— Напишите заявку...
Когда он снова пришел к начальнику, Джуманазаров вычеркнул фамилии инспекторов, которых предлагал Хаит-кулы, и сверху написал «Мовлямбердыев». Вызвал секретаршу:
— Приготовьте на имя капитана Мовлямбердыева командировочное удостоверение сроком на три дня в Ташкент и на два дня в Бухару! — Затем он повернулся к удивленному Хаиткулы и сказал: — Поверьте мне, капитан, кандидатуры ваши хорошие, я против них ничего не имею... Но события, по-моему, настолько серьезные и запутанные, что вам самому надо попробовать ухватиться за все ниточки. Впереди, предчувствую, много работы, и вам будет важна любая мелочь... Может оказаться, что в командировке столкнетесь и не с мелочами, так что вам и карты в руки... Вылетайте немедленно. Часа полтора до ташкентского рейса есть, успеете собраться. В Ташкенте вас будут ждать. Счастливого пути! — Джуманазаров пожал Хаиткулы руку и проводил его до двери.
КОШ ЮЗКУЛАЧ
Перед самым Новым годом, около полудня, в кош Юзку-лач, известный своим: стометровым каменным колодцем,— Дашгуйи, прибыли двое. Представились работниками Комитета народного контроля: приехали для проверки поголовья овец.
Новым людям в пустыне оказывается особое почтение — вокруг кибитки быстро навели порядок, еще раз подмели, а внутри нее на кошму положили нарядный ковер. Появились чайники и пиалы, гостям подали ковурму, выставили бутылку водки, которую прибывшие и распили вместе с хозяином.
Они приехали верхом, в пути продрогли, поэтому сейчас как нельзя лучше чувствовали себя под сводами просторной кибитки. Раскраснелись от выпитого, и, хотя беседа за са-чаком1 не касалась дела, языки развязались.
Конечно, пить чай в кибитке — не то же самое, что в городской квартире: здесь и небо можно увидеть в щели, и ветер задувает в них, напоминая, что на дворе не лето. Из глинобитной печки выскакивают красные угольки и, погаснув на лету, черными комками падают у самого сачака.
Подпаску, что хлопотал у очага, некогда присесть — то и дело надо подбрасывать быстро сгорающие ветки саксаула, кипятить воду, заваривать чай, менять чайники.
А они, на самом деле, опорожнялись один за одним, у миски же с ковурмой скоро показалось дно. Гости проголодались, и аппетит у них, надо сказать, был отличный. Это радовало и старого чабана, и его помощника. Гость и должен так есть — тем самым он показывает, что уважает хозяйскую кухню, а значит, и этот кров, и всех его обитателей. Гости как гости, вот только один из них сразу не понравился подпаску, и он старался, избегать его взгляда и не смотреть в его сторону. Побаивался он того, кто был старше, а старик этот, облокотившись полулежа о подушки, бросал порой на подпаска острые, как иголки, взгляды. Ел старик много, но ел одно сало, отбрасывая в сторону кусочки мяса, и много пил чая.
Подпасок старался чаще смотреть на другого гостя, сидевшего справа от него на мягкой подстилке, но и тот был каким-то странным. Он обратил на него внимание еще тогда, когда гость слезал с коня, обратил внимание, на его хриплый голос и на то, как ое тяжело дышал. Удивила его и совершенно обритая голова гостя, и он сразу про себя окрестил его Фантомасом.
Подпасок почувствовал себя в родной кибитке неуютно и ждал только повода, чтобы улизнуть из нее. Без причины сделать этого было нельзя — такой поступок выглядел бы невежливым,— и он ждал какого-нибудь поручения от чабана, поглядывал, на него, даже кашлянул раза два, чтобы привлечь его внимание, но чабан и вида не подал, что замечает его нетерпеливость. Лицо его с начинающей седеть бородой все время было обращено к гостям. Чабан был так ими поглощен, что подпасок перестал для него существовать. Избавление для мальчика пришло оттуда, откуда он его не ждал,— от гостя.
— Саран, твой подпасок умеет делать ишлекли? — спросил Фантомас. Его сиплый голос прозвучал очень громко, в прокопченной кибитке будто труба прогремела.
Прежде, чем ответить, Саран откатил в сторону пустую бутылку,. вынул из хорджуна1 новую, поставил ее на середину ковра.
— Товарищ Ходжакгаев, у меня и прежний подпасок был мастер печь ишлекли. Повар был что надо... Ох и дьявол, так выпекал, что палец откусишь!.. А как играл на дутаре! — Саран взял бутылку.—Хороший был парень, с юмором. А женился — всё! Удержать в коше нельзя было, хоть к колу привязывай. Как-то приехал и спрашивает: «Что делать? Слух по селу идет: завфермой пристает к жене...» Она у него дояркой была. Совета моего не послушал, работу забросил уехал домой. Узнаю потом: подрался с зав-фермой... Прислали другого подпаска — парня, не поступившего в институт а его, наверно, аллах проклял: ничего делать не умел, ни чай приготовить, ни чурек испечь... Я попросил правление колхоза не присылать мне первых попавшихся, а чтоб дали помощником комсомольца, но не такого, что только об институте думает... Уважили просьбу... — Чабан словно умышленно тянул с ответом. Раскупорив бутылку, он не торопясь разлил ее содержимое поровну в четыре пиалы. Подпасок к своей не притронулся. Поднимем! — Саран приподнял пиалу над сачаком, потом выпил и перевернул ее вверх дном. Он посмотрел на Ходжакгаева. — Сами скоро убедитесь, какой он мастер готовить ишлекли. Сейчас займется тестом, а заколоть барана — это уж мое дело. Будем живы-здоровы, я и его обучу, станет настоящим кас-сапом...
