Будь ласков, Иван Афанасьевич, отведи товарища Ознобишина… К Федорову. Пожалуй, так сподручней всего. Попроси Евгения Анатольевича принять гостя как положено.Крептюкову, должно быть, не впервые приходилось водить приезжих по указанному адресу, он выжидательно посмотрел на гостя из Малоархангельска, а Заузолков тут же отошел и вмешался в чей-то спор.Слава вновь очутился на улице.— Ваш? — спросил провожатый, указывая на коня. — Забирайте с собой.Свернули в проулок в сторону от села, Крептюков вывел приезжего на широкую аллею, в темноте Слава не мог рассмотреть таинственно шелестящие деревья.Шли долго, Слава успел и звезды пересчитать, и лермонтовские стихи вспомнить…Наконец спросил:— А Федоров — кто он такой?— Как вам сказать… Помещик, — ответил Крептюков.— Помещик? — испугался Слава. — Зачем же к нему?— А мы у него часто ставим приезжих, — равнодушно пояснил Крептюков. — Евгений Анатольевич не хотят с нами ссориться, приезжие остаются довольны.— И что ж это за помещик? — спросил Слава.— Обыкновенный, — продолжал объяснять Крептюков. — Десятин сто было, сад, коров с десяток. Землю забрали, коров тоже, а дом и сад пока при нем.За деревьями показался дом, не то, чтобы очень большой, однако заметный, с широким балконом, с колоннами, с полукруглыми высокими окнами, слабый свет лился из-за опущенных штор.Крептюков постучал в окно, штора тотчас отдернулась, мелькнуло чье-то лицо, отворилась дверь.— Кто там? — послышался хрипловатый голос.— Это я, Евгений Анатольевич, — отозвался Крептюков. — Принимай гостя.— Пожалуйте.— Да нет, я пойду, — сказал Крептюков. — Привел к тебе человека. Из Малоархангельска. Слышал небось про комсомол? А это у них самый главный. Приюти на пару дней.— Разумеется, — приветливо отозвался хозяин. — Милости просим.— А я пошел, — сказал Крептюков. — Дела еще. Бывайте!Он сбыл приезжего с рук и скрылся в темноте.— Заходите, — пригласил гостя хозяин и шире распахнул дверь. — Не споткнитесь о порог…Слава переступил порог.«Логово врага», — мысленно и не без иронии произнес он.Но логово оказалось таким милым и привычным, что на него сразу пахнуло чем-то знакомым, давнишним и домашним. Настоящая столовая, в каких ему приходилось бывать в довоенной Москве. Обеденный стол, стулья с высокими спинками, старинный буфет, картины, круглая висячая лампа под белым стеклянным абажуром, скатерть на столе, блеск самовара, вазочки с вареньем и печеньем…Самому Федорову за пятьдесят, вдумчивые глаза, седая бородка. Супруга помоложе, пышные волосы, легкий румянец, приветливая улыбка. Две барышни-погодки лет по двадцати. Дочери, конечно…Нравилось ему и как Федоровы одеты — и серая тужурка на хозяине, и темный капот на хозяйке, и ситцевые платья на девушках.— Давайте знакомиться, — сказал хозяин дома. — Меня зовут Евгений Анатольевич. А это моя супруга, Екатерина Юрьевна. А это Оля и Таня. Как у Лариных. А вас как?— Вячеслав.— А по батюшке?По отчеству его редко называли, только незнакомые мужики да Федосей с Надеждой в Успенском.— К чему это?— Лет вам мало, но вы уже начальство.— Какой я начальник!— А к нам только начальников и приводят.— Николаевич.Иронии в тоне Федорова Слава не уловил, и если она имела место, то относилась больше к собственной незавидной участи принимать всех, кого ему ни пошлют.— Со мной лошадь, — нерешительно сказал Слава.— А мы ее в конюшню. Овса, извините, нету, а сена сколько угодно.— Присаживайтесь, — пригласила хозяйка. — Позволите чаю?«Какая милая семья», — думал Слава.