Быстров обещал выдать всем по мандату.— Чтоб были по всей форме! 13 Прасковью Егоровну поразил второй удар.Утром Нюрка пришла помочь одеться, а старуха ни ногой, ни рукой.— М-мы, м-мы…Лупит глаза, истолкла бы Нюрку глазами, а ни ударить, ни толкнуть…Старуха лежала на кровати и беззвучно плакала.Нюрка из себя выходила, до того старалась угодить, не хозяйке, хозяину, — подмывала, переодевала, стирала, родную мать так не ублажают, как она обихаживала… Эх, если бы стала старуха свекровью!Что бы делал Павел Федорович без Нюрки, запаршивела бы мать, сгнила, уж так старалась Нюрка, так старалась, но не помогло ей ее старанье, двух месяцев не прошло, как Павел Федорович велел ей уходить со двора.Два дня Нюрка обливалась слезами, потом ночью, никому не сказав ни слова, ни с кем не попрощалась, исчезла. Вечером собрала еще ужин, а завтрак подавала уже Надежда.Вскоре Успенское покинули пленные. Шел дождь, все нахохлившись сидели по своим клетушкам, когда к дому подскакал Митька Еремеев, волостной военный комиссар, свалился с седла, привязал коня к забору и побежал искать Павла Федоровича.Тот в сарае перетягивал на дрожках клеенку.— Гражданин Астахов, где ваши пленные?— Известно где, один в поле, другой чинит шлею.— Потрудитесь обеспечить незамедлительную явку в военкомат.Еремеев серьезен до суровости. Павел Федорович даже струхнул: время суровое, государства воюют, заложникам приходится плохо.Однако своя рубашка ближе, отправил Шлезингера, послал Петю за Ковачем и принялся ждать, что обрушится на головы злосчастных австрийцев.Но обрушилось не на них, а на Астаховых. Пленных репатриировали.Петер спокойно, по-крестьянски, принялся собираться в дорогу, вытряхнул вещевой мешок, сложил пожитки, смену белья, пуговицы, катушку, иголку, попросил и получил флягу меда, детям подарок из России, то улыбался, то озабоченно вздыхал и все поглаживал Петю по голове; зато Франц вдруг загрустил, дала себя знать немецкая сентиментальность, возвращается в Вену, в свою прекрасную Вену, где его ждут две прекрасные веселые девушки, каждая из которых готова, по его словам, выйти за него замуж, и вдруг заявляет, что в России остается его сердце.Вечером он пригласил Славушку пройтись на Озерну, проститься с рекой, в которой вода смешалась с его слезами.Они посидели на бережку у камней.— О мой прекрасный Вятшеслаф Николаевитш, на все есть свой порядок, чего я желаю и вашему многострадальному государству… — Франц даже всхлипнул. — Неужели мы с вами никогда не увидимся?!— Почему же? — утешил его Славушка. — Революция произойдет во всем мире, мы будем ездить друг к другу…— О! — только и сказал Франц.Они помолчали, один думал о своем конфекционе, другой — о мировой революции.Не хватает рабочих рук, на Веру Васильевну Павел Федорович не покушался, она занята в школе, охранная грамота, выданная на ее имя, спасает хозяйство Астаховых от разорения, вся надежда теперь на Федосея и Петю.Павел Федорович не прочь заставить работать и Славушку.— Ты не съездишь в ночное? — спрашивает он.— Пожалуйста…Павел Федорович воображает, что пробудил в Славушке совесть, принудил пасти лошадей, что ж, Славушка и в самом деле будет пасти, но есть у него дело поважнее, разговор пойдет не о русалках, нужно хорошенько повыспросить ребят, у кого спрятан хлеб. Москва голодает, нужно помочь исполкому найти хоть триста, хоть двести, хоть бы сто пудов хлеба. 14 Павел Федорович не слишком жаловал бессильную мать — не до нее.Спросит Надежду:— Накормлена?