Подняв одну руку и пробормотав: «Омин!» — Саран встал. Когда он поднял тяжелую занавеску из кошмы, прикрывавшую дверь, за его спиной раздался властный голос:
— Стой, Саран!
Чабан обернулся. Слова, жесткие и нелюбезные, посыпались на него из того угла, где сидел старик.
— Саран, ежели после нашего отъезда ты захочешь списать барана на волков: задрали-де его, то не спеши это делать. Считай, что мы ели твоего личного барана! Если и правда хочешь угостить нас ишлекли, обязательно возьмешь с нас стоимость барана. Мы приехали не для того, чтобы транжирить колхозное добро. Обижайся не обижайся, это твое дело. Ходжакгаев пошутил, когда спросил про подпаска — может ли он делать ишлекли. Не принимай его слова всерьез. Знай, что Ходжакгаев и Уруссемов приехали по заданию. Или возьмешь рыночную стоимость за барана, или никаких ишлекли-пишлекли... Пусть твой подпасок скажет, правильно я говорю или нет?
Подпасок сидел теперь вместе со всеми, ведь и ему чабан налил водки. Ничего не оставалось, как отвечать:
— Саран-ага, товарищ Уруссемов правильно говорит. Если всем, кто приезжает, резать по барану, то колхозу скоро не нужны будут ни чабаны, ни подпаски. Товарищ Уруссемов хорошо сказал: довольно того, чтобы гость не остался голодным. Если говорить правду, к нам редко приезжают такие гости, как товарищ Уруссемов. Однако,— он говорил теперь, обратившись прямо к Уруссемову, — мы имеем право ежемесячно резать одного барана, товарищ Уруссемов. Кроме того, Саран-ага всегда принимает гостей за свой счет. В конце года ему дали премию — двадцать ягнят! Если вы уедете, не попробовав нашего ишлекли, не только Саран-ага обидится, но и я сам. Меня тоже не считайте бедным. У меня тоже есть десять ягнят. Это мой пай из премии Саран-аги, он мне их сам выделил!
Все трое смотрели на подпаска. У лежавшего на подстилке Хаджакгаева чуть шевельнулись бесцветные губы.
— Тебе, Саран-ага, повезло с подпаском! Мне по душе, что он сказал. Надо будет рассказать об этом руководству района. Молодец, сынок! Когда приедешь в Ашхабад, обязательно зайди к нам, выдадим тебе книжку внештатного инспектора.
После этих слов у подпаска полегчало на душе. Теперь и старик перестал его пугать, и Фантомас не казался таким странным, особенно когда нахлобучил шапку.
Гости, увидев, что Саран уходит, поднялись — иначе они уронили бы достоинство гостей, оставшись надолго одни без хозяина,— набросив на плечи пальто, вышли за чабаном.
Они ушли, а подпасок быстро замесил в миске тесто, потом, поливая себе из кувшина, вымыл руки, спустил засученные рукава, застегнул пуговки на них. Он сдвинул в сторону сачак, постелил на его месте клеенку, рядом положил деревянные дощечки для рубки мяса, стал точить о брусок длинный нож с цветной рукояткой. Проведя большим пальцем по лезвию от рукоятки до кончика, убедился, что нож хорошо заточен.
За стенкой кибитки раздались голоса. Подпасок одним прыжком оказался у выхода, отодвинул кошму, распахнул обе створки двери. Первым вошел Саран, несший тушу барана на животе — так обычно носят бурдюки с вином. Он прошел прямо к клеенке, бросил на нее тушу. По пятам за ним шли оба гостя. Лица их раскраснелись на морозе. Старик был с пустыми руками, а Фантомас — Ходжакгаев — держал в обеих ладонях бараньи ножки и голову. Приподняв ее за уши, спросил подпаска:
— А это куда, башлык?
Подпаска никто еще, конечно, не называл башлыком. Так у них обращаются разве только к одному председателю колхоза. Услышав такое обращение, он даже оглянулся, нет ли кого за спиной, почувствовал, что язык пристал к гортани. Не ответив Фантомасу, он выхватил у него из рук ножки и голову, выбежал из кибитки, а вернулся с большой охапкой саксаула. Пока приготовят мясо, дрова должны прогореть так, чтоб остались одни угли. Саран начал крошить мясо упитанного барашка, гости, каждый со своим ножом, занялись тем же.
