— Слава хмыкнул. — Дорога известна, до ночи далеко, волков нет…Вера Васильевна покачала головой.— Я не о том…— А о чем?— Как ты думаешь, Степан Кузьмич погиб своей смертью?Вот и мама что-то подозревает.Слава доел щи, отодвинул тарелку, строго посмотрел на мать.— А кому он сейчас нужен?— Ну, не говори… — Мама стала совсем грустной. — Убили Александру Семеновну. Может быть, те же…— Какая тут связь? — возразил Слава. — Там — грабители, да и тому скоро три года.— Ну, не знаю, не знаю, — согласилась Вера Васильевна. — Это я так. Ползут всякие слухи…— Не всякому слуху верь… Такие сказки сочинят, что спать ночью не будешь!В Рагозине он сперва заехал к Жильцову, тот распорядился накормить и поставить на ночь лошадь, а сам отправился разыскивать избу Быстрова.Изба небольшая, ладно сбитая, но старая, серая от времени, за годы пребывания у власти Степан Кузьмич так и не удосужился построить своим детям жилище поновее и попросторнее.Сравнительно поздно, деревня спит в такое время, но навстречу Славе из сеней кто-то вышел и кто-то вошел.Ярко горят две лампы, не из тех, какими пользуются обычно мужики, а принесенные, должно быть, из школы или из сельсовета.Большой, сбитый из тяжелых темных досок стол в правом углу, на столе гроб из только что обструганного дерева, в углу над гробом косо висит икона божьей матери, а в гробу на белой подушке…Только глаза уже не блеснут стальной искрой, веки набрякли, и серые круги возле глаз…Сперва Слава ничего больше и не видел: Быстров, один Быстров, Степан Кузьмич…Как же это так? Как же это мы с тобой больше никогда не увидимся?Свет бил в глаза. Слава огляделся. Скамейки по стенам. Две старухи у гроба. Женщина у печки. Так стоят, когда замерзнут и греются. Жена Быстрова, догадался Слава. Красивая женщина. Была красивой.Слава подошел к ней.— Елена… Елена… — Ее называл как-то Быстров, но Слава запамятовал ее отчество. — Простите… Вас как по отчеству?— Константиновна, — отчетливо произнесла она. — А вы?— Ознобишин.— Знаю, — сказала женщина. — Приехали хоронить?— Только сегодня утром узнал, — сказал Слава, как бы оправдываясь. — Боялся, опоздаю…Он не умел утешать, да и не знал, нуждается ли эта женщина в утешении.— Вы где остановились-то? — осведомилась она с необидным безразличием.— Лошадь оставил у Павла Тихоновича, у Жильцова, а сам сюда.Жена Быстрова повела подбородком в сторону гроба.— Отгулял…Старухи у гроба перекрестились и зашаркали прочь из хаты.— Чего это они? — спросил Слава.— Прощаться приходили.— Похороны завтра?— И так затянули, хотели вскрытие производить, да я не позволила…Тут внимание Славы привлек чей-то непрекращающийся шепот, жена Быстрова заметила, что Слава прислушивается, и слегка отдернула занавеску над запечьем — две русые головенки склонились с печи.— Дети ею, дочка и сын, — отчужденно пояснила она, точно это не ее, а одного лишь Быстрова дети.Славе показалось, дети похожи на Быстрова, такие же тонкие черты лица, такие же светловолосые, голубоглазые.«Как это он смог их оставить? — с отчаянием подумалось Славе. — Даже ради Александры Семеновны…»— Идите, отдыхайте, — строго сказала жена Быстрова и опять повела подбородком в сторону гроба. — Завтра с утра повезем на погост.— Я побуду еще? — просительно сказал Слава. — Недолго, а?— Поздно, не отдохнете, — сказала жена Быстрова. — А впрочем, как хотите.Никогда не испытывал Слава к Степану Кузьмичу большей нежности, Быстров часто был и строг и суров, а вот сейчас сердце Славы захлестывала безграничная нежность.