А ты… Растерялся, что ли?… Улыбаешься?А Слава и не думал улыбаться, он слушал Шабунина со всевозрастающей тревогой.— Я хочу, чтобы ты сохранился для живой жизни, для нашего движения, — продолжал Афанасий Петрович. — Если ты почувствовал, что можешь расстаться с организацией, значит, тебе надо с нею расстаться. В чем-то ты, значит, перестал понимать товарищей, а они перестали понимать тебя. Ты часто отдаешься во власть эмоциям. Стесняешься самого себя. Мне рассказывали: когда изымали церковные ценности, ты там какой-то крестик или колечко принес, постарался незаметно подбросить, стыдно стало, что зря валяется золотишко, а на него голодных накормить надо. Крестик у матери взял? И может, даже зря взял, может, это у нее память была, или берегла колечко про черный день. И твое колечко ничего не решало. Изъятие ценностей — государственное мероприятие, а колечко — филантропический порыв. Но уж если захотелось отдать колечко, надо отдавать без стеснения. А у тебя и в работе так. Колечко за колечком. Порывы прекраснодушия. А сейчас надо землю долбить. Скучно, тоскливо, утомительно, а ты долби и долби…Упоминанием о брошке, которую Слава взял у матери, Шабунин отвлек Славу от горестных размышлений. Откуда ему известно? Слава воображал, что всех обманул, а на самом деле обманули его. И как деликатно обманули.Шабунин откинулся в кресле, уперся бритым затылком в карту уезда, заслонил какой-то Колодезь.— Удивлен моей осведомленностью? Э-эх, милый! Шила в мешке не утаишь, а мы и иголку в стоге сена найдем, это и есть особенность молодого государства. Тем и сильны. У тебя впереди большая жизнь, и молодость твоя далеко еще не прошла.В дверь постучали. Слава с досадой, а скорее с испугом подумал о том, что ему так и не дадут дослушать Шабунина, однако Шабунин сам поспешил к двери и заглянул в приемную.— Онисим Валерьянович, я же предупреждал, — сердито сказал Шабунин. — Меня ни для кого… Позже, позже, — сказал он еще кому-то и захлопнул дверь. — Перебили мысль, — пожаловался Шабунин. — О чем я?… Да, о том, что я тебя переоценил, — вспомнил он. — Не ждал я, что ты захочешь от нас уйти. Я уже говорил: мы как на войне. И вот представь, во время боя один из бойцов заикнулся об отдыхе…Слава возмущенно поднял руку.— Вы меня не поняли, Афанасий Петрович…— А как тебя следовало понимать?— Отпустить можно было не так…— А как?— Натравить на меня Соснякова…— А его никто на тебя не натравливал, он сам на тебя набросился. Да и при чем тут Сосняков? Ты просил отпустить тебя на учебу? Вот уездный комитет партии и решил уважить твою просьбу. А Сосняков… Не с музыкой же тебя провожать, не на пенсию уходишь, а учиться. Это тебе первый урок. Жестковато? Приятней, когда гладят по шерстке? А жизнь гладит против шерстки и гладить так будет не один еще раз. Учись, брат, принимать критику.— Но ведь он не прав?— Как тебе сказать, и прав, и не прав, — задумчиво протянул Шабунин. — Я знаю тебя лучше Соснякова. Ты был искренен, оставался во всяких перипетиях коммунистом. Но по причине своей чувствительности позволял людям истолковывать свои поступки не в свою пользу.Только сейчас проникает в сознание Славы не мысль даже, а тревожное ощущение утраты… Чего? Он не отдает себе в том отчета.— Почему вы меня не остановили, Афанасий Петрович? — вырывается вдруг у Славы упрек. — Не поправили?— А я не нянька тебе, — жестко отвечает Шабунин. — Жизнь шутить не любит. Суровая это, брат, штука. Учись решать сам за себя.