— Ну и молодец вы, Саран-ага! — Уруссемов отрезал от задней ноги солидный кусок, разрезал его на ломти, потом стал мелко-мелко сечь каждый ломоть на кусочки. — Всего за пятнадцать минут поймали, стреножили, закололи и освежевали барана. Здорово... А я, когда был маленьким, не мог видеть, как режут баранов, и мяса ихнего не мог есть. Чего там — есть! Смотреть на него не мог. Скажу честно, я бы и сейчас не мог заколоть овцу. Если бы сказали: «Иди работай мясником или помрешь с голоду», я бы лучше умер... А вы, наверно, привыкли? Для вас это что с ишака седло снять, точно?
У Сарана, ловко крошившего мясо и сало, одновременно перемешивая их, промелькнула горькая усмешка. Он вытер платком свой длинный нож, которым и верблюда можно было зарезать, прищурившись, посмотрел на старика:
— Освежевать барана для меня — даже не работа. Необходимость. Никуда тут не денешься. Я и правда привык. Если за неделю не заколю барана, начинаю скучать. Хотя не так, как раньше, когда работал на бойне. Там у меня до болезни дошло. Забивали скот без счета, кровь пили пиалами— полезно для здоровья...—Саран увидел, как испуганно оглянулся на него подпасок, сидевший у печи на корточках. Он подмигнул гостям и кивнул на подпаска: — Непривычный еще, но я обучу... Расскажу, как бросил свое занятие. В привычку вошло: если ночью не положу под подушку нож, не могу заснуть. Один раз простудился и заболел, тяжело заболел. А начал выздоравливать, случилась ночью неприятность. Просыпаюсь оттого, что жена меня хлещет по щекам. Что такое? Плачет: «Ты меня зарежешь в конце концов, зарежешь...» Выяснилось — я во сне выхватил из-под подушки нож, навалился на нее и приставил его к горлу. Хорошо, проснулась. А могло... Тогда-то врачи велели мне бросить эту профессию. Выздоровел, пошел к пред-
седателю колхоза, попросил: «Пошлите в пески». Вот и жую здесь лепешки из муки пополам с песком...
Уруссемов одну за одной курил свои сигареты «Памир» — затянется раза три-четыре и, не докурив, бросит в пепельницу. Несмотря на это, горка нарезанного им мяса была не меньше, чем у остальных. Он мастерски, быстро и ловко, разделывал свои куски. Если бы не кашлял так часто и не терял время да сигареты, ему одному можно было бы поручить приготовить мясо для всего ишлекли. Во время рассказа Сарана он так закашлялся, что тот замолчал, подождал, пока успокоится хватавшийся за грудь Уруссемов. Приглушив приступ дымом очередной сигареты, он забыл, что прервал Сарана, начал говорить сам:
- Да, у каждого по-своему выходит. Что касается ножа, то в этом вопросе я еще хуже Ходжакгаева. Он курицу может зарезать, у рыбы голову отрежет, а я на это не способен. Как-то один кешинец1 пригласил меня в гости. Я там, значит, вышел во двор, руки вымыл, чувствую — кто-то за рукав тянет. Не успел опомниться, а в руках у меня утка и нож. Старуха, их соседка, просит отрезать утке голову. Я постеснялся сказать, что не умею, говорю ей: «Ладно», и, отвернувшись, хвать ножом утке по шее снизу. Ничего не вышло. Старуха стала кричать: «Не там режешь!» — и показывает, где надо. Разозлился и чуть не кинул ей в ноги и нож, и утку. Но все же сообразил, что взял низко, сами знаете, какая у утки длинная шея, и что нож, оказывается тупой был. Старуха уже не просит меня, а ругается и. командует: «Вот здесь... здесь». Кое-как отрезал голову, а она мне и спасибо не сказала, все стыдила: «Мужчина называется!» Короче говоря — опозорился... Надо научиться хотя бы кур резать, а то попадется еще одна такая, будет шпынять: «Мужчина ты или нет!»
Пока он рассказывал, губы его растягивались в улыбку, насупленные брови распрямились, в глазах появились огоньки. Когда кончил, булькающие звуки вырвались из его гортани, так он смеялся. Казалось, природа обделила его способностью смеяться живым, веселым смехом. Все, на что был способен Уруссемов,— вот так ухмыляться, и нельзя было разобрать, чего больше в его ухмылке — радости или горечи.
Ходжакгаев встретился взглядом с Сараном:
— Я слыхал, как один жаловался: «Зачем учиться играть на скрипке, если тебе за сорок? Чтобы кому-нибудь на том
свете играть?» У вас выходит очень похоже на него, товарищ Уруссемов. — Он рассмеялся.
Его слова показались смешными и подпаску, от печи раздался его звонкий смех.
— Наверно, не ошибусь, если скажу, что вы уже шестой десяток разменяли, — Саран посмотрел на орудовавшего ножом Уруссемова. Тот согласно кивнул.—Не ошибся?.. Не огорчайтесь. Если такие старухи с утками раз в шестьдесят лет попадаются на вашем пути, беды большой нет...
— Это уж точно — уток резать учиться не собираюсь.-Он сказал это строгим голосом, как бы давая всем понять, что время шуток прошло. Как-никак, слишком долго смеяться руководящему работнику не полагается, а позволять смеяться над собой — значит подрывать свой авторитет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34