«Степан Кузьмич… дорогой… хороший… — мысленно произносил Слава. — Как же все это произошло?… Почему мы перестали понимать друг друга?… Ты же мне родной…»Слава боялся посмотреть на Быстрова ниже подбородка, боялся увидеть след петли и, разумеется, скользнул взглядом — и ничего не увидел, воротник кителя подтянут и наглухо закрывает шею.«Ах, Степан Кузьмич, Степан Кузьмич…»А Степан Кузьмич молчал, уже ничего не мог он сказать Славе Ознобишину, лицо спокойно и строго, исчезли морщинки со лба, губы стиснуты, и никогда уже ни на кого не посмотрит, не взглянет…Слава стоял у гроба, у печки стояла овдовевшая женщина.Слава услышал ее вздох, понял, что она не приляжет, пока хоть кто-то из посторонних находится в избе, и пошел к двери.— Зачем же его… — Он взглянул на икону. — Зачем его под образа? Ведь он не признавали…— Старухи принесли, — равнодушно объяснила Быстрова. — Сам-то он не позволял держать икон в xaтe.— А отпевать завтра? — спросил Слава с тайной надеждой отговорить ее от церковных похорон.— Хотели, да отец Николай отказался: самоубийцев, говорит, отпевать не положено.Горе терзало Славу, и все-таки он обрадовался, что Степана Кузьмича не будут отпевать, сам Быстров не позволил бы хоронить себя по церковному обряду.Слава шел заснеженной, пустынной улицей, мерцали звезды, поблескивал снег, где-то одиноко брехал неунывающий пес.У Жильцовых все спали, Слава постучался, ему быстро открыли.— Мы думали, останетесь у Быстровых до утра. Ужинать будете?— Нет, нет, — отказался Слава. — Мне бы соснуть пару часиков, если можно…Ему постелили на лавке, перина не умещалась, свешивалась до полу, и Слава всю ночь подтягивал ее.Утром встал чуть свет, позавтракал вместе с Жильцовыми и только собрался идти к Быстровым, как за ним прибежал вихрастый визгливый паренек.— Дядя Паша, где у вас тут этот, как его… Ну, приехал вчера, у вас остановился?— Чего тебе? — спросил его Слава.— Ванька зовет. Давай быстро! Ну, Сосняков. Ванька Сосняков.— Да разве он дома?— Приехал на зорьке. Давай, давай!— А где он?— В школе.В школе — комната, отведенная для Корсуновской комсомольской ячейки.У школы возня, игра в снежки, занятия еще не начались.Многое изменилось за три года в доме Корсунских, сделали коридор, залы разделены перегородками.— Здравствуй, Иван, с чего это ты в такую рань?— Узнал, что вы приехали в Рагозино, и вот следом за вами.Сосняков официален, важен, строг, обращается на «вы» — Слава ничего не понимает.— А что стряслось?— Хочу предотвратить ваше ошибочное поведение.— Мое поведение?— Полагаю, вы приехали на похороны?— А тебе какое дело? Впрочем, и тебе стоило бы принять участие в похоронах.— Мне?— Тебе.Сосняков искренне удивлен:— Да вы понимаете, что предлагаете?В свою очередь, изумляется Слава:— Да ведь это он устанавливал Советскую власть в нашей волости, он делал революцию…— А потом эту революцию предал?Тут только до Славы доходит смысл неожиданного появления Соснякова.— Ошибся и наказан за это, но он остался революционером.— Товарищ Ознобишин, вы недостаточно принципиальны.Значение этого слова Сосняков уже знает и знает, что обвинение в беспринципности способно задеть Ознобишина сильнее всего.— Не тебе меня учить, я секретарь укомола. Это я рекомендовал тебя в секретари волкомола! И вообще, брось этот тон…— Ты орешь потому, что не прав.— Быстров — мой учитель, — решительно заявил Слава.— Оно и видно, раз ты собираешься действовать во вред партии. Я для того и приехал, чтобы тебя остановить. Прошу тебя, не ходи на похороны, мы все сделали, чтобы в похоронах не участвовать.