Ответственность за Другого обозначила простую модальность "трансцендентальной
апперцепции", которая выступает законом для меня, а не для этого другого лица.
Данный закон касается меня без того, чтобы вернуть Эго предметному присутствию
сущего, которое могло бы оказаться причиной подобного установления. Как я уже
отметил, это опять-таки не вопрос получения приказа или подчинения ему после
имевшего место размышления. В близости лица повиновение предвосхищает любое
разумное решение для того, чтобы гарантировать порядок, который оно порождает.
Пассивность этого подчинения - иного рода, нежели интеллектуальная
восприимчивость, которая, в конечном счете, обращена на самое себя в актах
восприятия, спонтанности и непосредственности понимающего схватывания. Здесь
абсолютная чуждость подлинной инаковости не подвластна никакой ассимиляции
присутствием, настоящим и совершенно чужда апперцепции "я мыслю", которая всегда
обладает тем, чего достигает в виде представленного. Диахрония прошлого не может
быть выравнена. Повиновение, предвосхищающее понимание приказа, утверждает
безграничный авторитет. И это действительно так в отсутствие будущего, которое
дается в на-ступлении [a-venir], где предвосхищение или протенция вплотную
подходит к мраку временной диа-хронии, которая поддерживает авторитет
императива.
Прошлое членит само себя, "мыслит само себя", не прибегая к помощи памяти, не
обращаясь к "живому настоящему"; оно не заискивает перед ре-презентацией.
Прошлое обозначается исходя из безусловной ответственности, которая переходит на
Эго и придает ему значение как приказ без отнесения к каким-либо обязательствам,
якобы предписанным, но почему-то забытым. Иными словами, прошлое
155 Диахрония и репрезентация
имеет точное значение прочно укорененного обязательства, исходного по отношению
к любому установлению и порядку, целиком черпающего свой смысл в том повелении,
которое управляет Эго в лице Другого. Подобный императив категоричен, ибо он
существует безотносительно к любому свободно принятому решению, которое, в том
числе, могло бы "обосновать", "объяснить" или даже "оправдать" эту
ответственность безотносительно к какому бы то ни было алиби. Незабвенное
прошлое, имеющее значение само по себе, не "присутствующее" когда-либо ранее,
обозначается исходя из ответственности "перед другими", где послушание
становится единственно возможным способом отреагировать на приказ. Поэтому
выполнение приказания не является следствием некоего изначального расположения
Эго относительно Другого, которое может быть забыто или держится в тайне и
принадлежит устройству самого Эго; это качество - не просто известное a priori,
выступающее достоянием Эго и попросту разбуженное в нем лицом Другого. Понимание
приказа как уже подчинения не выглядит решением, вытекающим из обдумывания,
размышления, - даже если оно и диалектическое, где закон черпает свою
непреложность в умозаключении. Зачастую власть этого распоряжения не превышает
моей собственной власти. Приказ здесь как раз-таки опирается не на силу. Он
приходит в лице Другого как отрицающий принуждение, как отвергающий собственную
силу и, вообще, любое насилие. Его авторитет не поддается формальному,
онтологическому определению. Его гетерономия не обязательно означает рабскую
зависимость. Это - гетерономия беспрекословного авторитета, но зависимая от нужд
иного существования, от его невозмутимой поступи, от его заботы о собственном
бытии. Ведь это действительно новость в плане этики, когда непослушание и грех
не опровергают авторитет и добродетель, и те, пусть слабые, но совершенно
автономные, отплачивают нечистой совестью. Последнее не свидетельствует ни о
неполноте мышления, которое будто бы очевидно в этом не-насилии, ни о его
возможной неразвитости. Это могло бы означать одно, необычное - так как
задействовано поверх границ памяти, размышления, грубой силы - неодолимое
звучание голоса, которое внушает слово Божье.

ЧИСТОЕ БУДУЩЕЕ
Значимость исходит из авторитета, который значим, несмотря на мою смерть и после
моей смерти, из авто-
156 Э. Левинас
ритета, означающего для конечного Эго, для Эго, осужденного на смерть, значимый
порядок по ту сторону этой смерти. Разумеется, это - не обещание воскрешения, а
скорее, констатация того, что смерть ни от чего не освобождает, а ведет к
будущему, строго говоря, противоположному времени репрезентации, времени,
пожертвованному в угоду интенциональности, - где за "Я мыслю" остается всегда
последнее слово - которое этому будущему обманом вручает его полномочия.
