Было от чего прийти в изумление. Все подумали: горбачевское правительство, которое доживало последние деньки; решило выбросить на рынок остатки золотого запаса страны! Подчищало, так сказать, все, что оставалось внутри некогда бездонной бочки. Ну, а ради чего еще оно стало бы выскребать остатки царских золотых резервов? В результате цены на золото резко рухнули вниз — до пятидесяти долларов за унцию.
Я медленно отпил виски с содовой, почувствовав, как кровь прилила мне в голову, и спросил:
— Ну а что потом?
— Что потом-то? А потом ничего. Как оказалось, все произошло в результате самого обыкновенного советского бардака, полной неразберихи внутри финансового механизма Советов. Получилось так, что в результате нагромождения ошибки на ошибку, они сами запутались, где хранится царское золото. Видя, что цены на рынке золота пляшут, они решили дождаться наивысших цен и припрятали здесь у нас золотишко на хранение до лучших времен. Недурно задумано, как ты считаешь, а? Совки, они ведь не все поголовно олухи.
Долго я сидел в раздумье. А что, если все его слова дезинформация, «липа», так сказать? А что, если... Но смысла во вранье не находилось. И, допив стакан, я спросил, стараясь казаться как можно равнодушным:
— Итак, стало быть, золото тоже можно отмывать?
Секунду-другую Кнапп соображал, а потом заметил:
— Да-а... конечно же, можно. Его нужно только переплавить, переделать пробу, избавиться от клейма. Если нужно проделать все это в тайне, то не надо только связываться с дураками, хоть это и трудно, но зато все будет шито-крыто, и стоит переделка недорого. Золото полностью видоизменяется. Но учти, Бен, этими делишками я не балуюсь. Ты, как я понимаю, разыскиваешь целую груду золота, принадлежащую какому-то твоему клиенту, а где она спрятана — толком не знаешь, так ведь, а?
— Да все не так-то просто. Более точно насчет золота сказать не могу. Ну а ты вот что объясни мне: когда ты говоришь о тайне, сохраняемой швейцарскими банками, то что это значит? Трудно ли проникнуть в эту тайну?
— Постой, постой, — засуетился Кнапп. — Мне на ум сразу приходит что-то из области шпионажа.
Я в недоумении посмотрел на него, а он пояснил:
— Очень даже нелегко, Бен. Здесь у нас наиболее глубоко почитаются слова «принцип конфиденциальности» и «беспрепятственный обмен валюты», а попросту говоря, здесь уважают неотъемлемое право индивида на сохранение тайны размеров своих вкладов. Я хочу сказать, что, когда Ульрих Цвингли затеял в Цюрихе реформацию, утопив все эти католические изваяния святых в реке Лиммат, перво-наперво что он сделал, это содрал со статуй золотые украшения и позолоту и передал их городскому совету, что и послужило началом швейцарской банковской системы.
Но швейцарцы — это такие люди, их поневоле полюбишь. Они просто помешались на секретности, если она способствует конфиденциальности. Мафиози, заправилы наркобизнеса, коррумпированные диктаторы из стран «третьего мира» — все с чемоданами, набитыми награбленными ценностями, и все их вклады Швейцария хранит в тайне, подобно тому, как священник охраняет тайну исповеди. Но нельзя забывать, что, когда сюда во время войны заявились нацисты и прижали швейцарцев, те сразу же проявили сговорчивость и сообщили нацистам имена евреев из Германии, имевших вклады в швейцарских банках. Теперь они не прочь рассказывать байки, что якобы всячески противились нацистам, когда те заявились грабить деньги евреев, но поделать, дескать, ничего не смогли. Да, да, нацисты обчистили местные банки, ну не все подряд, но, во всяком случае, многие. А потом награбленные деньги отмывал «Базельский коммерческий банк» — это достоверно задокументированный факт. — Он говорил, а сам так и шарил глазами по толпе, будто выискивая кого-то. — Послушай, Бен, а не кажется ли тебе, что ты ищешь иголку в стоге сена?
Я согласно кивнул, рассматривая запотевший пустой стакан из-под виски, и ответил:
— Вполне может статься. Но вообще-то, мне известно одно имя.
— Имя? Какое имя?
— Полагаю, имя одного банкира.
Я не сказал, что тогда, в Кастельбьянко, у Орлова в голове промелькнуло имя Керфер, и я назвал его сейчас.
— Уже неплохо, зацепка есть, — заметил торжественно Кнапп. — Назвать бы тебе это имя пораньше. Доктор Эрнст Керфер — исполнительный директор «Банка Цюриха». Вернее, был таковым еще месяц назад.
— Что, ушел в отставку?
— Да нет, похуже. Умер. Инфаркт или что-то вроде этого, хотя я и не могу достоверно сказать, что у него случился инфаркт. Он был порядочный сукин сын, но здорово управлял делами своего банка — этого не отнять, а дел хватало по горло.
— Понятно, — подумав, ответил я. — А не знаешь ли, кто теперь в банке вместо него?