Он подходит к шкафу, где на полках стоят десятка три книг, вытягивает одну, в серой бумажной обложке, листает, ищет.Слава тоже заглядывает в книгу — школьная привычка увидеть текст своими глазами.— Одиннадцатый съезд, — поясняет Шабунин. — Стенографический отчет. Тут яснее ясного.«История знает превращения всяких сортов, полагаться на убежденность, преданность и прочие превосходные душевные качества — это вещь в политике совсем не серьезная. Превосходные душевные качества бывают у небольшого числа людей, решают же исторический исход гигантские массы, которые, если небольшое число людей не подходит к ним, иногда с этим небольшим числом людей обращаются не слишком вежливо».Шабунин испытующе смотрит на Славу.— Это обо мне? — простодушно спрашивает тот.— Если хочешь — и о тебе, — подтверждает Шабунин. — Потому что дело не в том, кто убежденнее и преданнее, а в том, кто более полезен и нужен сейчас для дела.Он кладет книгу на стол. Молчит. То ли сам думает, то ли дает время подумать Славе.— Вот так-то, — говорит Афанасий Петрович и спрашивает: — Понял?— Понять-то понял… — неуверенно отвечает Слава.«Вот, значит, в чем дело, — думает он. — Чему меня учит Афанасий Петрович? „Обходятся не слишком вежливо“. Может, так и надо, как со мной обошлись?…»— Понял, Афанасий Петрович.Пожалуй, что и понял, может быть, не вполне, однако до него доходит смысл прочитанного.Прощается с ним Афанасий Петрович, жалеет, отпускает в большую жизнь, хочет поддержать, помочь, ведь через минуту этот юноша останется один, весь свой суровый опыт хочет Афанасий Петрович передать Славе, сколько еще придется ему перенести толчков и ударов, — хороша ласка, а бывает нужнее таска.Грустно Славе, заплакать бы, но какие уж там слезы в кабинете секретаря укомпарта!— До свиданья, Афанасий Петрович. Извините…Но и Шабунина не всегда поймешь, он вдруг берет Славу за плечи, притягивает к себе, заглядывает в глаза.— Не торопись. Подумаем. Вместе. Что теперь тебе делать.— Учиться, — уверенно отвечает Слава.— А что же еще, — соглашается Шабунин. — Только где и чему.— Марксизму, — стремительно говорит Слава. — Буду изучать общественные науки. Мне надо подковаться…— Подковаться? — переспрашивает Шабунин. — Подковал кузнец блоху, та и вовсе прыгать перестала, прикипела к одному месту. Марксизму, брат, везде можно учиться, без марксизма ни землю не вспашешь, ни автомобиля не соберешь. Ты лучше скажи, кем ты собираешься быть?— Как кем? Общественным деятелем!— На мое место нацелился? — пошутил Шабунин. — Только на моей должности тычков достается еще больше, чем на твоей.— Поступлю на исторический факультет. Может быть, на юридический…— А иди-ка ты, брат… Иди-ка ты во врачи.— Почему во врачи? — пугается Слава, — Какой из меня врач!— Какой? — Шабунин засмеялся. — Да тебя сам бог слепил врачом. Ты к каждому нараспашку, готов все отдать, твое прекраснодушие гибель для политика, а для врача в самый раз! Врач без душевных порывов — это не врач, а политику нужно уметь сдерживать свои чувства. Перебери-ка в памяти свои ошибки… Ведь были ошибки? А будь ты врачом, твои недостатки сразу обернутся достоинствами.Слишком неожиданно для Славы это предложение, он не знает, что сказать…— Что молчишь? Из тебя получится доктор. Я тебе плохого не посоветую. Езжай-ка ты, парень, домой, впереди у тебя месяца два, поживи под крылом у матери, обдумай все, повтори пройденное в школе, а я обещаю через месяц-другой достать для тебя в губкоме путевку.Что еще сказать?— Прощайте, Афанасий Петрович…Губы Славы кривятся. Как подумать, что все здесь для него кончилось!