— Подержат месяц и выпустят, сил моих больше нет, уволюсь после этого раза…Постепенно арестанты угомонились.Прикорнул и Слава возле начснаба, пока, задолго до рассвета, его не разбудил грохот раскрываемой двери.Двое парней в штатских пальто и с винтовками через плечо ворвались в камеру.— Это же смех! — закричал один из них, вглядываясь в Ознобишина. — Сейчас тебя выпустят, вот ордер…Слава узнал Шифрина — да, это был тот самый Шифрин, с которым он год назад ездил в политотдел Тринадцатой армии.Не успел Слава отозваться, как рыжего еврея точно сдуло с нар.— Давид, — кинулся он к Шифрину. — Чтоб ты жил сто лет…Шифрин точно не видел рыжебородого, он сразу же устремился к Ознобишину.Обниматься при встрече даже после долгой разлуки было не в нравах того времени, Ознобишин и Шифрин обменялись небрежным рукопожатием, но глаза Шифрина потеплели, и он похлопал Ознобишина по плечу.— Я сегодня дежурю по ЧОНу, — сообщил Шифрин. — Сообщают, среди всяких подозрительных личностей — комсомольский работник, только у него никаких документов…Рыжий еврей возник из-за плеча Шифрина.— Давид, а на меня ты взял ордер?Шифрин покраснел.— Папаша, вы таки ничего не понимаете!— Чего не понимаю?— Товарищ Ознобишин комсомольский работник, а вы…— Так я не комсомольский работник, но тебе-то я кто — отец или не отец?— Вы классовый враг, папаша, и я не имею права вас отпускать…— Значит, для товарища у тебя есть права, а для родного отца…— Папаша, вы — спекулянт.— Хорошо, пусть будет по-твоему, отсижу до утра, но что будет с товаром?— Товар передадут продкому, — холодно сказал Шифрин.— Как, и хлеб?— И хлеб.— И фуражки?— И фуражки.— Это же разбой! — взвизгнул рыжий. — Давид!Но Шифрин и Ознобишин находились уже за порогом камеры.Ознобишина заставили расписаться, что у него нет никаких претензий, о чулках он даже не вспомнил, и приятели очутились на улице.И вновь, как и тогда в поезде, при возвращении в Орел, Шифрин на мгновение замялся, но тут же преодолел смущение.— Что же с тобой делать? Ночь… Придется идти ко мне.Они зашагали по темным переулкам.— Это твой отец? — спросил Ознобишин, вспомнив рыжебородого еврея.— В них надо бросать бомбы, — сердито ответил Шифрин. — Его уже ничем не исправишь.Остановились перед мрачным особняком.Шифрин опять поколебался.— Ты извини, — произнес он, — мы живем в подвале.И только в квартире Шифрина Ознобишин начал кое-что понимать…В двух полуподвальных комнатах ютилось — Ознобишин не пытался их сосчитать — такое множество детей и женщин, что каждый лишний человек стал бы здесь бременем.— И все это твои? — удивился Ознобишин.— Да, — сконфуженно признался Шифрин. — Братья, сестры, тетка, племянники отца…И повсюду висели фуражки. Готовые и не готовые. Болванки, тульи, околыши, каркасы, козырьки, комнаты одновременно были и жильем и мастерской, и только сейчас Ознобишин заметил, как конфузит Шифрина эта обстановка.— Будем спать? — спросил Шифрин, бросил на лавку пальто и торопливо погасил лампу, в темноте он чувствовал себя увереннее.— Кого это ты привел, Давид? — спросил в темноте женский певучий голос.— Товарища по партии, — ответил Шифрин и тут же строго сказал: — Спи, спи, поздно, люди давно уже спят.Лежа в темном душном подвале, Ознобишин вдруг понял, почему Шифрин не звал его в гости: Давид стыдился своей семьи, стыдился своего отца, и хотя умом Слава понимал Давида, сердцем не мог его оправдать, — жизнь дает нам лишь одного отца и одну мать, и, какие бы они ни были, человек не смеет стыдиться своих родителей. 