Кнапп лишь окинул меня таким взглядом, будто я с Луны свалился:
— Спроси что-нибудь потруднее, дружище. В швейцарских банках мне известен каждый. Это же моя работа, долдон ты эдакий. Новым директором-распорядителем теперь там некий Эйслер, доктор Альфред Эйслер. Если желаешь, могу позвонить и порекомендовать, чтобы он переговорил с тобой. Ну как, хочешь?
— Да не откажусь, — согласился я. — Было бы очень даже неплохо.
— Ну что же, проблем тут нету.
— Спасибо тебе, дружище, — поблагодарил я.
* * *
Достать оружие в Швейцарии оказалось делом куда более трудным, нежели я предполагал. Связи у меня были очень ограниченными, если не сказать, что их вообще не существовало. К Тоби или кому-либо еще из ЦРУ обращаться опасно. Теперь я никому уже не доверял. В случае крайней необходимости можно, конечно, позвонить и Траслоу, но этого шага лучше всего избегать: как я могу быть уверенным, что линия связи с ним не прослушивается? Поэтому лучше всего вообще не звонить. В конце концов, подкупив управляющего магазином спортивных товаров и охотничьих принадлежностей, я получил адрес одного человека, который мог оказать мне услугу: им оказался родственник управляющего, он держал магазинчик антикварных книг и вдобавок втихую приторговывал всякой всячиной.
Его лавка находилась в нескольких кварталах от магазина спорттоваров. Позолоченными буквами на оконной витрине готическим шрифтом было написано: «КНИЖНЫЙ МАГАЗИН. АНТИКВАРИАТ И МАНУСКРИПТЫ».
Я вошел, над дверью тонко звякнул звоночек. В маленьком темном помещении пахло плесенью и сыростью, примешивался и ванильный запах старых, полусгнивших кожаных переплетов.
Высокие стеллажи из темного металла битком забиты кое-как запихнутыми без всякого разбора книгами и пожелтевшими журналами. Они лежали в беспорядке и на полу, не оставляя ни дюйма свободного места. Узкий проход между стеллажами вел в глубь помещения, к маленькой, заваленной книгами и бумагами дубовой конторке, за которой восседал хозяин. Он вежливо поприветствовал меня:
— Гутен таг.
Я кивнул головой в ответном приветствии и, оглядываясь кругом будто в поисках нужной книги, спросил его по-немецки:
— А до которого часа вы работаете?
— До семи, — ответил он.
— Тогда я зайду попозже, когда освобожусь.
— Но если у вас сейчас найдется свободная минута, — предложил он, — я кое-что покажу. В задней комнате у меня есть новые приобретения.
Таким образом, мы обменялись паролем.
Он встал из-за конторки, запер входную дверь, а на окне повесил табличку «закрыто». Затем он повел меня в небольшую комнатку, где от наваленных кое-как книг в кожаных переплетах повернуться было негде. В ящиках для обуви у него оказалось несколько пистолетов, лучшим из них были, на мой взгляд, «ругер-марк-4» (приличный полуавтоматический пистолет, но калибр у него маловат — всего 0,22 дюйма), затем «смит-вессон» и «глок-19».
Я предпочел взять «глок», ибо у него, как говорили мои знакомые по разведслужбе, больше достоинств, чем недостатков, да он и так всегда нравился мне. Хозяин слупил с меня за пистолет непомерную сумму, но здесь была как-никак все же Швейцария.
* * *
За обедом в «Агнес Амберге» мы думали каждый о своем и не обмолвились ни словом, остро ощущая необходимость расслабиться и хотя бы на время почувствовать себя самыми обыкновенными туристами. С перевязанными руками мне было нелегко расправляться с цесаркой, но так руки хоть не очень болели.
«Проследи путь золота...»
Теперь мне известно имя банкира и название банка. Таким образом, я приблизился к цели еще на несколько шагов.
Ну а раз мне известны направление и путь, то, может, скоро узнаю и почему убили Синклера, иначе говоря, раскрою заговор, стоящий за этим убийством. Разумеется, если мой дьявольский дар возродится снова.
Мы сидели в тягостном молчании. И прежде, чем я открыл рот, Молли сказала:
— А знаешь ли, в какой стране мы находимся? А в той, где женщины вплоть до 1969 года не имели избирательного права.
— Ну и что из этого?
— А то, что, как я думала, в США с женщинами-врачами не очень-то считаются. После того как я побывала сегодня у врача, больше таких слов никогда не скажу.
— Ты была у врача? — удивился я, хотя и знал уже, подслушав в пути ее мысли. — Это насчет того, что тебя подташнивает?
— Ну да.
— Ну и что тебе там сказали?
— А сказали вот что, — решилась она, нервно скатывая в трубочку белую матерчатую салфетку. — Я беременна. И ты прекрасно знаешь об этом.
— Да, — признался я. — Мне это уже известно.