— Что?!— Пусть хоронит жена или какая родня, но комсомольцы и коммунисты должны воздержаться.— Поп отказал в погребении, коммунисты тоже отказывают, кому ж его хоронить — кулакам?Сосняков усмехнулся:— Ну, кулаки его собакам скормили бы…— Признаешь?— Ты же партийный работник, а он критиковал партию. Что скажут люди, если увидят тебя? Все, значит, прощено?— Так, если хочешь знать, мне Шабунин разрешил поехать, даже свою лошадь дал…У Соснякова задергалась под глазом жилка, теперь уже он начал злиться.— Никогда не поверю, чтобы руководитель уездной партийной организации разрешил тебе хоронить врага партии.— Иди к черту, — сказал Слава.— Ты за это ответишь, — сказал Сосняков. — Ты вообще не можешь быть примером для молодежи.Слава встал.— Ты куда?— К Быстровым.— Смотри…Но Слава уже не слышал, что говорил Сосняков.В коридоре стояла тишина, из-за дверей слышалось приглушенное гудение, шли уроки, здесь никому не было дела до похорон Быстрова.Перед избой Быстрова стояли розвальни, старухи переминались у крыльца.Дверь в избу распахнута, трое мужичков приколачивают крышку гроба, сама Быстрова в полушубке и в шерстяном платке, как и накануне, стоит у печки, детей нигде не видно.Мужички поднатужились, подняли гроб, вынесли, поставили на розвальни.— Трогай, — сказал один из них.Старухи закрестились…«Да что же это такое? — подумал Слава. — Он всей волостью верховодил, на волостных съездах был главным оратором, скольким людям помог разобраться в происходившем, да и просто жить помогал, и — никого, никто не пришел, прав, оказывается, Сосняков, сделали все, чтобы никто не пришел отдать Быстрову последний долг».Сани медленно скользили по снежному насту, один из мужичков держал в руках вожжи, другие два шли рядом, поодаль тащились старухи, да за санями шли Быстрова и Ознобишин.«Как же пустынно вокруг и одиноко, — думал Слава. — Неужели никому уже нет дела до Степана Кузьмича?»Пустая дорога, молчаливые избы, холодное небо…Он оглянулся. Нет, шагах в пятидесяти позади шло еще несколько человек. Шел Жильцов, Павел Тихонович, председатель сельсовета, и Василий Созонтович Жильцов, первый богач в Корсунском, и Дегтярев Тихон Андреевич, еще несколько человек, всех Слава не знает или не помнит, двое парней в теплых суконных пиджаках, и еще кто-то в городском полупальто, отороченном мехом, лицо его как будто знакомо, Слава видел его, но не может припомнить где.Он еще раз оглянулся. Да ведь это же самые зажиточные хозяева во всем Корсунском… Славе стало даже не по себе. Что им нужно? Кулаки провожают Быстрова в последний путь!Так и двигалась эта процессия — сани с гробом, три мужичка, соседи Быстровых, за санями жена покойного и Слава, подальше старухи и еще дальше те, кто всегда трепетал перед Быстровым при его жизни, у кого он проводил обыски и безжалостно отбирал найденное зерно.Спустились в лощину, миновали церковь…Кладбище все в снегу, снег на воротах, на изгороди, на крестах. Протоптана лишь одна дорожка, должно быть, все те же трое мужичков протоптали, когда накануне ходили копать могилу. Лошадь остановилась. Гроб сняли, понесли.Последнее прибежище Степана Кузьмича Быстрова. Ни пола с молитвой, ни стрелка с ружьем для салюта. Мужички покряхтели, один чуть не оступился, и принялись опускать гроб. Не до речей, здесь последнее «прости» не перед кем сказать.Быстрова отступила от Славы на шаг, а один из мужичков, наоборот, приблизился к Славе.