Шабунин протягивает ему руку.— Ничего, не расстраивайся. Будут еще и тычки, и щелчки, всего в жизни напробуешься. Но главное у тебя есть, а что главное, ты и сам знаешь. Выше голову, парень, не теряйся!В последний раз глядит Слава на карту за спиной Шабунина. Вот они — Пьяные и Ясные Колодези, Черемуховые и Гнилые Плоты, и всякие — несть им числа — Выселки! Прости-прощай… Среди них прошла юность Славы Ознобишина. В последний раз видит он эту карту. Прости-прощай, Малоархангельск! В последний раз видит он Шабунина. Больше уже не увидимся, не встретимся…Прости-прощай, моя юность! 44 Город одноэтажных домиков, зеленых лужаек, мягких дорог. В воздухе легкий запах горящего торфа. Борщи и супы, что варят малоархангельские хозяйки, тоже попахивают торфом. Но и цветами пахнет с полей, окружающих город…Не хочется Славе отсюда уезжать. Идет он знакомой уютной улицей и только сейчас, вот в эту минуту, понимает, какой это милый городок.Вот и дом, где живут комсомольские работники. Надо как можно быстрее закончить все дела. Навстречу метнулась Эмма Артуровна и исчезла. Знает или не знает? Хотя откуда ей знать! Впрочем, Эмма Артуровна всегда узнавала о том, что произошло, за две минуты до происшествия. А впрочем, ну ее к черту! Не знает, так узнает.Слава прошел к себе в комнату.На его кровати сидел Петя.Вот уж кого Слава не ожидал!— Откуда ты взялся?— Мама…— Что мама?Слава испугался, не случилось ли чего с мамой.— Прислала.— Она не больна?— Нет.— А что же случилось?— Да ничего…Петя повел плечами. Он не знал, зачем нужно было его посылать. «Так дольше продолжаться не может», — сказала мама. Что продолжаться? Все шло, как и шло. «Поезжай к Славе, — сказала мама. — Попроси приехать, пусть вырвется на один день, мне необходимо с ним посоветоваться».Слава чмокнул брата в щеку. Они дружны, но нежностей избегали — мужчинам они ни к чему.Что-то насторожило Славу, Петя был не такой, как обычно.— Что же все-таки мама велела передать?— Просит тебя приехать, — повторил Петя. — Иногда она плачет… потихоньку от меня.— Так в чем же дело? — добивался Слава.— Марья Софроновна кричит на нее… — Петя исподлобья взглянул на брата. — Ты когда приедешь?— А ты-то сам как отсюда? — поинтересовался Слава.— Чижов поехал за товарами для потребиловки, мама и попросила меня взять. Туда возьму, сказал, а обратно не рассчитывайте, товара много, не довезу. Обратно тебя как-нибудь Слава отправит, сказала мама.— Да что с тобой? — перебил Слава брата. — Какой-то ты сонный. Не выспался?— Просто болит голова, — пожаловался Петя. — И немного знобит.Слава приложил руку ко лбу брата.— Да у тебя жар! — воскликнул он. — Ты простудился!— Нет, — сказал Петя. — Ехали ночью, и просто я очень замерз.— Разденься…Слава настоял, уложил Петю в постель, накрыл одеялом.— Надо бы измерить температуру, да, по-моему, градусника нет ни у кого.Он не помнил такого случая, когда кто-нибудь в общежитии измерял температуру, никто не болел, а если болел, старался этого не замечать.— Сейчас принесу тебе чаю… Эмма Артуровна! Это мой брат…— Знаю, знаю, он сказал, потому и пустила.— Ему нездоровится, можно его напоить чаем?Эмма принесла чай, у нее нашлось даже малиновое варенье, раздобыла где-то термометр, сбегала в аптеку за аспирином.— Вы никогда еще так не хлопотали, — поблагодарил ее Слава. — Прямо как родной человек.— В последний ведь раз…Кажется, Эмма готова прослезиться.— Почему в последний?— Но вы же от нас уезжаете?