И ладно, и все в порядке.А тут с утра призвал Надежду, сам пооткрывал ящики комода, велел выбрать платье понаряднее, одеть Прасковью Егоровну, умыть, причесать.Старуха ничего не поняла, но это и не требовалось, разберется потом, а пока что быть ей при всех орденах и регалиях.Она пошевелила рукой, замычала.Павел Федорович похлопал мать по плечу.— Все в свое время, мамаша.В обед собрался из дому.— Покорми, — наказал он Надежде. — И последи, чтоб не обмочилась. Сегодня это ни к чему.В сенях покричал Славушке:— Эй, Вячеслав Николаевич, где ты?…— Чего?— Никуда не уходи, понадобишься. — Подумал, усмехнулся: — Прошу. Как мужчина мужчину.Славушка слоняется по дому. Вера Васильевна чинит детям белье. Петя и Федосей на хуторе. Наряженная Прасковья Егоровна неподвижно сидит на стуле, только губы шевелятся. На кухне Надежда стряпает в неурочное время.— Чего это ты месишь?— Пирог.— Какой пирог?— Хозяин велел.С мясом, с яйцами, на коровьем масле… По какому поводу пир?Вот оно… Вот она! Нечто бело-розовое… Бело-розовое лицо. Как пастила. Ямочки на локтях. Русые волосы блестят, будто смазаны коровьим маслом. Зеленая шелковая кофта, лиловая юбка. Это и есть Марья Софроновна. Она плавно идет через сени. Павел Федорович за ней.— Давай, давай, — на ходу говорит мальчику.Тот правильно понимает: сопровождай, присутствуй…Павел Федорович и Мария Софроновна подходят к Прасковье Егоровне.Вот когда Марье Софроновне можно не бояться. Но она боится. Старуха все понимает. В глазах ее бешенство.Павел Федорович виновато улыбается.— Простите, мамаша…Кряхтя влезает на комод, снимает со стены икону божьей матери, у иконы есть еще свое особое название — «Утоли моя печали», ладонью смахивает с нее пыль и прислоняет к животу матери. Икона скользит. Павел Федорович берет Марью за руку, становятся на колени.— Благословите, мамаша.Бог знает, какие ругательства не идут с ее губ, в блеклых водянистых глазах ненависть.— Благословите, мамаша, пришел, мамаша, и на мою улицу праздник…Старуха содрогается. Она неподвижна, но Славушка чувствует, как содрогается. Нижняя губа отвисла. Сейчас старуха плюнет. Славушка ощущает ее усилие, но губы не слушаются, вся она как-то обмякает, под стулом появляется лужица.— Свинья вы, мамаша…Он торопливо кладет икону на лежанку. Прасковья Егоровна закрывает глаза. Ничего не видит. Ничего не слышит.— Идем!Это и невесте и Славушке.Втроем выходят из дома. Славушка давно понял, что идут они в церковь, но ведет их Павел Федорович не по улице, а огородами, через крапиву, проулками меж поповских домов.— Постучи к отцу Михаилу, — приказывает он мальчику, но поп сам выходит навстречу и бежит к церкви, приподнимая рясу, торопливо отпирает замок, и все четверо заскакивают в церковь.Отец Михаил скрывается в алтаре и через минуту показывается вновь, прижимая к груди свечи, венцы и крест, он уже в парчовой, золотой с прозеленью ризе.Дьячок Беневоленский раздувает кадило.— Давай, давай, — торопит жених.Беневоленский протягивает Славушке венцы из цветной фольги.— Держите!Славушка, оказывается, шафер!— Во имя отца и сына… — скороговоркой произносит отец Михаил. — Набегут бабы, не оберешься шума… И святаго духа… Вячеслав Николаевич, прямее держите венцы над головами!Он ведет жениха и невесту вокруг аналоя, Славушка держит в вытянутых руках венцы, похожие на бутафорские короны.Смешной обряд… Венчались как воровали.Отец Михаил делает в книге запись, сует ручку мальчику.— Распишитесь свидетелем…Перо рвет бумагу.