6 Слава проснулся спозаранку и, сидя на узеньком диванчике, ждал, когда начнут просыпаться женщины и дети. Постепенно в комнатах началось хождение, обитатели подвала о чем-то говорили, ссорились, взвизгивали, кричали, но Слава не понимал их языка.А утро все не наступало, и Слава понял, что здесь оно так никогда и не наступит, дневной свет не проникал в подвал, люди здесь обречены на вечные сумерки.Давид сконфуженно протер глаза, прикрикнул на детей:— Шмаровозы, тихо! Собираетесь вы в школу или не собираетесь? — Крикнул одной из женщин: — Накорми их и отпусти. — Повернулся к Славе: — Сейчас позавтракаем и пойдем…Женщина с рыжими всклокоченными волосами, кое-как подколотыми шпильками, поставила на стол блюдо с мелко нарубленной свеклой и тарелку с пышками неопределенного цвета, разложила по тарелочкам свеклу, положила на каждую по одной пышке, сдвинула на край стола валявшиеся лоскутья и усадила детей.— Присаживайтесь, будьте любезны, — предложила она гостю. — Извините, курочки у нас нет.А Славе не терпелось уйти. Такого нищенства и такой грязи он не встречал даже в деревне.— Садись, поешь, — пригласил Давид Славу. — Хлеб, конечно, не деревенский, но есть все же можно…Вот когда до Славы дошли вопли рыжебородого еврея о хлебе! Для такой оравы нужно шить фуражки с утра до вечера.И кем же тогда является Давид, ничего не предпринявший для того, чтобы вернуть отцу конфискованные буханки? Фанатиком или героем? До чего все непросто…— Ты извини меня, — признался Шифрин, — не хотелось показывать тебе это свинство.— Ой, боже мой! — закричала вдруг седая женщина в папильотках, Слава догадался, что это мать Шифрина. — Отца забрали в каталажку, а ты сидишь тут и ничего не делаешь, чтобы спасти отцовский товар!— Я пойду, — сказал Слава. — Спасибо за гостеприимство.— Извини, — сказал ему Шифрин в спину. — Не могу я спасать эти чертовы картузы.И все-таки Давид чувствовал себя неуверенно, с отцом он поступил, может быть, и правильно, но перед братьями и сестрами в чем-то был виноват.Небо было пасмурно, моросил дождь, день в городе давно уже начался, по улицам сновали прохожие, немногочисленные продовольственные лавки были уже открыты, и белели наклеенные на стены свежие номера газет.Слава дошел до Болховской улицы, свернул в грязный переулок, отыскал дом, где они с Чижовым остановились, попутчики его отсутствовали, достал из мешка документы и поспешил в совнархоз.В топливном отделе царила обычная толчея, и не посчастливься Славе встретить здесь накануне добрую фею, долго бы ему тут пришлось мытариться со своим требованием на керосин.Барышня сразу узнала Славу и сама пошла с его требованием к начальству.— Вот и все, — сказала она, возвратясь. — Григорий Борисыч разрешил отпустить два, да я еще сделаю полпуда…И тут же, на глазах у Славы, к резолюции «выдать два пуда» приписала «с половиной».— Я же вижу, что вы не для себя, — деловито пояснила она. — Нас тут одолели всякие жулики, выпрашивают для школ, для больниц, а потом торгуют на рынке…Слава подумал, что такую девчонку, светловолосую, худенькую и, должно быть, голодную, невозможно подкупить.Она тут же выписала ордер, велела Славе расписаться в расходной книге и пожелала ему счастливого пути. Оставалось только ехать на склад и получить драгоценную жидкость.Слава снова отправился к себе на квартиру. Чижов и Евстигней не появлялись. Слава решил позавтракать, запустил руку в торбу, нащупал ситники и… отдернул руку.