Говорил Али Муртаза долго.
Мы узнали, что в самом начале войны, пройдя краткосрочные курсы медсестер, Ханум стала работать в госпитале, в хирургическом отделении. До самого конца войны она работала с Али Муртазой. Работала очень хорошо. Как и другие сестры,.не щадила себя, от нее он никогда не слышал жалоб, не говорила, она: «Нездоровится мне», «устала»,— наоборот, чаще говорила другое: «Такая-то заболела, разрешите я за нее подежурю»... У нее много благодарностей от администрации.
— Потом сменила профессию.— Али Муртаза вздохнул.— Медицина в лице Ханум потеряла преданнейшего ей слугу.
Он снабдил нас фамилиями и адресами тех, кто работал с Ханум в госпитале. А кое-какие его. наблюдения показались мне заслуживающими особого внимания. Например,
такое: «Если бы Ханум не вышла тогда замуж, она не изменила бы медицине».
Когда я спросил, как же это понимать, он рассказал мне историю знакомства Ханум с Мегере мом. Он вернулся с фронта, получив в конце войны ранение. Лечился в госпитале. Там они и познакомились. Поженились. Поправившись, Мегерем получил какую-то солидную должность в городском коммунальном хозяйстве. Ханум ушла из боль-' ницьС потому что он устроил ее сначала в кинотеатр, потом директором гостиницы.
Вывшие друзья Ханум и Мегерема подтвердили, что до того, как перейти из гостиницы в ювелирный магазин, они жили как все, скромно, Когда же мы поинтересовались, не были ли родители Ханум олень состоятельными людьми, один из наших собеседников так и рассмеялся нам в лицо:
- Еще чего! Не верьте тому, кто вам это сказал. Ханум сама отвозила сэкономленное отцу и матери а аул — и продукты, и одежду. Если вы мусульмане, вы поверите мне, что я не лгу. Будь они богатыми, она исходила бы в молодости все время в одном и том же ситцевом платье.
Мы пошли в горторг после этого разговора. Директора промторга на месте не оказалось. Битых полчаса просидели у его кабинета, а когда секретарша сокрушенно сказала: «Я Же вам говорю, его, наверно, сегодня не будет», появился и он сам. Уловив, чего от нега хотят, с ходу отрезал:
- Когда Ханум работала в ювелирном магазине, я был продавцом гастронома. От меня вам нет никакой пользы.— Он поднял вверх обе руки, как бы прося оставить его в покое. - Поднимите архивы... С Сулейманом Додоевым, конечно, уже повидались?
- Нет. Кто это? — спросил я. Он прищелкнул языком от удивления, снова поднял руки, как на молитве:
- Хо-хо... Оказывается, есть еще такие, которые не знают Сулеймана-агу... Ничего, это означает одно: всех, кто уходит на пенсию, ожидает его участь. Сулейман До-доев — это мой предшественник.
Мы не стали задерживаться в этом кабинете и, заполучив адрес Додоева, помчались к нему. Он хоть и жил у черта на рогах, но оформил свою саклю (так торцы называют дом) снаружи и внутри что надо. Стены вокруг дома, особенно со стороны соседа справа, выше чем у других на целый локоть. Ворота металлические... кстати, точно такие же, как у соседа. «Чего не хватает этим солидным воро-
там?»—подумал я и вспомнил: таблички с надписью — «Во дворе злая собака».
Погода была холодная, но нас встретил Парнишка в одной рубахе:
— Входите, входите, дедушка дома!
Он не знал, кто мы, с какими намерениями пожаловали, но это его и не заботило. Он, как говорится, был сплошное радушие. Войдя во двор, мы замерли как вкопанные. Собственно, мы и не видели еще собаки, но она лаяла так грозно, что мы не решились идти вперед. Мальчик понимающе улыбнулся; мне показалось, даже немного насмешливо улыбнулся: «Такие большие дяди, а боятся собаки...»
— Не бойтесь, это соседская. Мы бы тоже держали собаку, и я, и папа, и дедушка хотят, но не можем бабушку уговорить.
Пока мы шли по вымощенной кирпичами дорожке к широкому крыльцу их дома, он рассказал нам, как бабушку в. молодости покусала собака, и с тех пор она их возненавидела.
— Терпеть их не может,— кончил он рассказывать уже без прежнего своего веселья. У самого крыльца обогнал нас и вбежал в. дом.
А мы взошли на веранду, разулись, плащи повесили на прибитые к стенке рога торного архара, служившие вешалкой.
Только разделись, как дверь из комнаты открылась и появился почтеннейший с виду человек в высокой папахе, в халате с воротником, обшитым черным бархатом. На ногах ичиги. Халат у него был нараспашку, поэтому я сразу заметил, что костюм на нем европейский, бостоновый, хорошо сшитый.
