовые и укладывала их в огромную миску.
— Я делаю все, что могу, даже то, что она должна делать, а вместо благодарности слышу от вашей матери одни колкости. Я что в доме, служанка?
Конечно, подумал Аброр, характер у мамы не мед, и Вазира тяжело переживает незаслуженные обиды.
— Но я благодарен вам, Вазира. Очень благодарен... Разве этого мало?
— Вы сначала сумейте сами себя защитить! Если ваша мать начинает наступать, вы заискиваете перед ней... как... как... нашаливший мальчишка. А если я выражаю вам недовольство, то вы соглашаетесь со мной, стараясь сбалансировать, равновесие соблюсти. Это разве достойно вас?
— Надоело мне, честно говоря, держать все время это равновесие.
— А мне равновесие не нужно вообще... Мне больно и обидно видеть, во что превращает вас мать...
Во рту Аброра совсем пересохло. Кашляя, он подошел к кухонному столу, взял в руки большой пунцовый фарфоровый чайник, вылил остатки холодного чая в пиалу.
— Я все понимаю, Вазира. Но характер матери нам уже не изменить. Приходится мириться.
— Но мириться — не значит исполнять все ее капризы! А вы... даже когда она несправедлива, все равно вы ее защищаете!
— Глупое положение! Нравится матери — не нравится жене. Если вам хочу угодить, то мать обижается.— Аброр изо всех сил старался соблюсти тон мирного супружеского разговора.— Бывают ли счастливцы, поступки которых нравятся и матери, и жене?
— Неужели я такая же взбалмошная, как ваша мать, что вы на одну доску ставите мое поведение и ее?
Слово «взбалмошная» царапнуло ухо Аброру. Он оставил пиалу, рука дрожала. Поднялся, наглухо закрыл дверь кухни.
— Давайте-ка, Вазира, прекратим эту перепалку!
Но Вазире хотелось выплеснуть сейчас все, что накипело и что она так долго избегала высказать свекрови:
— Моя мать всю жизнь прощала взбалмошность и избалованность Алибеку. И что из этого получилось, вы видели. Как это подвело самого Алибека, вы знаете... Что бы он ни требовал — пожалуйста, сыночек! И чем больше делали ему хорошего, тем хуже он себя вел! Вместо благодарного чувства—себялюбие и эгоизм!.. Чем больше отступаешь, тем крепче садятся тебе на голову. Это закономерно! — Вазира передохнула и, набрав воздух, продолжила: — Разве ваша Ханифа-хола не поступает точно так же? Мы относимся к ней с почтением. Чем она платит? Черной неблагодарностью? Так почему же справедливая требовательность к Алибеку у вас была, а к своей матери нет?
— Вазира! Что вы тут наговорили! Что за путаница! Корыстный эгоизм Алибека и поступки моих родителей? Ведь не для себя они дают этот бешик-той, а для дочери и для внука!
— Ничего подобного! Ваша мать делает это для себя, чтобы похвастать перед людьми, почваниться!
— Неправда! Она выполняет долг перед родившимся внуком. Для нее это — дело чести!
— А моя мама не справляла бешик-тоя в честь Зафара. Выходит, она, да и мы нарушили правила чести?
— Я этого не говорю. У вашей матери другие убеждения... Кстати, они способствовали Алибеку стать тем, кем он стал... У нас есть о чем поспорить... И серьезно. Если для Алибека все народные традиции уже устарели, то, конечно, можно и деторождение объявить ненужным, старым предрассудком. Говорил же так ваш Алибек!
«Ваш Алибек...» Значит, и она, Вазира, недалеко ушла от «своего» Алибека. А то, что именно она проявила характер и спорила с наивными «теориями» своего отца,— об этом ее почтенный, умный муженек предпочел забыть!
— У вашей матери свои «заветные желания». Борода и длинные ногти у Алибека тоже свои «заветные желания». Один — за «свободу», другая — за «обычай». Столько дней мучить нас своим обычаем — чем не эгоизм?
Аброр положил дрожащую ладонь на крышку пунцового чайника.
— Столько лет прожил, а не знал, что моя жена способна клеветать... Я измучился, понимаете вы, измучился от всех ваших дрязг, а вы снова и снова перец подсыпаете, да погорячее, поядовитее....
— Это она источает яд!
— Нет, нет, ты змея ядовитая! — крикнул Аброр, обхватил сверху пузатый чайник, поднял его, чтоб швырнуть им в Вазиру, но в последний миг — то ли неудобно держала чайник рука, то ли волна ярости откатилась— шмякнул чайник об пол, прямо под ноги себе. Чайник разлетелся вдребезги, мокрые чаинки разлетелись комочками по полу. Аброр посинел, стал неузнаваемо страшным.
Вазира, отшвырнув ногой черепки в сторону, почти задыхаясь, выкрикнула:
— Хватит! Я оставлю этот дом вам с матерью! — Рванула с себя фартук, оборвав тесемки, закинула его на подоконник и стремглав выскочила из кухни.
В спальне она быстро переоделась. Сложила в сумку нужные вещи... То, что она не будет участвовать в завтрашнем празднике,— это было ясно. Но, чтобы не думали, будто она пожадничала и ничего не подарила, она вытащила из комода нежно-розовый велюр, который показывала недавно мужу, бросила отрез на стол; окинув беглым взглядом комнату, с каменным лицом вышла из квартиры.
