— А ты читал эти стихи другим?— Читал.— Вот видишь, не только сам, но и другим читал контрреволюционные стихи.— А что в них контрреволюционного?— А это не нашего с тобой ума дело, я тебе уже сказал, что этот поэт расстрелян за контрреволюцию.— Очень жаль.— Тебе его жаль?— Жаль, что поэты занимаются контрреволюцией.— Это тоже не нашего ума дело.Семин берет новый лист.— А зачем тебе эта Оля дала книжку?— Я уже сказал, мне понравились стихи…— А она не просила тебя передать кому-нибудь эту книжку?— Для чего?Семин слегка отодвигается от стола и проникновенно смотрит в глаза Славе.— Ты честно разговариваешь, Ознобишин?— Да ты что?! — Слава вспыхивает. — Какие у тебя основания…— Не ерепенься, не ерепенься, — останавливает его Семин. — Тебя тоже можно было бы привлечь, но Шабунин велел тебя не трогать.Ах, так вот почему Семин беседует с ним так снисходительно, это Афанасий Петрович верит Славе, Афанасий Петрович, а не Семин…— Значит, она никому не просила передать книжку?— Нет.— А теперь возьми ее и внимательно посмотри на обложку.Слава смотрит… Нет, он не видит ничего, что могло бы привлечь его внимание.— В каком году издана книжка?— В тысяча девятьсот двадцать первом.— Где?А ведь не обратил внимания ни на дату, ни на место издания!— Берлин.— Вот то-то и оно-то! Как могла эта книжка попасть в Россию? Только через белогвардейцев. Откуда приехала твоя Оля? Соображаешь? Была в Крыму, где находились врангелевцы. Там ее и завербовали. Получила от них книжку, а зачем привезла — предстоит еще докопаться…Перед Ознобишиным открывается бездна, Славе и самому уже не приходит в голову, что книжка к Оле попала из нейтральных рук или куплена в магазине…— Вполне возможно, что она прибыла сюда с определенным заданием, — продолжает Семин. — Может быть, это шифр. Может быть, в стихах этих что-нибудь заключено…— Что же ты собираешься делать? — робко спрашивает Слава.Он уже верит Семину, уже не допускает иного толкования!— Начнем следствие, заставим сознаться…Слава уже забыл, что он только что возмущался тем, что Семин без спроса забрал у него книжку.— А книжка?Семин не спеша потянул книжку из его рук.— Это же материал для следствия…Он снисходительно смотрит на Славу.— Что ж, можешь идти. Впредь тебе наука. Подписывай показания, и — никому ни слова.Слава даже высказывает Семину свое удивление:— Как это ты до всего докопался?— А у нас, как в аптеке, точность и быстрота, — самодовольно констатирует Семин.Растерянный Слава бредет в укомол.— Созидающий башню сорвется, — вспоминается ему строка из книжки…И как-то, сначала смутно, а потом все явственнее вспоминаются другие стихи, из-за которых у него тоже были неприятности.Он помнит эти стихи. «Двенадцать». Поэма малознакомого Блока.Он поссорился тогда со своими одноклассниками. Но не захотел им уступить и не уступил. В белом венчике из роз -Впереди — Исус Христос… Казалось бы, какое отношение имее. Исус Христос к Революции? Однако же Слава почувствовал, что этого Христа гонит вперед ветер Победившей Революции!А в стихах, о которых с ним говорил Семин, было что-то вычурное.