— Вступлю в партию, получу должность, женюсь…Слава ничего не сказал в ответ, не хотел ссориться, вместо этого обратился к Федосею:— А ты, Федосыч, счастлив?— Ясное дело, — ответил тот, отрываясь от плетенья веревочных чуней. — Все мое при мне.Ах, Федос Федосович! И ведь он прав! При нем его жена и его чуни, сейчас он кончит их плести и завтра будет с сухими ногами…Утром Слава выпроводил Саплина пораньше; когда Павел Федорович появился в кухне, того и след простыл, но Павел Федорович, оказывается, не только знал о пребывании Саплина, но и не высказал никакого осуждения.— Чего ж отпустил товарища без завтрака? — спросил он. — Слыхал о нем, башковитый парень, с такими знакомство стоит водить.Новый год Вера Васильевна неизменно встречала с сыновьями, такую традицию завел еще Николай Сергеевич Ознобишин. К встрече он всегда покупал шипучую ланинскую воду и, к восторгу сыновей, притворялся пьяным, и на этот раз Вера Васильевна тоже сочинила какой-то напиток из сушеных вишен, а к вечеру сбила суфле из белков и варенья.Но жизнь, как обычно, нарушила мамины планы.Совсем стемнело, когда появился Быстров. В бекеше, перешитой из офицерской шинели, в казачьей папахе, с прутиком в руке.— Извиняйте, за Славушкой!Бедная мама растерянно отставила в сторону суфле.— Как же так… Неужели вы занимаетесь реквизициями даже в новогоднюю ночь?— О нет! — Быстров засмеялся. — Просто приглашаю вашего сына встретить Новый год со мною и Александрой Семеновной!Вера Васильевна облегченно вздохнула, Новый год ее сыновья всегда встречают с нею.Славушка виновато посмотрел на Веру Васильевну.— Мама… Я не знаю…Он уже решил ехать, она это поняла, но мало того, ему еще хотелось, чтобы мать одобрила его решение.— Чего ты не знаешь? — Помолчала. — Поезжай…У крыльца переминался буланый жеребец, запряженный в розвальни, зимой Степан Кузьмич мало езживал на Маруське, берег ее, но и жеребец неплох, Быстров не любил тихой езды.Два тулупа валялись в розвальнях, Быстров закутал Славушку, закутался сам, и только снег полетел от копыт, доехали до Ивановки меньше чем в полчаса.Александра Семеновна встретила Славушку у дверей, ввела, раскутала, посадила у печки.— Я соскучилась по тебе.У стены свежесрубленная елка, без украшений, без свечей, только хлопья ваты набросаны на ветки.В углу на полу клетка с наброшенным на нее шелковым синим платком.— Спит?— Спит.Все как было. Только над столом фото в рамке, моложавый офицер, усы колечками, дерзкий взгляд.— Мой отец…Сама Александра Семеновна все переходит с места на место, то у стола постоит, то у печки, то поправит тарелку, то переложит вилки, не суетится, но беспокойная какая-то, а Быстров спокоен, снисходителен.Стол накрыт к ужину: сало, огурцы, винегрет, все аккуратно нарезано, разложено по тарелкам, самогонку Быстров принес откуда-то из сеней.— И еще курица.— Пируем!— И пирог.— Съедим!Степан Кузьмич налил с полстакана себе и понемногу жене и Славе.— Выпьем?— За что?— За генерала! — Быстров посмотрел на фотографию. — За генералов, которые пошли вместе с народом.Он выпил самогон и стал обгладывать куриную ногу.После ужина Быстров принес кожаный чемодан, протянул Славушке.— Это я тебе. Вроде подарка.Чемодан полон бумаг, пожелтевших, исписанных.— Из Корсунского, — объяснил Быстров. — Там таких бумаг на антресолях полным-полно. Вся княжеская жизнь…Слава принялся перебирать бумаги.