Аброр задыхался, ему не хватало воздуха, из кухни он по.чти бегом побежал на балкон. Агзам-ата спал в своей комнате. Шакира, как всегда, дома не было: уходил рано, приходил поздно — дело обычное, молодое. Ханифа, увлеченная бешиком, не слышала и даже не предполагала, что произошло на кухне.
Ах, какой бешик! Какая красота!.. А завтра в две легковые машины сяду г они, Ханифа и другие уважаемые женщины, а молодежь и сур-найчи вместе с колыбелькой и подарками воссядут в кузов грузовика, застеленного коврами. И вот три машины одна за другой засигналят и под мелодию сурная поедут через весь город.
На бешик-тое мужчинам чего делать? Пусть будут... как это? «На-булю-да-те-ли». Аброр отвезет на праздник мать, сестру, жену и тетю, а сам уедет на работу. Потом вечером приедет за ними.
Сурнайчи не заходит в дом новорожденного. Женщины войдут в дом Рисолат и станут там устраиваться, а сурнайчи пусть играет во дворе и на улице... Вот женщина-дастарханщица с разукрашенной колыбелькой на голове и с песней «Алла, болам» на устах направляется в комнату, где лежит младенец. А со двора доносятся звуки сурная... Вот с машины выгружаются подарки, игрушки, угощения... Ее, почтенную Ханифу, которая привезла столько дорогих вещей и яств, встречают с безграничным уважением, готовы поднять до небес. Ах, как хорошо!..
Аброр, пытаясь унять дрожь в себе, все стоял и стоял на балконе, курил сигареты — одну за другой. А Вазира по ночному городу уходила все дальше — на квартиру матери, к невестке Насибе.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Мраморная лестница ведет в подземную станцию метро... Вазира берет логарифмическую линейку, еще раз пытается точно высчитать площадь белой полосы — по проекту должна пройти посредине лестницы и окаймляться с обеих сторон черным гранитом. Вазира чувствовала себя разбитой, внимание рассеивалось, по всему телу разлилась какая-то непонятная вялость. Расчет снова отличался от предыдущих. Или в чертежах ошибка?
Вазира долго смотрела на чертеж. Зазвонил телефон. Аброр?
Сердце вздрогнуло. От боли. От воспоминания о яростно, вдребезги расколотом чайнике и о лице мужа, искаженном, чужом.
Она бросила на телефон болезненный взгляд. Не хотелось снимать трубку... Разъяренный Аброр, бешеные его глаза, его крик: «Ты змея ядовитая!» Аброр вдруг стал тогда похож лицом на мать, когда она гневалась или с кем-нибудь ссорилась. «Что мать, что сын — одинаковы!» — подумалось Вазире, и чувство протеста и почти презрения к обоим захлестнуло ее.
А вместе с тем ей казалось, что и скверное настроение, и боль, давящая на сердце, могли бы притупиться и отпустить, если б муж поспешил с раскаянием, искренне извинился, попросил прощения. Нет, она бы не смогла сразу простить его: она права, а правота не должна быть снисходительна. И все же, сама того не признавая, она ждала звонка Аброра. Любого его звонка.
— Я слушаю...
— Вазира Бадаловна, это Адамян,— заговорил в трубке знакомый бас,— интересуюсь, когда вы сдадите свои чертежи, от них ведь и наша работа зависит...
— Сметчики нам осложняют дело. Говорят, слишком много черного гранита — габбро. В смету, мол, не укладываются...
— Может быть, они правы? Габбро дорогой материал. Если мы под ноги прохожим расстелем шелковый ковер, это обойдется дешевле, пожалуй, а?
— Но этот гранит будет служить сотням тысяч людей, Сергей Вартанович. И кроме того, габбро Севасая и голубовато-белый мрамор Нураты очень гармонируют друг с другом.
— Тогда, может быть, сделать гранитные полосы поуже?
— Некрасиво.
— Но, Вазира Бадаловна, раз мы с вами не можем уложиться в смету... значит, надо... уложиться в смету. Хотя бы за счет экономии в других материалах.
— Я сейчас как раз подыскиваю другие возможности, Сергей Вартанович. К сожалению, Наби Садриевич в отпуске...
— Если через два дня не найдете, наша работа станет.
— Послезавтра я вам позвоню, хорошо?
Вазира подперла ладонями подбородок, пальцами прикрыла глаза. Долго просидела так... Для светильников намечено использовать анодированный алюминий и медь. Сэкономить на светильниках? Что еще попробовать сделать?.. Палочка-выручалочка не отыскивалась, и она вновь вообразила картину ссоры с Аброром и даже бешик-той, который должен был состояться вчера и на который она, разумеется, не пошла.
Ее отсутствие на бешик-тое, наверное, ошеломило всех. «Почему нет Вазиры? Вай, почему она ушла? Куда?» — эти вопросы родственников, конечно, изрядно помучили и Аброра, и его родителей. Выкручивались, наверное. Не стала же Ханифа-хола кричать, что невестка была против бешик-тоя.
Раньше бывало так: уйдет Вазира в обиде на мужа, на свекровь, уйдет прогуляться, успокоиться, мать навестить — и через несколько часов Аброр начинал ее искать, беспокоиться за нее. Теперь... вот уже второй день ее нет дома, и он даже не звонит, не интересуется, что с женой, где жена, не сделала ли что-нибудь над собой? Неужто мать остается всесильной и для совсем взрослого, самостоятельного мужчины?
Что теперь делать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39