Ответственность за другого - это как право умереть за него! Это как "другость"
Другого - далекого и близкого одновременно. Она, благодаря моей
"ответственности", затрагивает само настоящее, которое вновь и вновь собирает
себя в тождественности "Я мыслю" в присутствие и репрезентацию. Но она также
указывает предел моему эгологическому обеспечению, обозначенному интенциональным
мышлением, указывает предел, который в моем "бытии-к-смерти" уже предначертан и
предвосхищен в имманентности сознательного существования. В пароксизме, в
припадке близости к ближнему, лицо другого человека - истолковывать его как
репрезентацию нет видимой причины - демонстрирует свой собственный, императивный
способ наделения смертного Эго тем или иным значением путем возможного истощения
его эгологического Sinngebung и предполагаемого бесстыдства всех значений,
происходящих из этого Sinngebung. Как раз в Другом и открываются значение и
долженствование, которые обязывают меня и за порогом смерти! Будущность будущего
не настигает меня как "на-ступающее." [a-venir], как горизонт моих предчувствий
и пред-видений. Не следует ли, исходя из этого императивного значения будущего,
что касается меня в моем не-без-различии к другому, в долженствовании по
отношению к незнакомцу, не следует ли - в этом зазоре естественного порядка
бытия - понять, наконец, что же мы столь неуместно, даже неприлично, зовем
сверх-естественным? Разве это не означает необходимость понять порядок, который
оказался бы словом Божьим или, точнее, явился бы в облике идеи Бога, будучи
включен в словарь, откуда уже и извлекаются "осознание" и именование Бога в
любом возможном Откровении? Будущность будущего - это не "доказательство бытия
Бога", а "придание Богу значения". Здесь обнаруживает себя чудесная тайна
длящегося времени, за границей его значимости в качестве присутствия или
сведения к присутствию (что восходит к самому Св. Августину) - теологическому
времени "с-Богом" [a-Dieu].
157 Диахрония и репрезентация
Ответственность за Другого, отвечающая на смерть этого Другого, клянется собой,
присягает инаковости, которая отныне не находится в пределах ре-презентации.
Этот способ признания бытия и такое воззвание и есть время. Оно всегда остается
отношением к другому именно как к другому и не сводит другое к "тому же самому".
Оно есть трансценденция. "Бытие-к-смерти", описание которого мы найдем в "Бытии
и времени" - невзирая на все усилия "объясняющей философии", которые обнаружила
эта блестящая книга, - во всей его смысловой полноте остается запертым внутри
имманентности Jemeinigkeit Dasein, которое "обязано быть" и которое, несмотря на
осуждение взгляда на бытие как на присутствие, все еще принадлежит философии
присутствия. Может быть, для конечного существования смертного Эго, исходящего
из лица Другого, ответственность за смерть Другого - страх за эту смерть,
который более не входит в феноменологию эмоций Хайдеггера, Befindlichkeit -
заключается в понимании (в конечном бытии этого смертного Эго) значения будущего
за пределами того, что случается лично со мной, и того, что для Эго есть
"на-ступающее"? Поэтому и в умирании никто не достигает границы мышления и
полноты смысла. Этот смысл распространяется за пределы моей смерти. Есть ли еще
необходимость именовать это не-без-различие ответственности за Другого
"родством", даже если стороны всякого отношения родства сосуществуют
одновременно внутри идеальности системы? И не обнаруживает ли диа-хрония - более
формальная, чем трансценденция, но также и более значимая - благодаря
конкретности ответственности одного за смерть другого, неподвластность любой
ноэтико-ноэматической корреляции?

С БОГОМ [A-DIEU]
Подчинение закону, которое заставляет Эго быть в ответе за другого, возможно,
носит горькое имя любви. Любовь, в данном случае, не имеет ничего общего со
словом, давно скомпрометированным нашей литературой и нашим лицемерием, скорее
это - сама подлинность в достижении единичного и, следовательно, абсолютно
другого, который просто показывает себя, другими словами, остается "индивидом
рода". Любовь здесь означает целостный порядок или беспорядок психического или
субъективного, которое отныне перестает быть хаосом произвольности, чей
онтологический смысл давно утрачен и превращается в необходимое
158 Э. Левинас
условие прояснения логической категории "единичного" вне границ разведения
индивидуального и всеобщего.