Семейная переписка русской аристократической семьи. Письма, написанные столетие назад, и письма, написанные во время последней войны, письма, посланные из заграничных путешествий, и письма, посланные с фронта…Пожалуй, эти письма интереснее любого романа.Листок тонкого картона с виньеткой, раскрашенной акварелью.Протянул карточку Александре Семеновне.— Что это? — поинтересовался Быстров.— Меню царского ужина.— Что же ели цари?— Седло дикой козы. Спаржа. Парфе…— За дикими козами и мне приходилось охотиться, — похвастался Степан Кузьмич. — А вот парфе…— Что такое парфе?— Что-то вроде мороженого…— Парфе у тебя нет?— Есть овсяный кисель…Кисель из овсяных высевок делали по всей деревне.— Давай, давай!Кисель чуть горчил, запивали его холодным молоком, и кисель показался не хуже царского парфе.Быстров кивнул на чемодан с бумагами.— Тоже в какой-то степени наше прошлое.Александра Семеновна неуверенно взглянула на мужа:— А княгиня не оскорбится, что кто-то копается в ее письмах?— Княгиня теперь в Питере… — Быстров нехорошо усмехнулся. — Давали возможность жить, не захотела. Утряслась к своей питерской родне…После смерти Алеши Степан Кузьмич резко изменил свое отношение к Корсунским, сперва мирволил, добром поминал свою службу у них, а после нелепой демонстрации, устроенной Корсунской, приказал ей убраться из волости «в двадцать четыре часа».— Ты знаешь, что она мне сказала? — вдруг вспомнил Быстров. — Приезжаю, говорю: «Что же это вы натворили?» А она мне: «Вот что делает ваша революция!» — «А что она делает?» — спрашиваю. «Убивает детей!» — «Так это же вы, — говорю, — его убили…» А она знаешь что в ответ? «Вам не понять, что такое в нашей среде принципы…»Самогона больше не было, он залпом выпил стакан молока.— А теперь по домам.Пошел за лошадью.Александра Семеновна тоже оделась.— А ты куда? — удивился Быстров.— С вами…Ему понравилась эта затея, он закутал и Славушку и жену в тулупы, сам стал в санях на колени и помчал.Ветер был в лицо, снежная пыль оседала на лица.Степан Кузьмич домчал до Успенского в какие-нибудь полчаса. Все спало в доме Астаховых.Славушка постучал по стеклу, за окном кухни кто-то завозился, зашаркал в сенях, брякнула щеколда, Надежда открыла дверь.— Полуночничаешь? — сказала беззлобно, в полусне.Слава тихо вошел в комнату. Луна лила в окна призрачный белый свет. Петя весело посапывал, точно бежал во сне. Мама тоже спала. На столе стояло блюдечко с суфле, оставленное для Славушки.Он подошел к матери. Лунный свет освещал ее. Рука лежала поверх одеяла. Славушка наклонился и поцеловал руку. Мама не шевельнулась. Спит или обиделась?…Разделся, лег на кровать и закутался с головой, чтоб скорее заснуть. Но и сквозь одеяло слышал, как постукивают за стеной часы: «Тук-тук, тук-тук…» Наступил Новый год. Двадцатый год. 44 Февральские тени бегут за окном, то серые, то голубые, вспыхивает солнце и, дробясь в оконном стекле, пробегает по выцветшим обоям, перелом к лету еле ощутим, но нет-нет да и пахнет весной, особенно по воскресным дням, когда можно не идти в школу.Вера Васильевна выходит в галерейку. Все идет своим чередом. Бегает по двору Надежда, постукивает где-то молотком невидимый Федосей, что-то заколачивает или приколачивает, стучит ножом в кухне Марья Софроновна, готовит завтрак: «Два кусочка — вам, вам, два кусочка — нам, нам…»Вера Васильевна дышит чистым воздухом, которого обычно не замечает. Спокойно и свежо, почти как в Москве в погожие зимние дни.В комнату входит Павел Федорович, в руке у него ведро.