.. Он никогда не думал, больше других он трудится или нет. Он всегда радовался успехам других, даже самым маленьким успехам, и на колхозных собраниях любил говорить об этом, призывая брать пример с таких людей. Если же там
хвалили его, он эти похвалы старался переадресовать другим. О хвалебных речах быстро забывал. И Гарагол даже думать не смел, что в этих бесконечных песках, то бушующих, как море, то так же, как море, безмятежных, он когда-нибудь услышит от постороннего человека такие трогательные слова. Много народу приезжает в кош, но разговоры всегда касаются лищь скота. Все разговоры здесь, просьбы и требования — все связано только с.отарой.
Когда инспектор вышел с чабаном из кибитки, он понятия не имел, о чем будет говорить с ним. Все получилось само собой. Слова сами сорвались с языка. Талхат только сейчас понял, что цопал в неловкое положение. Если после того, что он наговорил Еараголу, сразу станет спрашивать о ком-то, как он будет выглядеть перед чабаном? Не усомнится ли тот в его искренности? Не скажет ли: вот, расхвалил, а оказывается — неспроста... Нет, не стоит проливать мисками то, что собрал ложками. Аксакал поймет, что и его воспитали в уважении к старшим.
Талхат сделал большую паузу.
— Гарагол-ага, вы один из тех людей, на которых мы можем опираться. Скажу откровенно, времени у меня в обрез. А я хотел бы посоветоваться с вами по очень важному вопросу, если вы не возражаете. Поэтому я и приехал из такой дали...
— Не из-за подпаска ли Сарана? — без обиняков тихо спросил чабан.
— Да, Гарагол-ага, из-за него.— Талхат отломал несколько веток чалы, бросил их на землю, сел на них.— Вы хорошо знаете Сарана?
Это был, на первый взгляд, легкий вопрос, не требующий никакого раздумья. Кивни головой — вот и ответ. Но Гарагол долго не отвечал... До того как ему задали этот вопрос, он не сомневался, что хорошо знает Сарана. Если бы спрашивавший был не из милиции, он бы сразу сказал: «Валла, если я не знаю Сарана, считай, что я родом не из Астанабаба!» Но он понимал, что сейчас речь идет не об обычном их знакомстве, а потому не спешил отвечать. Он задумался.
Гарагол провел ладонью по щекам, по бороде, согнал мирно лежавшего рядом пса, как будто он мог быть лишним свидетелем, стал ковырять в песке саксауловой веточкой.
— Что мне сказать тебе, инспектор? Ты что думаешь? Что я мучаюсь? Не знаю, чью сторону взять? Нет... Если бы другой меня спросил, я б ответил: «Хороший человек, и
точка!» В драку, может, полез, если б тот не поверил мне. Ведь это же свой брат чабан, как я могу говорить о нем плохое? А? Верно?.. Ты отнесся ко мне с доверием, хочешь, чтобы я дал тебе надежду в твоем деле. Поручение-то у тебя государственное, народное. Приехал не для того, чтобы пустить своих овец в мою отару, не за своей выгодой. Это хорошо».. Саран-ага должен быть старше меня лет на двадцать. Его год — год мыши, мой — кролика , Они перед войной к нам приехали. Откуда, кто такие? — в те времена этих вопросов друг другу не задавали. В те годы не интересо-вались, откуда ты... Жили все дружно, будто всех одна мать родила. Куда ни пойдешь, везде ты был как родной. Поэтому мы и на войне победили, инспектор... Он тогда был другой: с короткой черной бородой. Смена белья и одна постель на двоих с женой. Она тоже, как он, всегда в одном ходила, Жили в том домике, где когда-то размещалась прислуга сбежавшего за кордон Мухатчбая... Ну, одевались тогда все одинаково, все были, похожи один на другого. Или мне так тогда казалось, не знаю... В общем, обосновались в нашем ауле, как молоко в масле размешались, жили незаметно... Подоил цять лет не виделись. Когда я на фронт уходил, он еще не получил повестку. Помню, кому-то сказал: "Пока задерживают в тылу" Когда я вернулся, его в ауле не было. Появился снова не то в сорок седьмом, не то в сорок восьмом году. Мужчины в те годы возвращались домой в гимнастерках, ордена, медали на груди, а он приехал в бостоновом костюме- Помню — коричневый такой и полоски сицие с разрывами. Кто увидит, завидует...