— Поаккуратней!Павел Федорович сует дьячку деньги.— С законным браком, — поздравляет отец Михаил.— А вам, отец Михаил, попозже пришлю, натурой с Федосеем…— Если возможно, мяса, — просит отец Михаил. — Мукой я обеспечен.Беневоленский наклоняется к Славушке:— Что вы наделали, Вячеслав Николаевич?! За смертью Павла Федоровича наследники Федор Федорович с вашей маменькой, а теперь все уплывет…На кухне накрывают стол.— Садитесь, — приказал Павел Федорович вернувшимся с хутора Пете и Федосею и опять — Славушке: — Позови мать.Вера Васильевна улыбается сыну.— Поженились?— Мам, говорят, теперь все наше будет уже не наше.— А оно и так не наше.— Тебя зовут…Славушка заглянул к Прасковье Егоровне. Она по-прежнему сидела на стуле. Расползшаяся, неподвижная. Резкая складка перекосила губы. Глаза закрыты.А в кухне Павел Федорович приглашает за стол даже Надежду, подает жене нож.— Режь, хозяйка… — Взглянул на Надежду. — Принесла бы, что ли, по такому случаю сливочек…Надежда сорвалась, вернулась с крынкой, подала хозяину, он аккуратно разлил по стаканам.— Горько, — сказал сам себе, обтер губы ладонью, чмокнул жену в щеку. — Ешьте. — Опять кивнул Надежде. — Отнеси мамаше пирожка, хотя седни, может, даже откажется. И молочка. Да не сливок, а молочка, за сливки бы она не похвалила! 15 Солнце наполняло просторную комнату. Все стало в ней золотым, и высокие шкафы красного дерева, и стекла, и кресла, обитые грязным оранжевым штофом, и тусклый коричневый деревянный потолок, и стертый паркет, и даже тени от сиреневых кустов, отраженные в стенках шкафов.Мальчик жадничал: находясь в такой солнечности, ему мало одной книги, даже самой замечательной, он снимал с полок то одну, то другую. Все мало. Вольтер, Франс, Теккерей, и вдруг стихи Антиоха Кантемира, просто невозможные стихи, — подавиться можно! — и стихи всяких декадентов, Бальмонт, Брюсов, Белый, Бодлер, Блок, и — «Великий розенкрейцер» Владимира Соловьева. Все умещалось в детской голове и раскладывалось что в дальний ящик, что в ближний, все для того, чтобы действовать, бороться, жить.Он сидит в кресле, обложенный книгами, погруженный в приключения и стихи, в красоту и несуразицу разбросанных по подоконнику томов, и не замечал Андриевского, тот писал за ломберным столиком, сочинял речь, которую, если бы удалось наступление Деникина, если бы власть пролетариата была свергнута, если бы образовалась демократическая республика, если бы выбрали его в депутаты, — он произнес бы с трибуны парламента: «Господа! Тирания торжествующего хама низвергнута! Институты демократических свобод…»Но тут в библиотеку в лице Быстрова вошел торжествующий хам, и Андриевский даже привстал.— Степан Кузьмич… Рад!Андриевский искренен, как все увлекающиеся люди, он тотчас забыл, чем только что занимался.А Быстров пытливо взглянул на Славушку:— Все читаешь? Много проводишь здесь времени?— Да не так чтобы…Андриевскому:— Вы этого паренька оставьте!В глазах Андриевского мелькнула усмешка.— Как вас понимать?— А так! Подсовываете всякие книжечки, отравляете мозги…Он посмотрел на книги.— Об чем это?— Разное. Стихи, — ответил Славушка.— Бальмонт. Блок… Все иностранцы. Белый… В самом деле белый или просто так? «Великий розенкрейцер»… А это с чем едят?Андриевский повел головой в сторону мальчика.— Его собственный выбор.— Нет, вы уж его оставьте, — строго сказал Быстров. — Понятно?— А меня нечего оставлять, — возразил Славушка. — Я сам знаю, что читать.— Ох ты!…Но сказал это Быстров даже одобрительно.