За эти стихи он не посмел вступить в бой. И правильно, что не посмел. Он даже рад, что избавился от этих стихов. Жаль только Олю, милую девушку, на которую обрушилась такая беда. Может быть, Семин тоже не хочет неприятностей Оле, а вынужден причинять…А Семину не жаль ни Олю, ни Славу, он вообще никого не жалеет, Семин выполняет свой служебный долг. 30 На этот раз Ознобишина вызвал не Шабунин, а Кузнецов, Афанасий Петрович в отлучке, опять уехал в Куракинскую волость, не могут там угомониться эсеры, все время будоражат мужиков, едва не сорвали весенний сев, «чего, мол, зря сеять, все равно все отберут», и теперь мужики грозили неуплатой продналога: «Не уплатим, и баста, ныне отряд с винтовками против мужиков не пошлют, а пошлют, так у нас обрезы недалеко запрятаны». К тому же у местных эсеров сохранились связи с Москвой. Чуть где перегиб, сразу письмо, а то так и телеграмму в Москву, и оттуда строжайшее указание: «Не допускать, исправить, наказать виновников беззаконий». У всех еще в памяти тамбовское восстание, Антонов убит, а кулацкие шайки еще бродят в тамбовских лесах. Шабунин часто ездит в Куракино — Слава всегда удивляется этому человеку: как бы он ни был возмущен или разгневан, никогда не поднимет голоса, не пригрозит, говорит мягко, убедительно, даже ласково, этот наставник посерьезней Быстрова.А что касается Кузнецова… Кузнецов резче, категоричнее, чем Шабунин, с Кузнецовым говоришь, и все время такое ощущение, точно он мысленно смотрит на часы. Впрочем, Слава и Кузнецова уважает, человек начитанный, справедливый, зря не накричит.— Садись, Ознобишин, — скороговорочкой роняет Кузнецов и сразу же: — Что это там у вас происходит в Луковце?А в Луковце, в Луковской волости, ничего не происходит, в том-то и беда, что ничего не происходит, совсем вяло движется работа, слабая организация…О том и говорит Кузнецов:— Что-то не слышно боевых голосов в Луковце, живут, как в девятнадцатом веке.— Мы собираемся туда, — оправдывается Слава. — Примем меры, расшевелим…— А удастся? — спрашивает Кузнецов. — Что-то я сомневаюсь!— Почему же? — бодро возражает Слава. — Мы их расшевелим, сменим руководителей, найдем более инициативных…— И опять ничего не получится. А ты не обращал внимания, что в Луковце повысилась смертность среди молодежи? Протасова знаешь?— Это который был секретарем комсомольской ячейки в школе?— Он самый.— Так он уже утонул.— А о Водицыне слышал?— Нет.— Вот то-то что нет. Был в Луковце такой комсомолец, не ахти какой активный, но честный парень, принципиальный…— Почему был?— А потому, что тоже умер. Врача не вызвали, поболел три дня и помер.Слава не улавливает связи между этими случаями.— А сколько всего комсомольцев в Луковце?— Слабая организация, человек тридцать.— А было?— В начале года человек шестьдесят.— Куда ж половина подевалась?— Кто уехал, кто женился, а кто просто не захотел больше состоять.— А связи между этими покойниками и выбывшими ты не улавливаешь?Слава думает, мучительно думает: один утонул, другой умер от неизвестной болезни, а половину организации будто корова языком слизнула.— Так вы думаете…— Я ничего не думаю, — коротко отрезал Кузнецов. — Если бы хоть малейшее подозрение, расследованием занялись бы ЧК или милиция. Но утонул — это утонул, а болезнь… Люди умирают от болезней? И все-таки что-то нас тревожит. Опять же, ехать с каким-либо обследованием бесполезно, да и не скажут никогда луковские мальчишки мне или Афанасию Петровичу, к примеру, что они на самом деле думают. Вот и решили попросить тебя съездить в Луковец. Ты комсомольский руководитель, приехал по делам, клуб посмотреть, школу… Пообщайся с ребятами, поинтересуйся, чем дышат, вернешься, поделишься с нами своими впечатлениями.Маловероятно, чтобы смерть двух парней могла побудить их сверстников бежать из комсомола…— Хорошо, я съезжу в Луковец, — послушно говорит Слава.— Завтра.— Хорошо, — говорит Слава.— А оружие у тебя есть? — заботливо спрашивает Кузнецов.