Талхат внимательно слушал его. Гараголу шел пятьдесят шестой год, вид у него был степенный, и говорил он размеренно и веско. Казалось, что он не рассказывает, а читает то, что написано на белом песке, от которого он не отрывал глаз, а если и отрывал, то смотрел не на Талхата, а в небо, белесое к,ак туша жирного, только что освежеванного барана. Талхат понимал,, почему он не смотрит в лицо собеседнику: видно, чувствовал себя не совсем удобно, что говорит о другом человеке, похоже, что судачит о нем... Талхат, побывав в колхозе, беседовал там с аксакалами — и чернобородыми, и белобородыми, и с теми, у кого вообще не было бород. Они рассказали ему о Саране еще меньше, чем Гарагол, но некоторые детали, которые могли пригодиться и
поиску, и .следствию, он запомнил. Многие сходились на том, как выразился один из стариков, что «Саран должен быть из богатеев, никакого отношения к нам, беднякам, не имеет...». Сейчас Талхат вспомнил эти слова. Но Гарагол их не подтвердил. Отчего? Оттого, конечно, что свой рассказ начал с середины жизненного пути интересовавшего его человека...
Гарагол стряхнул с полы песок, встал, пошел к кошаре. Талхат понял это как конец беседы: мол, у меня все, но ошибся. Гарагол не дошел до кошары, свернул к колодцу. Талхат шел позади, но услыхал:
— Гостей почему-то у него бывает много.
— Видели, их?
— Одних видел, а других нет.
— Когда приезжают гости, то приглашают и соседей. В ауле так делается.
— И у нас так. Если закололи барана, то суп из головы и ножек едят все чабаны со всех колодцев. Все вместе... Если, конечно, кто не ушел с отарой далеко. А гостя по очереди приглашаем на чай, без этого не отпускаем. И он так делает. Но часто не показывает нам гостей. Не знаю почему.
— Гарагол-ага, вы не слыхали: к нему за последние месяц-два кто-нибудь приезжал?
— Почему не слыхал? Если человек приезжает в кош, мы об этом знаем. В лицо можем не видеть, но у кошары или у колодца он обязательно пройдет... Совсем недавно, приезжали к нему двое из Ашхабада, пересчитали баранов и уехали.
— У кого они останавливались?
— У Сарана.
— Барана он заколол?
— Заколол.
— К себе приглашал?
— Нет... Вечером, Когда гости уехали, он позвал нас. Ели суп.
— Саран не сказал, кто приезжал .из Ашхабада? — Сказал: поступило на него заявление, приехали проверять. Могут и к вам зайти, смотрите лучше считайте, сказал. Мы и не спросили, откуда и кто приезжал, это его подпасок моему сказал, что были из Ашхабада «особенные люди».
— Кто мог приезжать из Ашхабада считать овец? Из министерства?.. Из ОБХСС?.. Из народного контроля? Разве колхоз не должен был об этом знать? И меня должны были предупредить, если бы сигнал поступил...
— Видно, придется у него самого спросить, инспектор. Мне он ничего не сказал. Может, подпасок побольше знает?
Талхат вернулся в кибитку, ему не хотелось откладывать разговор с подпаском. Чабан, может быть, нарочно остался на пороге, он даже шофера вызвал, который все еще жевал отварное мясо с чуреком, запивая без конца чаем. Шофер послушно вышел, а Талхат присел на матрасик. Подпасок налил ему чай. Талхат пригласил его тоже выпить пиалу. Подпасок уже готовил ужин, но, чтобы не обидеть гостя, вытер руки о полу халата и взял пиалу из рук инспектора.