Его пронзило такое острое чувство раскаяния в том, что он ест хлеб, а рядом кто-то голодает, что он не смог совладать со своим внезапно возникшим желанием. Конечно, Чижов разозлится… Черт с ним! Он торопливо вытащил все ситники один за другим. Три, четыре… сунул в свой дорожный мешок и зашагал к совнархозу.Слава поднялся в топливный отдел. Там царила все та же толчея, посетителей даже прибавилось. Анемичная барышня сидела на своем месте.Она удивленно взглянула на Славу.— Вы что?— Можно вас попросить…— У вас все в порядке, идите, получайте…Слава оглянулся на входную дверь.— На минуточку?Он нерешительно двинулся к двери, барышня пошла следом за ним. На лестнице никого не было. Слава торопливо полез в мешок и подал барышне ситник, он был уверен, что она голодна.Однако у нее тут же сузились глаза и побелели губы.— Да вы что… — Она рассердилась и перешла на «ты». — Да как ты смеешь? Ты думаешь — я голодная? А еще комсомолец! Да, я голодная, — призналась она с удивительной прямотой. — Но я такая же комсомолка, как и ты. Думаешь, прибавила керосина, чтобы ты мне что-нибудь дал? Дурак! Я же сразу разобралась, что ты не жулик, а действуешь, как жулик…Слава никогда бы не подумал, что эта барышня, сидящая целыми днями за канцелярским столом, такая же комсомолка, как и он сам, в его представлении как-то не совмещались принадлежность к комсомолу и канцелярская деятельность, а девчонка давала ему урок принципиальности, и ему тем более хотелось поделиться с ней хлебом.— Чего ты злишься? — сердито сказал он. — Я же вижу, как у вас в городе. Я из деревни. Пойми, у нас все-таки больше хлеба, я по-товарищески…Но барышня распалялась все сильнее.— А я тебе вот что скажу по-товарищески, — пробормотала она, не слишком поднимая голос, чтобы не привлечь к себе внимания. — Иди и не суй мне своих булок, а то пойду и скажу, что ты давал взятку, сразу полетит ордер…Она способна была пожаловаться, Слава испугался за свой керосин, склонился над мешком, запихивая туда ситник, а когда поднял голову, барышни уже не было, только дверь стукнула перед его носом.Обескураженный Слава побрел на квартиру Шифрина.Давида уже не было, но остальные обитатели подвала и не думали расходиться.У стола сидел недавний сосед Славы по тюрьме, отец Давида, и как ни в чем не бывало мастерил очередную кепку, и на рыжей его бороде дрожала черная нитка.— Кто там? — Он поднял голову и сразу узнал Славу. — А, товарищ по партии.— Давида нет? — спросил Слава, лишь бы что-то сказать.— Давид уже борется с классовым врагом, — сказал старший Шифрин. — Ищите его в милиции.Тут из соседней комнаты выплыла мать Шифрина, все еще не причесанная, но уже без папильоток.— Вы? — осведомилась она у ночного постояльца. — Или вы у нас что забыли?Слава опять полез в свой мешок.— Давид вчера положил в мой мешок хлеб, а я забыл оставить…Родители Шифрина не внушали ему симпатий, но Слава, мысленно осудив Давида за то, что тот недостаточно заботится о братьях и сестрах, решил хоть как-то помочь этим детям.Растрепанная женщина выхватила из рук Славы ситники.— А положил он в мешок четыре? — недоверчиво спросила она. — Я понимаю, вы тоже хотите кушать, но четыре — это не пять…Слава скользнул за дверь. Еще минута — и от него потребуют целого барана!Снова отправился домой, снова не застал ни Евстигнея, ни Чижова, но на этот раз принялся терпеливо их ожидать.Они появились под вечер — Чижов с большим свертком в руках, а Евстигней с ящиком, прихваченным к спине лямками.