Легко завязался разговор: о газетах, о новостях, о том, как трудно налаживается мирная жизнь…Узнав о том, что Ознобишин родом из Москвы, заговорили о столице, вспомнили театры, музеи. Федоровы, и отец, и мать, пожаловались, не знают, как быть: дочери Тане надо продолжать образование, и боятся отпустить одну; выяснилось, что Оля — племянница, недавно приехала из Крыма, тоже собирается в Петроград или в Москву; барышни поинтересовались, собирается ли учиться Слава…Такой разговор мог возникнуть в Москве с любыми родственниками Славы, окажись он среди них: все вежливы, тактичны, доброжелательны.Федоров посетовал на свое положение.— Помещик, — сказал он с иронией. — Представитель дворянского оскудения.Разорился еще его отец, оставалась какая-то земля, но и с той пришлось расстаться. Слава богу, сохранился дом. Он всегда был лоялен к новой власти. Теперь вся надежда на университетское образование. Он филолог.— Буду проситься в учителя. Если возьмут.Федоров достал из кармана часы, нажал пружинку, часы тоненько прозвонили четверть двенадцатого.— Поздно, — сказала Екатерина Юрьевна. — Устроим вас в кабинете.В резных шкафах стояли книги, не какие-нибудь редкие старинные книги, обычная библиотека среднего русского интеллигента начала двадцатого века. Издания Вольфа, Девриена, Маркса, литературные приложения к «Ниве», Шеллер-Михайлов, Писемский, Гарин, Гамсун, Ибсен, Куприн, сборники «Просвещения», «Шиповника», томики Блока, Гофмана…Славе расхотелось спать.— Можно посмотреть?— Сколько хотите!Постелили ему на диване, поставили на письменный стол лампу, пепельницу.— Курите?— О нет!— Тем лучше.Слава остался один. Спать не хотелось. Он чувствовал, что влюбляется… Таня нежнее, серьезнее, Оля непосредственнее, веселее, смелее. Он выбрал Ольгу. И еще подумал, что обеих принял бы в комсомол. Таких девушек не хватало в комсомоле. Они могли бы участвовать в спектаклях и даже руководить какими-нибудь кружками.На какое-то время Слава забыл о том, что ночует в помещичьем доме и, возможно, среди классовых врагов.Взгляд его рассеянно скользил по книжным корешкам, на краю стола лежала раскрытая книжка. Стихи. Кто-то их недавно читал.Посмотрел на обложку: "Н.Гумилев. «Жемчуга». Слава не помнил, попадался ли ему когда-нибудь такой поэт. Нет, не попадался, такие стихи он запомнил бы… На полярных морях и на южных,По изгибам зеленых зыбей,Меж базальтовых скал и жемчужныхШелестят паруса кораблей. Быстрокрылых ведут капитаны,Открыватели новых земель,Для кого не страшны ураганы,Кто изведал мальстремы и мель, Чья, не пылью затерянных хартий, -Солью моря пропитана грудь,Кто иглой на разорванной картеОтмечает свой дерзостный путь… И, взойдя на трепещущий мостик,Вспоминает покинутый порт,Отряхая ударами тростиКлочья пены с высоких ботфорт, Или, бунт на борту обнаружив,Из-за пояса рвет пистолет,Так что сыплется золото с кружев,С розоватых брабантских манжет. Пусть безумствует море и хлещет,Гребни волн поднялись в небеса, -Ни один пред грозой не трепещет.Ни один не свернет паруса. Разве трусам даны эти руки,Этот острый уверенный взгляд,Что умеют на вражьи фелукиНеожиданно бросить фрегат, Меткой пулей, острогой железнойНастигать исполинских китовИ приметить в ночи многозвезднойОслепительный свет маяков? До чего красиво! Разделся, лег. Никогда в жизни не приходилось ему спать на таких тонких льняных простынях, чуть подкрахмаленных, чуть шуршащих…Он прочел стихи еще раз, еще и… заснул, осыпаемый золотой пылью, сносимой ветром с драгоценных брабантских кружев. 