— Подпаски все время заняты делом каждый у себя или находят время поговорить друг с другом?
— Время бывает. Мы ведь близко живем...
— Ты, Муратберды, вообще-то с подпаском Сарана как, в хороших был отношениях?
Загорелое круглое лицо мальчика потемнело.
— Вах-хей, он был очень хороший парень.
— Что-то непонятно, почему он ушел в город. Если у него там не было девушки или какого-нибудь неотложного дела, то это не очень хороший поступок — бросить кош. Говорят, вы были в хороших отношениях... Если это так на самом деле, может, он тебе сказал что-нибудь?
— Между нами даже муха не пролетала, такие мы были друзья. Слышать о нем плохое мне очень тяжело, товарищ...
— Говори просто — Талхат-ага.
— Талхат-ага, он был очень хорошим парнем.
— Думаю, что так. Только вот скажи: если он хороший парень, к тому же комсомолец, мог он оставить кош, не сказав ничего своему другу?
Подпасок держал пиалу в руках, но не пил из нее, долго молчал.
— Сам подумай. Ты бы смог бросить здесь все и уйти?
— Не смог бы.
— Хорошо, что не смог бы. Я тоже так подумал. А он...
— Нет, он не бросил... Ему пришлось это сделать...
— Значит, это неверно, что он бросил кош и ушел?
— Неверно... Это неправда.
— И мне хочется верить, что это неправда. И я не хочу, чтобы пачкали его имя. Но только знай: сколько ни кричи «неправда!», никого этим криком не убедишь. Нужно до-
казать, что это действительно неправда. Мы сейчас разыскиваем' людей, покушавшихся на его жизнь. Если ты не поможешь, другой откажется, третий скроет, что он знает, как мы найдем преступника? Мы же не гадалки, чтобы пальцем в небо тыкать... Ты за своего друга давным-давно должен был поднять всех на ноги, потребовать: «Разыщите его!» Ты как раз больше всего и должен беспокоиться, чтобы нашли преступников!
— А вы поверите мне?
— Если скажешь, я лично поверю.
— Свидетелей не нужно?
— Каких свидетелей?
— Чтобы подтвердили, что я скажу.
— Можешь быть спокойным, не понадобятся.
— Тогда скажу...— Муратберды посмотрел на дверь, на стены, словно у них были уши, зашептал: — К ним пришли гости...
— Овец пересчитывать?
— Нет, после тех... намного. Акы утром пришел бледный как смерть. Я испугался, пощупал его лоб. Он говорит: «Не бойся, я здоров». Я и сейчас думаю, что это мне приснилось, такое у него было лицо сморщенное, думал, он перец проглотил. Потом говорит: «Я должен добраться до села, нужно разоблачить... Не знаю, верить своим ушам или нет». Так и сказал, товарищ... Талхат-ага. Я сам испугался и не спросил, кого, надо разоблачить. Помог ему собраться в дорогу. Мы вместе вышли вон за те барханы,— подпасок показал рукой за стену кибитки,— я его провожал пешком. Он все время твердил одно и то же: «Надо разоблачить, надо разоблачить». Кулаки сжал, когда прощались: «Скоро вернусь с людьми. Тогда обо всем узнаете». Ему казалось, Талхатпага, что если он сегодня же не уйдет, то будет поздно, очень спешил...
— Может, он не поладил с Саран-агой? Какие у них были отношения?
— Скажу, скажу! Саран-агу он уважал, как отца. «Са-ран-ага такой... Саран-ага эдакий»,— все время повторял.
— Почему же он пришел к тебе, чтобы, сказать, что хочет идти в аул? Почему ты ему не посоветовал: без ведома Саран-аги ничего не. делай! Или ты так испугался?