44
Еле сдерживая нетерпение, мы заспешили обратно в гостиницу. Мысль о том, что я являюсь творцом живого существа и что в ту памятную ночь мы испытали подлинную страсть, поневоле наполняла меня неподдельной радостью, но вместе с тем вкрадывалась и тревога. Хотя Лаура и была беременна, при ее жизни мне о том узнать не довелось. Так что только сейчас я впервые почувствовал себя будущим отцом. Ну а что касается Молли, то она столько лет предохранялась, что я поневоле подумал, что она отнесется к этой новости удрученно и даже начнет говорить об аборте и всяком таком прочем.
Но все произошло совсем наоборот. Ее охватило глубокое волнение, радость так и переполняла ее всю. Может, это как-то связано с тем, что она недавно потеряла отца? Может и так, но кто знает, как зарождаются чувства и желания?
Едва закрылась дверь в номер, как Молли принялась лихорадочно срывать с меня одежду. Она гладила мою грудь, затем руки ее скользнули мне за талию, опустились ниже — на ягодицы, а оттуда ладони нежно поползли вперед, одновременно она исступленно целовала меня. Я отвечал ей с неменьшей страстью, стаскивая с нее шелковую кремовую блузку, торопливо расстегивая пуговицы (несколько штук оторвались и попадали на ковер), добираясь в нетерпении до ее упругих грудей, до сосков, которые уже затвердели и поднялись. А затем, не в состоянии пустить в ход обожженные и перевязанные руки, я начал целовать и лизать ее груди, постепенно приближаясь к соскам. Молли вся трепетала. Толкая ее плечами и грудью — мои перевязанные руки нелепо торчали словно клешни у рака, — я опрокинул ее на широченную кровать, а сам упал на нее сверху. Но взять ее сразу оказалось не так-то просто. Мы боролись друг с другом, извивались и толкались с таким остервенением, какого я еще никогда не видел за все время нашей супружеской жизни, но от этого я только сильнее возбуждался. И еще до того, как я вошел в ее тело, она охала и стонала в предвкушении несказанного сладострастия.
* * *
А потом мы, как водится, лежали в теплом предвечернем свете, липкие от пота, с наслаждением вдыхая запах любви, нежно лаская друг друга, и тихо, вполголоса, переговаривались.
— Когда же это случилось? — спросил я.
Я хорошо помнил, как мы занимались любовью, когда я только что стал экстрасенсом, и так увлеклись, что она даже забыла о предохранении. По это ведь было совсем недавно.
— Да еще в прошлом месяце, — сказала Молли. — Но мне тогда и в голову не приходило, что что-то случится.
— Ты забыла сделать необходимое?
— Отчасти да.
Я лишь улыбнулся, раскусив ее невинную уловку, но виду не подал и согласно кивнул.
— Видишь ли, — заметил я, — женщины твоего возраста непременно стараются забеременеть, для чего приобретают всякие приспособления для овуляции, покупают медицинские книги и все такое прочее. Ну а ты просто однажды забыла вставить колпачок — и все получилось случайно.
Она согласно кивнула и, загадочно улыбнувшись, ответила:
— Да не все так уж и случайно.
— Интересно, а как же?
Она недоуменно пожала плечами и спросила:
— А мы разве не договаривались заранее?
— Может, и договаривались. Но я против ничего не имею.
Мы еще полежали молча, а потом она сказала:
— Ну как твои ожоги?
— Да все в норме. Естественный эндорфин — преотличное болеутоляющее средство.
Тут она заколебалась, как бы собираясь с силами сообщить что-то весьма важное. Я отчетливо услышал, как она мысленно произнесла: «Ужасная новость, но ему не привыкать», а затем сказала вслух:
— Ты же изменился, не так ли?
— Что ты имеешь в виду?
— Сам знаешь. Ты стал таким, каким обещал никогда больше не быть.
— Верно, Мол. Но выбора, собственно говоря, у меня не было.
Ответила она медленно и печально:
— Нет, я имею в виду совсем иное. Ты же стал совсем другим — я чувствую это, ощущаю всеми фибрами души. Для этого мне совсем не надо быть экстрасенсом. Это похоже на то, будто все годы, прожитые нами совместно в Бостоне, вычеркнуты из нашей жизни. Ты как-то замкнулся в себе. Мне это не нравится, пугает меня.
— И меня тоже пугает.
— Вот ты, к примеру, разговаривал среди ночи.
— Во сне что-ли?
— Да нет, по телефону. С кем это ты говорил?
— Да с одним знакомым журналистом, Майлсом Престоном. Я встречался с ним в Германии, когда только-только начинал работать в ЦРУ.
— Ну и вот, ты что-то спросил его насчет краха Немецкой фондовой биржи.
— А я-то думал, что ты десятый сон видишь.
— Ты считаешь, что крах имеет какое-то отношение к смерти папы?
— Не знаю. Может, и имеет.
— А я кое-что нашла.
— Да, да, — заметил я. — Помнится, ты что-то говорила, когда я еще плохо соображал, там, в Греве.
— Кажется, теперь я начинаю догадываться, зачем отец оставил мне письмо с завещанием.
— О чем это ты говоришь?
— Ну, вспомни про тот документ, который он оставил мне, выразив в нем свою волю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70