28 Ярко светило солнце, и кто-то негромко, но настойчиво стучал в дверь.Слава вскочил, книжка упала с постели, он поспешно поднял, натянул брюки, рубашку, подбежал к двери, распахнул — за дверью стояли Оля и Таня.— Умывайтесь скорее и приходите завтракать.Утром все Федоровы выглядели еще приятнее, чем вечером, и завтрак казался еще вкуснее, чем ужин, и чай с топленым молоком, и мягкий черный хлеб, и кислое домашнее масло, и сваренные в мешочек яйца.Все было удивительно вкусно, хозяева радушны, погода великолепна, а из открытого окна в комнату врывался ветер далеких морей.И вместе с ветром заглянул Панков.— Славка!— Васька!Василий Панков — секретарь Колпнянского волкомола. Он строг, строг во всем, строг к принимаемым решениям, строг к сверстникам, строг к себе. И ленив. Не отступится от принципов, но и не торопится с их осуществлением.— Здравствуйте, — небрежно поздоровался Панков с хозяевами, тут же о них забыл и упрекнул Славу: — Чтобы сразу ко мне, у меня бы и переночевал. Ну, идем, идем!Панков презрительно посмотрел на рюмку для яйца, над которой склонился Ознобишин.— Да брось ты эту подставочку, дозавтракаешь у меня картошкой!Слава виновато встал из-за стола, — прищуренные глаза Панкова контролировали каждое движение Ознобишина, — и пошел в кабинет за вещами.Следом за ним вошли Евгений Анатольевич и Оля.— Задержитесь, приходите ночевать, — пригласил Евгений Анатольевич. — Не обращайте внимания на своего приятеля, Заузолков лучше знает, что можно и что нельзя.Слава торопливо запихнул в портфель полотенце, мыльницу, зубную щетку, окинул прощальным взглядом комнату, и глаза его остановились на недочитанной книжке.Он переложил ее с края стола на середину и провел по обложке ладонью.В этом движении Евгений Анатольевич уловил оттенок грусти.— Что за книжка? — спросил он, обращаясь скорее к племяннице, чем к гостю.— Стихи, — быстро проговорила Оля. — Гумилев.— Понравилась? — спросил Евгений Анатольевич.— Ах, очень! — вырвалось у Славы. — Я их ночью читал…— Ну, если эти стихи вам так нравятся… — сказал Евгений Анатольевич, — можно бы…— Это моя книжка! — перебила его Оля.— Вот я и говорю, — продолжал Евгений Анатольевич. — Ты могла бы подарить ее нашему милому гостю…Оля колебалась лишь одно мгновение.— Ну что ж, я дарю вам эту книжку, возьмите!Слава был не в силах отказаться от такого подарка.— Большое спасибо, — сказал он, пожал руку Евгению Анатольевичу, поклонился Оле и заторопился навстречу ожидавшему его Панкову.Обратно шли той же аллеей, по которой ночью вел его Крептюков, таинственные деревья оказались липами, солнечные блики падали сквозь листву, и все в мире пело, жужжало, звенело.Заузолков сидел у себя в кабинете и что-то писал.— Ага, это вы, — сказал Заузолков, не поднимая головы. — Хорошо выспался, Ознобишин? Покормили тебя? Ну, давай, давай, выкладывай, с чем ты к нам?— У меня поручение от укомпарта, — строго произнес Слава. — Куда это годится, товарищ Заузолков? Во всех волостях народные дома, повсюду разворачивается самодеятельность, а у вас по вине волисполкома активность молодежи на очень низком уровне.Заузолков оторвался от своих записей, поплотнее уселся в кресле, с усмешкой поглядел на секретаря укомола.— Валяй, валяй, товарищ Ознобишин, — одобрительно отозвался Заузолков. — Только в каком-нибудь сарайчике самодеятельности не развернешь.— А вы потесните помещиков.