Он звонит в Колпну, в Покровское…В кабинет никто не заходит. Все, вероятно, осведомлены об отсутствии Шабунина.Все чаще и чаще Слава поглядывает на карту. Такой карты нет больше ни у кого в Малоархангельске.Вот он, Малоархангельский уезд, за который Слава отвечает теперь не меньше, чем Шабунин.Слава подходит к карте. Многие деревни и села он знает только понаслышке. Хорошо он знает только Успенскую волость да дорогу от Успенского до Малоархангельска. А теперь ему предстоит побывать везде. Ну, если и не везде, то во многих, во многих местах. На карте обозначены леса и реки, дороги, пруды, погосты, и теперь до всех этих мест ему дело.Перед ним Россия, со всеми своими радостями и бедами, урожаями и недородами, со всем тем, что заполняет жизнь живущих в этих местах людей.Малоархангельск, Орел, Кромы, Ливны… Несколько веков назад — окраинные земли Российского государства. Здесь казаки и станичники оберегали русскую землю от вражеских воинов. Здесь боярские дети ездили по степи, высматривая появление иноземцев. Здесь до заморозков жгли в полях траву, чтоб на многие версты открывалась бескрайняя степь. Здесь вдоль логов и оврагов, в разделах и балках возникали деревушки…Глаза Славы перебегают от названия к названию…Бог ты мой! Сучья плота, Гнилая плота, Черемуховая плота, Васильева плота, Дальняя плота… Разве их все запомнишь? А запомнить надо обязательно!А сколько колодезей! Пьяный колодезь, Ясный колодезь, Долгий колодезь, Доробин колодезь, Копаный колодезь, Упалый колодезь, Вошеватый колодезь… Что ни колодезь, то деревня.А всяким Выселкам и числа нет…И все это его Колодези и Выселки, здесь он призван служить людям, собирать с ними невиданные урожаи и читать нечитаные книги…И ему вдруг захотелось наверх, к своим сверстникам, к товарищам по укомолу, вместе с которыми он должен делать жизнь в этих Колодезях и Выселках…Слава еще раз взглянул на карту и вышел в канцелярию.— Пойду в мезонин, к ребятам, — объяснил он Селиверстову. — С ними мне как-то сподручнее.— Давно пора, — хмыкнул Селиверстов ему вслед. — Нечего занимать чужой кабинет. 20 Ни звезд, ни всполохов, ни даже теней за окном, сплошная темнота. И сам Слава точно в безвоздушном пространстве. Ощущение безнадежности осветило его. Ни проблеска надежды на что-нибудь хорошее.Он выполз из-под одеяла, ощупью нашел выключатель, вспыхнула под потолком тусклая лампочка, и Слава увидел за столом Быстрова.Быстрова не могло быть, и его не было, и тем не менее он сидел за столом и смотрел на Славу.Такое ужасное у него сегодня лицо, глаза ввалились, скулы выпячиваются, как у монгола, цвет лица мертвенно-бледный, а глаза светятся еще более тускло, чем лампочка. Неотступно смотрит на Славу, горькая усмешка свела его губы, и готов он произнести…Слава знает, что он может произнести, и хорошо, что Быстрова на самом деле нет в комнате.Такого ужасного вечера у него еще не было в жизни.Заседание уездного комитета партии началось в шесть часов. На улице уже стемнело. В комнате зажжено электричество. Две лампочки под потолком и одна на столе Шабунина. Все обыденно и просто.Сперва слушается сообщение упродкома о доставке зерна с глубинных пунктов к станциям железной дороги. Затем обсуждается вопрос о повышении личной ответственности коммунистов за состояние антирелигиозной пропаганды. Затем утверждается назначение неизвестного Славе Самотейкина старшим зоотехником Моховского конесовхоза. А затем…Затем из соседней комнаты, где сидят секретарь и машинистка, вызывают Быстрова Степана Кузьмича.— Товарищ Быстров… заходите…Персональное дело — вопрос о нарушении Быстровым партийной дисциплины.Докладывает заведующий агитпропом Кузнецов. Спокойный и неуговариваемый человек. Еще никогда и никому не удавалось уговорить Кузнецова изменить свое мнение, если тот выскажет его по какому-либо вопросу.Впервые Быстров присутствует на заседании укомпарта не как равноправный участник заседания, а как ответчик, как ответчик перед бывшими своими товарищами.Зло поблескивают его стальные глаза, но он ни на кого не смотрит. Губы жестко сжаты, под скулами перекатываются желваки. Он в бекеше и в шапке. Не захотел раздеться. Шапку сдергивает и сминает в руках. Демонстративно стоит среди кабинета.— Садитесь, — говорит Шабунин.— Ничего-с, постоим.— Да нет уж, присядьте, — настаивает Шабунин. Быстров садится.— Товарищ Быстров игнорирует решения Десятого съезда, — докладывает Кузнецов. — Ничего не поняв, не разобравшись в стратегии партии, он выступает поборником осужденных партией методов и не только на словах, но и на деле продолжает подрывать политику партии по отношению к крестьянству.Быстров каменно молчит.