С веранды в дом вела еще одна дверь. Сулейман-ага прошел в нее, только задержав взгляд на нас. Не поздоровался даже, что-то под нос пробормотал, голову вздернул, как конь, и ушел туда. Дверь за собой не закрыл. Знающий местные обычаи капитан напялил на ноги мягкие шлепанцы л пошел за ним. Я сделал то же... У нас, если гостя встретят так неприветливо, он повернется и уйдет, ни за что не вернешь его. Но я так не сделал. Во-первых, я не в Туркмении, во-вторых, я не гость, а инспектор, который пришел сюда по долгу службы.
Комната, в которой мы очутились, очень хорошая. Теплая, большая. Зал, одним словом. Три огромных окна. Море света. Стен и пола не видно под коврами. Ковры и фабрич-
ной, и ручной работы. Между левым и средним окнами диван на двоих. Спинка дивана украшена нежным орнаментом, похожим на туркменский, какой в старину часто вырезали на наших дверях. Перед диваном круглый стол, покрытый скатертью, и два стула с такой же резьбой. Посередине комнаты обычный низенький стол, перед которым сидят на полу.
Я с удовольствием бы посидел на диване, но моего желания никто не спрашивал. Хозяин молчал, будто кол проглотил. Показал рукой на ковер, устланный мягкими шкурами, подушками прямоугольной формы: мол, садитесь ближе к столу. Рамазанов — молодец, сразу почувствовал себя как дома: снял у дверей шлепанцы, уверенно прошел к столу, сел на шкуру, скрестил ноги. Кивнул мне: «Давай рядом ко мне!» Хозяин куда-то ушел.
На столе, застеленном бархатным покрывалом с кистями, появился кальян с тыквенным основанием. Такие кальяны, на которые кладут чилим1, я видел только в кино. А сейчас я мог взять его в руки и потрогать. В комнате был приятный запах, и я понял, что благоуханье идет из кальяна.
Мой коллега между тем расстегнул китель, локти расставил в стороны, взял подушку, сунул под одно колено, шепнул мне:
— Возьми подушку, сделай как я. Пенсионер, похоже, человек со старыми привычками. Если не угодим ему, он может угостить нас, а потом выпроводит ни с чем.
Я тоже .положил подушку под колено.
В это время, не отрывая глаз от пола, вошла молодая женщина. Не ответила на наши приветствия, не поздоровалась, д молча поставила блюда с пендиром и лавашем и вышла. Еще одна, такая же молчаливая, принесла миску яхна и две бутылки коньяка. Поставила малюсенькие, чуть-чуть побольше наперстка, серебряные рюмки, отделанные каймой.
Я с нетерпении ждал аксакала, но когда он вошел, я даже съежился, таким он нас смерил, взглядом. Будто молния сверкнула из черных туч — бровей. Он сел от меня по правую руку. Размахивая одной рукой и бормоча что-то по-своему, взял бутылку, налил коньяк в наперстки.
Рамазанов сразу же выпил, без приглашения и без тоста. Сулейман-ага тоже спрятал стопку в бороде. Я решил, что отстать от них было бы невежливо. Сделал полглотка, в горле запершило, по телу побежало тепло. Хороший коньяк... Наши руки потянулись к миске с яхна.
Краем глаза я все же видел, как хозяин посматривал на погоны Рамазанова, Или оттого, что я был в гражданском, или же потому, что казался ему слишком молодым (это, конечно, его личное мнение), но он не обращал на меня никакого внимания, а это меня стесняло.
Пару раз мы подняли стопки, и всё. Никто потом не Предлагал еще выпить, никто, как у нас, не уговаривал и не заставлял пить. Поднос с бутылками и стопками убрали.
Не знаю, везде здесь такой порядок или только в этой сакле, но говорить мы начали только после того, как со стола унесли и еду. Вах-хей, разве одна и та же цена словам, сказанным за пустым стволом или полным дастар-ханом?! Неужели дастархан потерял здесь силу?
Но капитан погладил рубец на щеке от старой раны и сказал несколько слов аксакалу. Он сразу оживился, и я услышал его зычный голос.
«Я ему сказал, что мы пришли по делу. Он тут же заинтересовался»,— сказал мне капитан немного погодя, когда мы уже ушли и вспоминали детали этой встречи.
Сулейман-ага говорил на родном языке, поэтому я ничего, не понимал. Рамазанов его выслушал, потом, поглядывая на меня, стал что-то долго и обстоятельно рассказывать. Сулейман-ага взял в руки чилим и стал посасывать его. Дослушав до конца, заговорил. Рамазанов стал мне переводить.
— Пусть гость не удивляется. В родном доме все его обитатели должны говорить только на родном языке. Таков обычай. Если бы он (это аксакал говорил о себе в третьем лице) не был в своем доме, если бы разговор шел в другом месте, он постарался бы говорить на общем, понятном всем языке...— Он продолжал, а голос его становился все звонче. На меня он не смотрел.— Вопрос, связанный с Хак-гасовой, выглядит следующим образом. Если это милиции необходимо, придется рассказать все как было. Из гостиницы в ювелирный магазин ее перевел я сам. Лично... Нет, не из-за красивых ее глаз, а за честность и преданность в работе. Мы, долго работали вместе. И, надо сказать, работали без всяких трений. План выполнялся систематически. Книгу жалоб и предложений приходилось менять
ежемесячно. Нет, не из-за жалоб... Если бы эта книга была в десять раз больше, думаю, в ней все равно не хватило бы места отзывам, благодарностям и предложениям. Культурное обслуживание было поставлено на самый высокий уровень.