— Есть у меня наган, — говорит Слава. — Только я не очень…Хотел сказать, что не умеет стрелять, но постеснялся.— Все-таки захвати револьвер с собой, — советует Кузнецов. — Мало ли что…На том и закончился разговор, а наутро Слава отправился на конный двор, сказал, что надо в Луковец, запрягли ему в таратайку пегую кобылку, заскочил на минуту домой, прихватил портфель с наинужнейшей литературой, сунул вниз под книжки наган, сверху на сменку чистую рубашку и затрусил по заданному маршруту.Село тонуло в зелени. Садочки, садочки, мелькнет в купах деревьев бурая солома крыши, и опять садочки, проулки заросли травой, тишина, спокойствие, какая уж там работа, какое там кипение страстей, живи себе потихоньку и не мешай жить другим…На отлете, за церковью, домик, над крыльцом вывеска вязью, оранжевым по белому: «Волостной комитет РКП(б)», а ниже приколочена гвоздиком картоночка: «Волком РКСМ».В обоих волкомах ни души, на двери увесистый замок, как на амбаре с зерном, и вокруг крыльца невытоптанная трава.Потрусил Слава на своей таратайке искать сельсовет — палисадник с кустами давно отцветшего жасмина, в палисаднике выбеленный известью домишко, на крыльце три мужика, все трое дымят цигарками.— Мне бы председателя…— А вы кем будете?— Из Малоархангельска я, из уездного комитета комсомола.— Это вы насчет чего?— Да больше по части просвещения. Спектакли там, библиотека…— Спектаклев у нас давно уже не было.— А комсомольцев у вас много?— Ну, этих много, человек десять, должно.— Как бы мне их найти?— А вы сами лично кем же являетесь?— Я секретарь. Секретарь уездного комитета.— Значит, приехали направлять наших?— Вообще. Познакомиться с жизнью. Поговорить.— Понятно.— А пока бы мне на квартиру куда-нибудь.— И это можно.Один из мужиков поехал с ним по селу, остановил лошадь перед белым-белым домом, еще более белым, чем сельсовет, окна в нем чернели, как проруби.— Заходите, а лошадь сейчас заведем во двор.— Спросить бы сперва…— Вам говорят, заходите.Хозяев оказалось всего двое, муж с женой, благообразные старички.— Никому вы у нас не помешаете, вся наша поколения разлетелась.Провожатый из сельсовета распрощался:— Отдыхайте, соберем вам на завтра комсомольцев… Славу покормили: щи, каша, молоко.— Не прогневайтесь, не ждали гостя.— Не знаете, комсомольцев на селе много?— Какие у нас комсомольцы!От деда и бабки толку мало.— Пойду пройдусь.— В садочек пройдитесь, у нас там благодать.Слава осматривает двор, а за сараем сад, не садочек с четырьмя яблоньками и рядком вишневых кустов, а настоящий большой сад со множеством обсыпанных плодами яблонь, с высокими вишневыми деревьями, со старыми липами вдоль канав. Жара спала, а медовый аромат плывет еще над курчавой травой. Хорошо бы полакомиться вишнями, созрели, должно быть…Слава вдохнул в себя пряный медовый запах и пошел через двор на улицу.— Вы куда? — услышал он сипловатый голос.Хозяин избы в ситцевой рубахе и суконных синих портках, притулясь у двери, посматривал на гостя с неодобрением, да и в сиплом его голосе тоже звучало неодобрение.— Хочу пройтись.— Отдохнули бы лучше, постелили бы мы вам постельку, утро вечера мудренее.— Да вы что! — снисходительно возразил Слава. — Я с курами вместе не ложусь.— Как знаете, как знаете…Слава шел по малонаезженной деревенской улице.Навстречу деваха, в белой кофте с оборочками, в широкой раздувающейся юбке.— Здравствуйте!— Здрасьте…— Не знаете, комсомольская ячейка у вас есть?Слава знает, что есть, но это на всякий случай, знает ли девушка, что есть у них на селе ячейка.