Шабунин предоставляет слово Семину.— Товарищ Семин, вы что добавите?Вот тебе и Семин!В бытность свою в Успенском, находясь у Быстрова в подчинении, он пикнуть не смел.Семин само равнодушие, розовощекая и чуть насмешливая беспристрастность.Он раскрывает тоненькую, оливкового цвета глянцевую папочку и, поминутно заглядывая в нее, перечисляет:— Восемнадцатого июня в помещении Успенского волземотдела в присутствии Данилочкина, Еремеева и Бывшева говорил, что закон о продналоге — закон нереалистичный, при наличии такого закона с мужиком никогда не справиться. Двадцать шестого августа по дороге из Успенского в Критово в присутствии Зернова и Бывшева сказал, что некоторые члены правительства пошли на поводу у буржуазных спецов…У него достаточно записей о том, когда и где Быстров осуждал политику партии.— Хватит, — останавливает Шабунин Семина. — Ну а практика…— Практика тоже имеется, — говорит Семин, перелистав сразу несколько листков в своей папке. — Двадцатого октября произвел в деревне Козловке обыск у нескольких домохозяев и отобрал все обнаруженное зерно. Двадцать девятого октября угрожал жителю деревни Рагозино Жильцову Василию расстрелом, пока тот не сдал в счет продналога четырех овец. Второго ноября в селе Корсунском у гражданина Елфимова Никиты обнаружил самогонный аппарат, самогон конфисковал, оштрафовал Елфимова на десять пудов ржи и приказал разобрать у него сарай и сдать разобранный тес на отопление местной школы…Список проступков Быстрова неисчерпаем.— У вас еще много? — спрашивает Шабунин.— Много, — твердо говорит Семин. — У меня много и таких донесений, и других…— Хватит, — говорит Шабунин. — Кто желает высказаться?— Послушаем Быстрова, — предлагает Кузнецов. — Что он скажет.— Товарищ Быстров, ждем…Степан Кузьмич отстегивает крючок у ворота бекеши, молчит и хмыкает, насмешливо на всех поглядывая.— Что ж, для себя я, что ль, реквизировал?— А самогон куда дели? — интересуется дотошный Кузнецов.— А это вы Семина спросите. — Быстров пренебрежительно указывает на него большим пальцем. — Он все знает.Шабунин вопросительно поворачивается к Семину.Но тот не собирается говорить ни больше, ни меньше того, что было на самом деле.— Самогон уничтожен, вылит на землю в присутствии понятых.Быстров насмешливо смотрит на Шабунина.— Выпил бы я его за твое здоровье, Афанасий Петрович, ежели бы не было у тебя столько соглядатаев.— К порядку, товарищ Быстров, — останавливает его Шабунин. — Вы, я вижу, ни в чем не раскаиваетесь?— А в чем раскаиваться? — Быстров отстегивает еще один крючок. — Взял я себе хоть фунт?— Если бы взяли хоть фунт, мы бы арестовали вас и судили за бандитизм.— Все, что я делал, я делал на пользу Советской власти.— А мы считаем — во вред, — и негромко, и невесело говорит Шабунин. — Вы добавочно собрали несколько сот пудов и на несколько лет поссорили Советскую власть с этими мужиками, а может быть, и сорвали в этих деревнях весенний сев.— А вы хотите обращаться с мужиками с «чего изволите»?— Ну, не с «чего изволите», но мы хотим жить с крестьянством в согласии.— Никогда этого не будет.— А что же вы предлагаете?— Всех кулаков сослать, середняков прижать, бедняков и батраков объединить в артели…— Не рано ли? Будут и артели, но страна еще не готова. В чем-то вы смыкаетесь с Троцким. Это он хочет вести народ к коммунизму из-под палки.— Это я-то смыкаюсь с Троцким?— А вы подумайте.— А мне нечего думать, я все додумал.— Так выскажитесь до конца, скажите, что вы додумали.Быстров распахивает бекешу, ему жарко.— Я не согласен с новой экономической политикой, — скороговоркой, глотая слова, быстро произносит Быстров. — Ленин плохо знает крестьянство, а вы поддерживаете его.Шабунин невесело разводит руками.— Ну, если вы не согласны с Лениным, нам остается только…Шабунин хмурится, ему нелегко произнести то, что он хочет сказать.— …исключить из партии, — договаривает Кузнецов.— Да, исключить из партии, — подтверждает Шабунин, отворачивается от Быстрова и смотрит на Ознобишина. — Прошу голосовать.И только тут Слава отмечает в своем сознании, что Шабунин во все время разговора с Быстровым неотступно наблюдал за ним.«И должен был наблюдать», — думает Слава.Ох, как ему сегодня не по себе! С какой радостью уклонился бы он от присутствия на сегодняшнем заседании, но у него не хватает мужества отказаться от осуждения Быстрова. Он не понимает, что именно мужество обязывает его участвовать в осуждении Быстрова.