— Кидайте, — просипел он и сунул Славе в руку лопату.Слава склонил голову, поднял лопату, земля смерзлась, не слушалась, все же он поддел, комья земли стукнулись о крышку гроба, и мужички следом принялись быстро забрасывать могилу…Быстрова, Слава, старухи идут обратно, у ворот стоят Жильцовы и их дружки, и среди них тот, в полупальто с меховым воротником, которого Слава где-то все-таки видел. Они точно не замечают ни женщин, ни Ознобишина, смотрят в сторону новой могилы и вздыхают… Соболезнуют?… Вот тебе и «скормили бы его собакам».Все так просто и буднично, что Славе очевидна несостоятельность слухов и подозрений, о которых говорили и Егорыч, и Вера Васильевна.Надо бы как-то утешить Быстрову, но у Славы нет нужных слов.Он доходит с ней до ее избы.— Прощайте, — говорит Слава. — Если что понадобится ребятам…— Может, зайдете? — приглашает Быстрова. — Помянем Степана Кузьмича…«Недоставало только, чтобы я поминал Степана Кузьмича со всем этим кулачьем», — думает Слава.Обращается к Павлу Тихоновичу Жильцову:— Лошадь моя у вас, Павел Тихонович?— У нас, у нас, — подтверждает тот. — Да куда вы спешите?— Не могу, — отказывается Слава. — Прикажите запрячь.— Мигом. — Жильцов кивает одному из парней. — А то остались бы?Парень чуть не бегом покидает компанию. Слава подает руку Быстровой и Жильцову и уходит вслед за парнем.Тот выводит из конюшни Урагана, запрягает в ползунки, протягивает гостю вожжи, Слава забирается под полость, с места пускает коня рысью и летит по распахнутой ему навстречу солнечной зимней дороге. 37 Славе хочется изгнать из памяти эти жалкие похороны, Быстров достоин лучших похорон, но забыть их ему не удастся никогда.На околице какой-то прохожий вышел на дорогу. Не натяни Слава вожжи, Ураган подмял бы его.Мужчина в меховом полупальто, имя которого Слава тщетно пытался вспомнить на кладбище!— Вы в своем уме?! — сердито крикнул Слава, останавливая коня.— А что, испугались? — задорно спросил незнакомец, улыбаясь Ознобишину. — Тоже ушел с поминок, жду вас, подвезете до Черногрязки?Слава подвинулся.— Садитесь…— Не узнаете? — все так же весело спросил незнакомец.— Нет.— Я сразу заприметил, что не узнаете. Выжлецов я, мельник из Козловки. Помните, приезжали ко мне с Быстровым… Оружие отбирать.Господи… Да как же он мог забыть эти рыжие усики и бегающие голубые глазки?… Выжлецов! Он, правда, подобрел, лицо лоснится, глазки заплыли жирком, но все такой же вертлявенький, и Слава не понимает, почему на кладбище он казался и выше, и осанистее.— Забыл, — признался Слава. — Ведь это когда было? Года три уже…— А я не забыл, — весело продолжал Выжлецов. — Никогда ничего не забываю. И как чай вы у меня пили, и как пулемет встребовали…Славе стало не по себе.— А пистолетик сейчас при вас? — ласково осведомился Выжлецов.— Какой пистолетик?— Какой положен вам при вашей должности. Для охраны себя и государства.— Нет у меня никакого пистолетика, — сердито сказал Слава. — Да и не нужен он мне.— И напрасно, с пистолетиком завсегда спокойнее, — наставительно возразил Выжлецов. — А при мне пистолетик, и в случае надобности я могу его и применить.Славе понятно, Выжлецову хочется его попугать.— Пугаете меня?— По возможности, — отвечал Выжлецов, улыбаясь. — Три года назад вы меня пугали, теперь мой черед.— Не получится, — сказал Слава, хотя на душе у него неспокойно. — Я не из пугливых, я школу прошел не у кого-нибудь, а у Степана Кузьмича.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96