— Чего ж ей не быть!— А поблизости кто из комсомольцев живет?Пытливый взгляд.— А вы сами откудова?— Из уезда я, из уездного комитета.— У нас много комсомольцев.— А сама не комсомолка?— Нет… — Оглянулась по сторонам, негромко: — Комсомолка.— А тебя как звать?— Давыдова я, Стеша.— А меня — Слава. Ознобишин. Может, слышала?— Нет.— Куда ж торопишься?— На ганок.— Какой ганок?— Ну, в хоровод, на выгон.— А мне можно?— Кто вам не велит! — Опять оглянулась по сторонам. — Только вы сами по себе…— А комсомольцы там тоже собираются?— Отчего ж!Так и дошли до выгона: впереди мелким шажком Стеша Давыдова, а чуть поодаль Слава.На буром бревне, брошенном на лугу, сидели, прижавшись друг к другу, девушки — восемь? десять? — Слава не успел сосчитать, они разом вскочили навстречу Стеше, засмеялись, принялись тараторить; парни стояли в стороне, их поменьше, один из них лениво перебирал лады двухрядки.Слава пошел к парням, не очень-то хорошо умел он затевать разговоры, однако деваться некуда.Поздоровался, спросил:— Комсомольцы среди вас есть?— А вам к чему? — поинтересовался гармонист, потом ответил: — Ну, скажем, я, и что?— Да ничего, — сказал Слава. — Приехал проверить, как тут у вас культурная работа ведется.Кто-то из парней засмеялся.— Здесь самое место для проверки, — сказал гармонист. — Каждый вечер танок, сперва припевки, а потом танцы.— А мне можно в компанию?— Почему ж нельзя, коли не скучно, — сказал еще кто-то из парней. — Вона сколько девок на выданье!Девушки частили припевки, гармонист лениво подыгрывал. Не ходи, маманя, в баню,Мой миленок тут как тут,Пока сходишь, мама, в баню,Меня со двору сведут! Слава сел на край бревна.Ближние избы тонули во мраке, месяц серебрился в облаках, от садов несло свежестью.К Славе подсел худенький паренек, похоже, еще более застенчивый, чем Слава.— Вы зачем к нам?— Проверить культурную работу, — отвечал Слава. — Библиотеку. Драматический кружок…— Нет у нас культурной работы, — тихо сказал паренек. — И не будет.— Почему не будет? — спросил Слава. — Тебя как зовут?— Василий, Вася, — назвался он. — Давыдовы мы, брат я Стешке Давыдовой.— А почему не будет?— Старики не позволят, — сказал Вася. — Нашей Стешке не миновать уходить из комсомола. Не уйдешь из комсомола, говорят родители, никакого приданого за тобой не дадим.— Ну и пусть не дают, — сказал Слава. — Обойдется и без приданого.— Нельзя, — жалостно сказал Вася. — Кто ж возьмет без приданого?Девки все пели и пели, не столько даже пели, сколько выкрикивали отдельные слова.Слава вдруг решился, обстановка к тому располагала, сидели они с Васей в стороне, никто им не мешал.— А с чего это Прохоров утонул? А потом Водицын…— Не знаю. Судьба.Гармонист заиграл веселее, с переливами, девушки танцевали краковяк, отводя локти назад, притопывая каблучками.— Знаете что? — сказал вдруг Вася. — Поезжайте-ка вы завтра обратно, а?— Чего так? — удивился Слава. — Я у вас поживу.Он поежился от ночной сырости.— Пойду, — сказал он, на душе у него стало вдруг тревожно и смутно, и он пожалел, что оставил наган в портфеле. — Одному тут идти неопасно?— Зачем, ребята у нас добрые, — сказал Вася. — Я вас маленько провожу.Месяц скрылся в облаках, по сторонам шелестели деревья.Слава пытался расспрашивать своего спутника, кто и как живет здесь, в Луковце, почему такая вялая у них организация, но Вася не знал или не умел объяснить, отделывался короткими ответами «не знаю» да «не знаю», и неожиданно, ни с то ни с сего сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96