— А вам откуда известно?Эмма потупилась.— Франечка еще вчера сказала.— Да, уезжаю, — подтвердил Слава и занялся братом.Температура выше тридцати восьми, пьет с трудом, болит горло. Слава пытался выяснить, когда Петя заболел. Оказывается, ночью шел за телегой, разгорячился, напился из колодца холодной воды, замерз и вместо того, чтобы идти, залез на телегу и промерз окончательно. Ему становилось все хуже, он дремал, временами впадал в забытье…Слава ходит по комнате, посматривает на Петю, собирает вещи. Вещей немного, верхние рубашки, смена постельного и нательного белья, куртка, валенки, валяющиеся с весны в углу, и книги; книг, правда, порядочно, то купит, то выпросит в Центропечати, набралось два свертка.Еще одна ночь, и он покинет Малоархангельск!И вдруг странное ощущение охватывает Славу. По вечерам он обычно работал. Читал, писал, готовился к следующему дню, а то шел в клуб или возвращался работать в укомол. А сегодня работы нет. Пустой вечер.Можно бы посидеть и поговорить с братом, но Петя то дремлет, то постанывает.— Прими-ка еще аспирину…Однако Славу не оставили одного. Пришли Железнов и Ушаков. Как обычно, вошли без стука, такие церемонии у них не водились.— Ну как ты, ничего?— Ничего.— А это кто? — спросил Железнов.— Брат.— Разве у тебя есть брат?Мало они знали друг о друге, перебирались в Малоархангельск, отрывались от семей.— А что с ним? — спросил Ушаков.— Простудился. Напился холодной воды и остыл.— Может, вызвать врача?— Обойдется, я дал аспирина.— Ты на меня не обижаешься? — спросил Железнов после некоторого молчания.— Что ж на тебя обижаться, — сказал Слава. — Ни ты мне, ни я тебе не мешал.— Я и сам только сегодня утром узнал, что тебя посылают учиться, — объяснил Железнов. — Ты не думай, я вовсе не стремился в секретари.— А я и не думаю, — сказал Слава. — Зря вы только Соснякова избрали в президиум.— Да нет, он парень способный, — виновато сказал Железнов. — Из него будет толк.— Толк-то будет, — согласился Слава. — Да уж больно он…Слава не сумел найти слова, которые выразили бы то, что он думал.— Он хотел вместе с нами зайти, да постеснялся, — сказал Ушаков. — Может, пойти позвать, он внизу…— Не надо, опять к чему-нибудь придерется.— Напрасно, — сказал Ушаков. — Он парень неплохой, только чересчур старательный.— Ты когда думаешь ехать-то? — поинтересовался Железнов.Слава усмехнулся.— Гонишь уже?— Ну что ты? — Железнов сконфузился. — Я без всякой задней мысли.— Завтра, чего же зря околачиваться, — сказал Слава. — Ты в мою комнату переберешься?— Мне и у себя хорошо, — отказался Железнов. — На твою халупу Сосняков нацелился.«Значит, был даже такой разговор, — подумал Слава. — Сосняков своего не упустит».— Может быть, тебе чем помочь? — осведомился Железнов.Слава отрицательно покачал головой.— А чего помогать?Они еще посидели, поговорили.— Не будем беспокоить, пойдем.«Вот и все, — подумал Слава. — Полтора года вместе, а завтра мы уже посторонние люди. Может быть, я в последний раз вижу и Железнова, и Никиту. А ведь он изменился за эти полтора года, — подумал Слава о Железнове. — Такой же круглолицый и спокойный, но и не такой. Постарел за это время, румянец пропал, глаза смотрят равнодушнее, резкая складочка появилась у носа. Жениться ему пора, сильно ощутим в нем поворот к взрослости. А Никита всю жизнь останется юношей. Нежное, тонкое лицо, льняные длинные волосы, даже заикается, застенчив. С Никитой мы еще, может, встретимся в Москве.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96