— Просто он сюда приходит чаще других, — объяснил Андриевский. — А книжки выбирает сам.— У нас на него другие виды, — веско сказал Быстров. — Сейчас не до стихов.Славушка заинтересованно взглянул на Быстрова, а Андриевский прямо спросил:— Какие же это у вас на него виды?— Хлопчик нужен для революции, а не для стихов, — сказал Быстров. — Понятно? Во всем мире молодежь объединяется в Коммунистический Интернационал.— Мне вас не учить, только революция — дело мрачное, при чем тут дети?Быстров нахмурился, исподлобья поглядел на Андриевского.— Кому мрачное, а кому светлое, — твердо возразил он. — Вы в церкви бываете?— При чем тут церковь?— При том. Евангелие слушали?— Предположим. Даже читал.— Вы вот умный человек, образованный, словечка не скажете в простоте, а ребята не научились врать. Захотят, да не сумеют. — Быстров не смотрел на Славушку, но подразумевалось, что имеет в виду и его. — Слышали: устами младенцев глаголет истина?— Смотря какая!— А двух истин не бывает.— Ошибаетесь, Степан Кузьмич, у каждого человека своя правда.— Ну уж нет! Конечно, относиться к правде можно по-разному, можно и неправду назвать правдой, но правда одна: черное — черное, а белое — белое.— И вы хотите построить новое общество с помощью этих подростков?— Вы же не хотите строить? Да оно вам и не нужно! И строить новое общество будут они для себя. Не столько я с их помощью, сколько они с моей.— Это не плеоназм?— Чего?— То же самое, повторенное иными словами.— Ну и пусть… Как вы сказали?— Плеоназм.Быстров рассердился. Славушка заметил, как задергалась у него правая щека, она у него всегда дергается, когда он приходит в неистовство, — например, на митингах; когда клеймит мировой капитал, щека дергается так, точно вот-вот с ним случится припадок. Но припадков никогда не случается, и впоследствии Славушка убедился, что Быстров отлично умеет держать себя в руках, он подергивал щекой произвольно, это у него ораторский прием, так он становился страшнее и пользовался этим приемом, чтобы показать свое особое возбуждение. Быстров болезненно самолюбив, не любит, когда его дурачат, в неизвестном словечке Быстров уловил насмешку и рассердился, нарочно задергал щекой, чтобы напугать Андриевского.И тот испугался!В гневе Быстров страшен, это говорят все, хотя опять же он позволяет овладевать собой гневу лишь тогда, когда требуется стать неумолимым, когда он не смеет обнаружить сострадания, когда, например, у кулаков и помещиков отбирали имущество, выселяли их из насиженных гнезд или расстреливали грабителей и дезертиров.— Вам что-нибудь нужно? — спросил Андриевский.— Нужно. Иначе зачем заехал бы я сюда? Слышали о положении на фронте?— Читал.— Меня вызывали позавчера в Малоархангельск. Офицерня рвется к Москве, нам приходится отступать. Отступаем с боями, изматываем противника. Требуется поднабраться сил, чтоб перейти в наступление. Возможно, придется оставить Орел. Но до Тулы не допустим, от Тулы мы его и погоним.Андриевский не возражал, а он любил поспорить. Славушка понял: Андриевский не верит Быстрову, думает, что Деникин дойдет до Москвы. Пусть думает. Славушка верит Быстрову. Он только хочет, чтобы белых погнали не от Тулы, а от Орла. Он не хочет видеть белых в Успенском.— Орел мы не отдадим, — уверенно сказал Славушка.— А ты не рассуждай, о чем не понимаешь, — оборвал Быстров. — Тут, брат, стратегия.Славушка насупился.— Позволите объяснить ему это слово?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96