Нет у Славы Ознобишина более близкого человека, чем Степан Кузьмич Быстров. С первых дней сознательной жизни Слава был единомышленником Быстрова. Быстров был его наставником в жизни, Быстров привел его в партию. Слава стал коммунистом, и это дало ему возможность близко увидеть Ленина, и даже не столько увидеть, как понять его во всем сложном многообразии и хоть как-то к нему приблизиться…Эх, Степан Кузьмич, Степан Кузьмич, дорог ты мне, но Ленин еще дороже, ты спутник в жизни, а Ленин сама моя жизнь…Шабунин смотрит на Ознобишина, но и Быстров смотрит на Славу: предаст или не предаст?— Прошу голосовать, — повторяет Шабунин.Рука у Славы налилась свинцом, он не может отодрать ее от спинки стула, за которую держится.Он не находит в себе мужества…Не хочется, до боли в сердце не хочется голосовать против Быстрова, но тем более он не может голосовать против Ленина.Прощай, Степан Кузьмич!Слава понимает: подними он сейчас руку, он навеки простится с Быстровым, движением руки он навсегда сейчас определит свою судьбу.— Прошу голосовать.Все подняли руки. Поднял и Слава…Быстров встал. Славе казалось, что смотрит он только на него одного, — боль, отчаяние, изумление светились в глазах Быстрова.Слава тоже посмотрел на Быстрова.Лицо Степана Кузьмича дернулось, жилка заиграла у него под глазом.Слава все в себе стиснул, он не смел, не имел права распускаться здесь, перед всеми, закусил губу, опередил Быстрова, сдерживая себя, вышел из комнаты, побежал в уборную, накинул крючок на петлю и только тогда дал волю безутешному детскому плачу.Домой он пришел измученный и потрясенный, отказался от ужина, ответил что-то невпопад Коле Иванову.— Я пойду спать, — сказал он. — Что-то мне нездоровится.Разделся, лег и сразу заснул, как всегда бывает с детьми после перенесенного горя.И вот теперь видит перед собой Быстрова.Степан Кузьмич сидит за столом и укоризненно смотрит на Славу.«Предал?» — спрашивает его взгляд.«Нет», — хочет сказать Слава и не может.Так они и говорят друг с другом всю ночь: Быстров спрашивает и упрекает, а Слава молчит и этим молчанием ниспровергает Быстрова и утверждает себя.Они сидят друг против друга, Слава на постели, Степан Кузьмич за столом, он то исчезает, то появляется вновь, и длится это до того самого момента, когда в окне возникает блеклое пятно рассвета.Слава встает, никакого Быстрова в комнате, разумеется, нет, одевается, идет на кухню, находит на столе ломоть хлеба, садится на табуретку и жует, жует кислый ржаной хлеб, заедая этим хлебом свои горькие слезы. 21 С утра сочиняли инструкции — Ознобишин и Железнов об участии комсомольцев в весеннем севе, Ушаков о работе в школе; советовались, спорили, а потом то ли надоело писать, то ли просто устали, но Железнов сложил листки и воскликнул:— А не пора ли нам пообедать?Пошли домой, в общежитие.Эмма Артуровна сидела у себя запершись, это значило, что обед она не готовила, до нового пайка ребятам предстояло перейти на самообслуживание.Хлеб у Славы в комнате на подоконнике, Железнов принес из своей светелки котелок с вареной картошкой, обедали у Ознобишина, макали картошку в соль и ели с хлебом, запивая холодным несладким фруктовым чаем.Оторвал их от обеда дробный стук в дверь, точно кто-то стучал по двери палочкой.Так оно и было. Дверь распахнулась, на пороге стоял парень в полушубке, он-то и постукивал кнутовищем, точно дробь выбивал на барабане.— Зайти можно?— Заходи, заходи, — пригласил Железнов. — Чего тебе?Статный парень, сажень в плечах, круглая румяная физиономия, черные, резко очерченные брови, у самого носа родинка на левой щеке, насмешливая ухмылочка…Слава узнал его.— Ты из Дроскова?— Из него самого.Раза два видел Слава этого парня в укомоле.— Ты ведь член волкомола, твоя фамилия…— Кузьмин я.— Заходи, заходи, — повторил Слава. — Есть хочешь?— Тороплюсь, — сказал Кузьмин. — Я с лошадьми.— Тогда говори, если торопишься, — сказал Слава. — Слушаем.— Я за вами, — сказал Кузьмин, похлопывая кнутовищем по валенку, и повел подбородком в сторону окна. — Вона, лошади!Слава, Железнов, Ушаков — все трое посмотрели в окно, в верхнюю не замерзшую часть стекла.— Ух ты! — воскликнул Ушаков. — И выезд же у тебя.Прямо перед окном стояли легкие санки с берестяным задком и две крепенькие и заметно норовистые лошадки.— За мной? — встревожился Слава. — А что у вас там случилось?— Да так бы и ничего, мобыть, — весело отвечал Кузьмин. — Дашка Чевырева послала, просила съездить, он, говорит, знает, я ему обещала, а он мне…Даша Чевырева, одна из немногих комсомольских активисток, секретарь Дросковского волкомола, единственная в уезде девушка, возглавляющая волостную организацию…Что он мог ей обещать? Слава не помнил. Да и неотложных дел в Дроскове тоже как будто нет…— Что я ей обещал?Кузьмин хмыкнул, родинка у него подпрыгнула, подмигнул.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96