— Вот я тут вам сахарок принес. Дальше как знаете. Осталось около пуда. Всего в доме восемь человек, трое вас, трое нас, Марья Софроновна на сносях, так что дите тоже считаю, да Федосей с Надеждой. По четыре фунта на душу. На будущее прошу не рассчитывать…Павел Федорович с минуту стоит, точно ждет каких-то вопросов или возражений, и выскальзывает за дверь.Вера Васильевна ставит ведро на стол.— Вот вам, ребята, и сахарок.— Что ж, дели, — говорит Славушка.— То есть как делить? — удивляется Вера Васильевна. — Кому делить?— На троих, — предлагает Славушка.— Зачем же делить? — еще больше удивляется Вера Васильевна. — Мы же вместе…— Так тебе вообще ничего не достанется, — объявляет судейским тоном Славушка. — Нет уж, дели, каждому свое…Он настоял, сахар стаканом поделили на три равные доли, и свою Славушка спрятал в этажерку.— Не понимаю, — еще раз сказала Вера Васильевна. — Раньше ты не отличался скупостью…Поэтому пили чай врозь, Вера Васильевна и Петя вдвоем и отдельно Славушка.А дня через четыре обнаружилось, что Славушка пьет чай без сахара.— Неужели ты съел весь свой сахар? — удивилась Вера Васильевна.— Съел, — подтвердил Славушка.— Какой ты сластена! — упрекнула сына Вера Васильевна и тут же пожалела его, придвинула к нему вазочку с сахаром. — Возьми у меня.Славушка решительно отодвинул вазочку.Еще позавчера он незаметно достал свой пакет из этажерки и принес в волкомол, ребята как раз собрались на очередное заседание.— У меня для вас сюрприз, — заявил он, открывая заседание. — Тут немного сахара, надо бы его поделить…Члены волкомола оживились, давно уже они не видали сахара.— Откуда это у тебя? — подозрительно спросил Сосняков.— Откуда бы ни было, — ответил председатель волкомола. — Сахара хотите?— Разделим, — предложил Терешкин. — Откуда бы он ни взялся!— А все-таки где ты его достал? — допытывался Сосняков. — Какой-нибудь документ на него есть?— Какой там еще документ! — разозлился Славушка. — Дают — бери, а не рассуждай.— Нет, так нельзя, — возразил Сосняков. — Все должно быть по форме.— Ну и буквоед ты! — огрызнулся Славушка. — Не хочешь — не бери.— Мы вправе знать, что это за сахар, — настаивал Сосняков…Не мог Славушка признаться, что отдает собственный сахар, но тут его осенило.— Быстров дал, вот откуда, — объяснил он не без насмешки. — Пойди спроси, откуда у него сахар.Пойти к Степану Кузьмичу Сосняков не осмелится, Быстров Соснякову не подконтролен.— Так бы и сказал, — миролюбиво согласился Сосняков. — У кого-нибудь из кулаков конфисковал, при обыске, не иначе.— А откуда ж еще, — подтвердил Славушка. — Давайте разделим — и за дела.Сосняков придвинул к себе пакет, вывалил из деревянной плошки канцелярские кнопки и принялся рассыпать сахар на ровные кучки.— Это тебе, это тебе, это тебе, а это мне…Сахар он поделил с аптекарской точностью, и почему-то сахар этот сделался Славушке неприятен, он свернул бумажный кулек, ссыпал в него свою долю.— А я что-то не хочу сахара, — сказал он. — Отнесу его дяде Грише. 45 В феврале к Астаховым нагрянул странный посетитель, сухощавый человек, в аккуратной серой шинели, с брезентовым вещевым мешком за спиной и с рукой на черной перевязи, какой-то опоздыш минувшей военной осени.Не спеша приблизился к дому, постоял в галерейке, дождался Павла Федоровича.— Мне бы Астахову Веру Васильевну…— А вам на что?— А уж это ей я скажу.Пришлось Павлу Федоровичу вызвать невестку.— Я от Федора Федоровича… — Он вопросительно оглянулся.— Заходите, заходите, — обрадовалась Вера Васильевна. — Я очень рада.