— Да помещики-то у нас ледащие, нет ни Давыдовых, ни Куракиных. А впрочем, увидишь сам. — Он вышел из-за стола, позвал Панкова. — Пошли, Панков, искать вам резиденцию! — Стремительно затопал по лестнице. — Нет у нас сурьезных помещиков, — на ходу объяснял Заузолков Ознобишину. — Хотя бы Кульчицкие. Хозяйство у них было крепкое. Но живут… Сам увидишь! Есть еще графиня Брюхатова. Та действительно была богата, настоящая помещица. Но пришла в полный упадок. Да Федоровы, у которых ты ночевал. Тоже не развернуться, сам видел…Начали с Кульчицких.Прямо-таки подмосковная, кое-как сколоченная тесная дачка с мезонином. В мезонин Ознобишин даже не пошел. Грязь такая, какой ни в одной избе, где хозяева живут вместе с телятами и поросятами, видеть не приходилось. Два брата с женами, сестра с мужем, множество детей, сопливых и никогда, видимо, не умывающихся, какая-то еще родственница, женщины в капотах, мужчины в запачканных блузах.Встретили Кульчицкие пришедшее начальство подобострастно.— Товарищ председатель, — не один раз повторил один из Кульчицких, обращаясь к Заузолкову. — Позвольте нам объединиться в земледельческую коммуну…Заузолков гавкнул на него:— А на что вам коммуна?— А как же? — улыбнулся бывший помещик. — Вернут скот, инвентарь, окажут помощь семенами…Слава не чаял, как поскорее вырваться от Кульчицких на свежий воздух.— Годится?Ответа не требовалось.— Ну а теперь к графине…Усадьба Брюхатовых отстояла верстах в двух от села — вышли за околицу, с версту прошли полем, свернули в березовую рощу, и сразу за рощей, на взгорке, открылась нарядная колоннада, ведущая к большому дому с высоким фронтоном.Стены пожелтели от времени, штукатурка облупилась, из-под штукатурки выступали бурые пятна кирпичей, но в общем-то дом как дом. Лепные гирлянды до сих пор украшали большие удлиненные окна. Правда, стекла в окнах повыбиты, но эта беда поправима.— А чем не нардом? — воскликнул с восхищением Ознобишин. — В нем и сцену, и зал, и все на свете можно устроить!— Можно-то можно, да только кишка у нас тонка… — Заузолков не договорил. — Пусть уж пока ее сиятельство здесь живет.— А не велика ли квартира для сиятельства?— Иди, иди, смотри…Чем ближе подходили к дому, тем более странным он становился. Точно за кулисами очутился Ознобишин! Поднялся по широким ступенькам, потянул за бронзовое кольцо дверь, переступил порог, и взору его предстали остовы комнат без полов и потолков, обломки столбов и досок, мусор и пыль.Точно вспугнутая летучая мышь, метнулось к ним навстречу какое-то живое существо, при ближайшем рассмотрении оказавшееся крохотной старушкой в сером, под цвет стенам, длинном пальто и в соломенной шляпе с широкими полями, украшенными выцветшими лиловыми лентами.— Ах, господи… — произнесла старушка низким грудным голосом, который удивительно не соответствовал ее фигурке.Она протянула Заузолкову руку для поцелуя и удовлетворенно кивнула, хотя он и не подумал ее целовать.— Вы от их величеств? — пролепетала она. — Но я не могу их принять, у меня в настоящее время живут разбойники, хотя они и уехали на турнир…— Мужики весь дом разобрали по кирпичику, — объяснял Заузолков.— Но ведь она…— Сам видишь! — Заузолков с досадой махнул рукой. — Мы ее в Орел возили, в сумасшедший дом. Не принимают. Говорят, свихнулась окончательно и бесповоротно, но неопасна для окружающих. Вот и содержим.— А где же она…— Пробовали устроить у добрых людей… Куда там! Сюда удирает. Есть при доме чуланчик, приказал дверь навесить и окно прорубить, Не в воду же ее, как котенка!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96