— Удалось али как? — поинтересовался Чижов и, узнав, что керосин выписан и остается ехать только на базу и получить, тут же погнал Евстигнея запрягать лошадь.Слава глазами указал на сверток.— А это что?— Поросенок! — Чижов ласково похлопал ладонью по ящику. — В ящике краска, мужикам крыши красить али что, а в свертке девичьи радости — бусы и кольца. — Он захотел похвастаться приобретением, надорвал бумагу, вытащил картонную коробку, раскрыл перед Славой. — Товар дай боже!В коробке поблескивали разноцветные стеклянные елочные бусы.— На что они вам? — удивился Слава.— Да господи! Знаешь, Николаич, сколько я на них наторгую и яиц, и масла, и молока?— Да ведь они побьются?— А красоту навек и не покупают…Уплатили за постой, выехали со двора.— Давай, давай, — подгонял Чижов Евстигнея, — нам бы засветло из Орла…Телега загромыхала по мостовой.Осенний дождик внезапно остановился, небо точно задумалось, подул ветер, холодный, резкий, и вдруг посыпал колючий снежок, покалывая иголками лицо.Миновали приземистые одноэтажные улочки, пересекли Щепную площадь, вывернули на окраину к монастырю, свернули через огороды в сторону — за невысоким забором из гофрированного железа высились тяжелые цистерны, бывший нобелевский склад, над воротами которого, меж двух столбов, покачивалась под ветром жестяная вывеска с намалеванной черной краской надписью «не курить», с черепом и двумя перекрещенными костями.— Как в аптеке али на поле боя, — сказал Чижов и застучал кулаком по калитке.Выглянул сторож в малахае.— Какого дьявола?— За керосином.— Вы б позже приехали.Прочел, перечел ордер, отомкнул ворота.— Шевелись!Сам под уздцы подвел лошадь к продолговатой бочке.— Где посуда?Чижов и Евстигней составили на землю бидоны.— У меня как в аптеке, — сказал сторож. — Корец на десять фунтов. Сколько отпущено вам пудов? Значит, десять корцов…Подставил под кран ковш, наполнил и быстро, через воронку, слил керосин в бидон.Сторож действовал в одиночку. Слава подивился — бумажки на керосин оформляло с десяток человек, а отпускал один, и еще Слава подивился тому, как это он не боится, что могут ограбить базу, потому что на рынке за керосин можно было выменять и хлеб, и сало, и самогон.— А не страшно? — высказал ту же мысль Чижов. — Придут, накостыляют и увезут бочку?— А левольверт? — отвечал сторож. — Однова тут пришли двое, налей ведро, говорят, так один так и остался лежать, а другой давай бог ноги…Чижов поинтересовался:— А револьвер при тебе?— Не твоя это забота, — отрезал сторож. — Получил — и отъезжай, куда тебе надо, ночь уже…— Да я ничего, — примирительно сказал Чижов, — не задержал — спасибо и на этом.— Закурить не найдется? — попросил сторож.Чижов кнутиком указал на вывеску.— Да ведь нельзя.— Вам нельзя, а мне можно.Чижов выгреб из кармана горсть самосада, сторож стоил того, ни на минуту не задержал приезжих.Совсем стемнело, когда выехали на шоссе. Колеса загромыхали по смерзшимся колеям. Снег падать перестал, а ветер становился все резче. Евстигней взмахнул было кнутом и опустил руку — лошадь споткнулась и стала.— Ах ты, едрена палка…Евстигней от огорчения ругнулся. Вместо расползающейся грязи дорогу покрывали подмерзшие глинистые комья.— Таперя держися, — пробормотал Евстигней. — По такому гололеду и за два дни не доберешься…Слава с ужасом услышал предсказание Евстигнея — он, скрючившись, сидел под брезентом и чувствовал, как деревенеют его руки и ноги.— Ты бы, Николаич, слез, пропадешь под брезентом, — посоветовал Чижов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96