Павел Федорович потянулся было за ними.— А вы кто, простите? — неприязненно поинтересовался незнакомец.— Брат, — обиженно представился Павел Федорович. — Да и хозяин, так сказать…— Это неважно, — ответил незнакомец. — Мне с глазу на глаз…Славушка был как раз дома, когда мама ввела гостя в комнату.— Сын? — догадался гость. — Федор Федорович говорил…— Вы надолго?— На самое короткое время.— Переночуете?— Нет.— Чаю хотя бы?…— От чая не откажусь…Сух, лаконичен, четок, почему-то медлит, не начинает разговора.Вера Васильевна накрыла на стол, принесла молока, хлеба.— Григорьев моя фамилия, вообще-то я учитель. Служил с вашим мужем в одном полку, только он по строевой, а я по политической части…Он не спешит, Вера Васильевна налила чаю, пододвинула молоко, сахар.— Ешьте, пожалуйста.— Спасибо. Мы с товарищем Астаховым вместе находились при отступлении… — Говорит и недоговаривает. — Из Полтавы. Впрочем, он отступал, а меня оставили по некоторым соображениям в тылу…Прихлебнул чай, и тут Вера Васильевна все поняла, и — что самое удивительное, что поразило Славушку, — не удивилась, столько уже смертей прошло на ее глазах, лишь с одной смертью не могла примириться, со смертью первого мужа, не мог Федор Федорович заменить ей Николая Сергеевича. Федор Федорович существовал для помощи в борьбе с тяготами жизни, а Николай Сергеевич и после смерти оставался источником любви.— Вы хотите сказать… — все-таки она запнулась: — Вы хотите сказать, что Федора Федоровича нет в живых?— Точно, — словно обрадовался гость. — Я был оставлен в тылу, перешел, так сказать, на штатское положение, а товарищ Астахов в арьергарде армии отбивал атаки наступающего противника и, простите, попал в плен.— Был убит?— Нет, попал в плен.— И что же?— Бывший офицер! Да он и не скрывал этого. Ему, разумеется, предложили покаяться. «А что обо мне подумают мои дети», — ответил он. Предали военно-полевому суду. Для внушения и острастки суд устроили гласный: «За измену царю и отечеству предается смертной казни через расстреляние…»За стеной кто-то шуршал: Павел Федорович, может, и посовестится, но Марья Софроновна подслушивала наверняка.Гость пил чай и продолжал рассказ все с тою же обстоятельностью:— В Полтаве в те поры проживал Владимир Галактионович Короленко… — Тут гость слегка улыбнулся. — Великий писатель и еще более великий человек. Посоветовались мы в подполье, обратились к нему, просили похлопотать, и хоть это было рискованно даже для такого человека, как Владимир Галактионович, он поехал в контрразведку, и в штаб…— И ничего не получилось?— Да, даже просьба Короленко не возымела действия. Казнь происходила публично. Народу было немного, но я присутствовал. Его поставили у ограды сада, какая-то женщина подала ему кулек со сливами, и он взял, ел. Офицер, командовавший исполнением приговора, спросил, нет ли у него последней просьбы, он посмотрел на немногочисленных зрителей и сказал, что, если кто из местных жителей возьмется передать его жене кольцо и записную книжку, будет очень признателен. Тут выступил я. «Вы кто?» — спросил офицер. «Учитель», — сказал я. «Что ж, примите поручение», — разрешил офицер. Федор Федорович снял с пальца кольцо, подал записную книжку, я отошел, ему предложили завязать глаза, он отказался и, как мне почудилось, попытался даже улыбнуться…— Его расстреляли?— Да.Гость достал из кармана завернутые в носовой платок записную книжку и кольцо и подал их Вере Васильевне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96