Как-то на одном тое, буду точным — на дне рождения сына одного нашего работника, я встретил Ханум и не поверил своим глазам: на пальцах золотые кольца, на шее алмазное ожерелье. Знаете, сколько колец я насчитал? Пятнадцать! Это на десяти-то пальцах!.. Ушки, ее красивые ушки вытянулись от тяжести, золотых сережек, страшно было, что оторвутся... Я не верил своим глазам, но, оказывается, и глаза могут ошибаться. Откуда столько богатства? Откуда? Мы что, слепые были? Ходила в одном и том же платье... Скромница. Это уже потом я узнал, что на работу, на совещания, да и по городу она никогда никаких украшений не надевала... Двадцатого мая тысяча девятьсот пятьдесят девятого года наш единственный в городе ювелирный магазин обокрали. Следственные органы ничего не могли установить. Товары, стоимостью во много тысяч рублей, как сквозд, землю провалились... У Хакгасовой, у многих продавцов были произведены обыски. Ничего! Следов не осталось. Мы ее освободили от должности. Около года она была без работы. Затем скрылась в неизвестном направлении. Оказалось, что климат в Махачкале стал ей неподходящим и она уехала в Туркмению. Что ни говорите, душа у меня к ней не лежит, в чем-то она замешана. Многие так думали. Доказательств только нет...
Когда он кончил говорить, я спросил:
— По какой статье уволили тогда Ханум, можете сказать?
Пока он собирался с ответом, я подумал, что аксакал больной человек, лицо осунувшееся, под глазами большие мешки. Только сами глаза молодые. Они так и вспыхнули, когда Рамазанов перевел мой вопрос.
— Почему нельзя сказать? Конечно, можно; не только, по какой статье, помню, но и параграф не забыл, и число... Уволена третьего июля того же года, когда произошла кража, как не внушающая доверия. Приказ номер сто тридцать три, параграф второй.
— На каком основании приманили к ней эту статью, если у вас не было доказательств?
— А что было делать? Как бы вы поступили? Оставили бы такого работника на прежнем месте? — Теперь Сулейман
Додоев смотрел только на меня.— Мы сами тоже ждали, что Ханум Хакгасова обжалует приказ. Почему-то она этого не сделала. То ли стыдно ей было, то ли снисходительность к нам проявила, то ли какая-то другая у нее была причина... Если мы встречались, она здоровалась так же тепло, как будто ничего не случилось. Одним словом, прежних отношений старалась не испортить. Через других получал от нее приветы, а в праздники — телеграммы... Не одного меня поздравляла, но и начальников отделов. Мы поняли, что она не хочет с нами портить отношений, ведь имела полное право обжаловать приказ, потребовать, чтобы восстановили в должности. Наш юрист несколько раз меня предупреждала: «Жди скандала». Вот мне и стала приходить мысль, что она не случайно простила мне это решение. Что... только полагаясь на подозрение, нельзя делать выводов... Тут я не утерпел:
— Каких?
Он смотрел на меня серьезно, и все же, мне казалось, снисходительность или даже высокомерие по отношению к нам, работникам угрозыска, не оставляли его ни на минуту. Он ответил:
— Что она присвоила дорогостоящие вещи, хранившиеся в сейфе магазина. Закон требует, чтобы вор был пойман с поличным. Лравильный закон. Если я ошибаюсь, поправьте меня, товарищи!
На следующий день в девять утра мы уже были у дверей четырехэтажного корпуса областного архива. Там все хорошо поставлено. Директор отдал распоряжение немедленно разыскать нужную нам книгу приказов и принести ему в кабинет. Собственноручно налил нам по чашке кофе. Удивляюсь памяти Сулеймана-аги, он тогда нам будто прочитал свое распоряжение:
«Приказ № 133 по Махачкалинской городской торговой организации промышленными товарами.
§1, Кражу, совершенную в ювелирном магазине, считать чрезвычайным событием. Нанесен ущерб на сумму... тысяч рублей. Еще раз обратить внимание на строжайшее соблюдение правил опечатывания всех помещений магазина, проверку сигнализации, в том числе своевременного контроля ее исправности. ...Предупредить всех работников магазина, что за халатное отношение к этим и другим мероприятиям впредь к ним будут предъявляться строжайшие административные меры.
§2. Считать, что халатность директора магазина Ханум Хакгасовой способствовала совершению кражи в указанной торговой точке. Халатность выразилась в неисправности сигнализации, не сработавшей в момент кражи.
За нарушение трудовой дисциплины освободить Ханум Хакгасову от занимаемой должности директора магазина по.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34