— Вах-хей, правильно, почему же он действительно не посоветовался с Саран-агой? Нет, нет, без его ведома он и шага бы не сделал, если...
— Что если?
— Если на него самого не обиделся.
— Знаешь, и я так же подумал. А у тебя голова работает.
— Вах-хей, еще бы — не работает!
— Нас употребляешь?
Подпасок улыбнулся, покачал головой.
— Гарагол-ага употребляет. Унес, наверное, свой наскади... Поискать?
— Да нет! Это я просто спросил...— Талхат тоже улыбнулся. — Ну, а водку пьешь?
— Старший брат сказал: «Если станешь пить, я тебя сразу выгоню и не буду к себе пускать». Брат у меня хороший.
— Это точно. Слово старшего брата — закон для младшего. Смотри не сделай так, чтобы он тебя прогнал. Пропащим будешь. Не пей и не кури, если хочешь, чтобы за тебя хорошая девушка пошла. Когда люди будут говорить про тебя: «Он не курит, не пьет, не употребляет нас»,— знаешь, не найдется такой мамаши, которая отказалась бы выдать дочку за такого парня.— Талхат снял свои шерстяные носки (ботинки, как принято, оставил у дверей), голые ступни подвинул к самому огню.— Человек начинает замерзать, с ног. А я будто к бабушке собрался за конфетами, выехал в одних носках и ботинках. И никто не предупредил: вах, куда ты в таком виде едешь?... Значит, это правда, что к Саран-аге приезжали пересчитывать овец?
— Почему же неправда! Не один, а двое приезжали. Ночевали одну ночь. Им очень понравился ишлекли, ели до отвала. Потом до утра чай пили. Один длинный, а другой только чуть повыше вашего шофера.
— Ты их видей?
— Издалека видел. Акы мне про них рассказывал. Сначала испугался их, хмурые такие приехали, злые. Лотом подружился с обоими. «Очень хороший и справедливый»,— это он про одного говорил. Обед, им стали готовить, а они как заладили: «Если государственное, то лучше уберите, нам не надо, чтобй вы потом говорили — овцу волк задрал. Обойдемся чуреком и чаем. Нам,— говорят,— государство выдает деньги и на дорогу, и на питание». Он говорил, откуда они приехали. Откуда, откуда? Обождите...— Он приложил палец ко лбу, силясь вспомнить
Талхат знал, что это один из самых важных моментов разговора, поэтому молчал, сидел так тихо, как будто его нет здесь. «Пусть вспомнит! Ведь Саран может ничего не сказать об этих людях... Ну...»
Но подпасок, конечно, не мог вспомнить название организации, которую называл ему Акы.
— Вах-хей, не голова, а черт знает что! — Мальчик сокрушенно встряхнул своей черной шевелюрой.— Как новое ружье, не пристрелянное,— то и дело дает осечки... А мы с вами сказали, что она работает...— Он дал себе щелчок по лбу, потом задал Талхату вопрос, который тот сам собирался ему задать: — Почему же к нам мало приезжают, . а к ним много? У Гарагол-аги орденов не меньше, чем у других, а уж овец пасет лучше, это точно! И отара у них не больше нашей, если не меньше. Мне все интересно, почему так, но ума не хватает понять. Хотел спросить у старшего брата, но боюсь—обидится от такого вопроса: «Чего, мол, пустяками занимаешься...» Знакомств, я так думаю, должно быть больше, у кого больше авторитета. Выходит, у нас их должно быть больше. Знаете, портрет Гарагол-аги висит в райцентре на главной улице, а портрета Саран-аги там не повесили,— наверно, у него нет такого авторитета?
— Зачем много гостей? — Талхат решил его успокоить и снова вернуть разговор в нужное русло.— Гости приезжают, и у тебя сразу прибавляется, работы, да еще какой! Варишь, чай готовишь, ишлекли в песке печешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34