Здесь происходит подчинение порядку абсолютного, авторитету par excellence,
власти совершенства или порядку Добра. Не тот ли это случаи или
"обстоятельства", при которых этот авторитет, с упорством противостоя сущему в
его бытии, обретает свой окончательный смысл? Он не приносит ни обещаний, ни
утешения, а только абсолютную требовательность. Это - Слово Божье; возможно, это
вообще единственный способ - исходя из абсолютной полноты долженствования, где
Бог впервые становится идеей, - назвать, именовать, "узнать" Его. Ведь
"неизвестный" Бог не оформлен в определенной теме; по причине своей
действительной трансцендентности, действительного "отсутствия". Он беззащитен
перед доводами атеизма. Однако так ли уж несомненно, что Бесконечное доступно
тематизации, что видение есть самое превосходное из качеств духа, а изначальным
способом мышления мы обязаны эгоизму и эгологии бытия?
В идее Бесконечного мышление мыслит больше, чем оно может вместить, и, согласно
"Третьему размышлению" Декарта, Бог мыслим лишь в целостности человечества. Не
напоминает ли это ноэзис без ноэмы? Не предписана ли действительность
ответственности в горизонте уникального и наглядного будущего через Слово в лице
Другого?
Подчинение, предвосхищающее обсуждение императива, свидетельствует в пользу
некоего безграничного авторитета, утверждает его именно в этом качестве, но,
одновременно, демонстрирует отказ от какого бы то ни было принуждения, а также
демонстрирует отрицание любых уловок трансцендентного и Бесконечного! Является
ли этот несгибаемый авторитет и уход от трансценденции уже диа-хронией времени?
Безусловный, безграничный авторитет не препятствует неповиновению; здесь
утрачивается время, здесь властвует свобода. Такова двойственность авторитета и
не-насилия. Человек как нечистая совесть - это Гордиев узел такой двойственности
идеи Бесконечного, Бесконечного в качестве идеи. Поэтому нечистая совесть - не
только знак несовершенного разума или умиротворения и уже опрометчивого
оправдания греха; она - не просто знак успокоительного лицемерия чистой совести,
а еще и возможность нежиться в обществе "справедливого" при отсутствии чистой
совести, цепенеть в ознобе справедливости, пребывая в неискоренимой заботе о
последней.
159
Диахрония и репрезентация

ДЕФОРМАЛИЗАЦИЯ ВРЕМЕНИ
Значимость прошлого, которое не было моим настоящим и не затрагивает моих
воспоминаний, и значимость будущего, которое управляет мной в смертности или
перед лицом Другого - за пределами моих сил, моей конечности, поверх моего
бытия-к-смерти, более не членят готовое к репрезентации время имманентного и его
историческое настоящее. Их диа-хрония, "различие" в этом временном зазоре,
означает не полный разрыв, а не-различимость и согласие, которое отныне покоится
отнюдь не на формальном единстве трансцендентальной апперцепции, наиболее
формальной из форм, которая благодаря реминисценции и ожиданию вновь собирает
время в ре-презентацию, тем самым предавая его. Однако я не собираюсь
высказываться относительно этого диа-хронического совпадения, относительно этого
времени "с-Богом", относительно этого пророчества, чья максимальная конкретность
и указывает на неумолимость самого времени. Его "приключение" и "тайна", которые
я, главным образом, пытался отделить от присутствия бытия, к которым я
приблизился, отталкиваясь от этического в человеке, не могут исходить из какой
бы то ни было категории или "экзистенциала"6. Все фигуры речи, все слова, их
выражающие, такие, как "трансценденция" или "потустороннее",- сами извлечены из
них. То же самое "с-Богом" не является ни тематизацией возможных теологий, ни
телеологизмом, который ведет лишь к понятию, а не к самой Бесконечности; не
является оно также предметом эсхатологии, озабоченной скорее темой конца как
такового, темой обещаний, но не обязательств в отношении людей. Даже предлоги
"с", "к","за" - всего лишь метафоры времени, которые вряд ли окажутся полезными
в его конституировании.
Для меня было важно в этом очерке, помимо всего прочего, сказать о том, как в
тайне человека прошлое, будущее и настоящее собраны воедино во времени, причем
указав на то, что событие это не является результатом простого распада единства
Единого, при котором последнее, не знаю уж каким образом, расточая самое себя,
могло бы быть приведено в движение, которое, уже со времени Аристотеля и в
согласии с ним, принадлежало времени в его диахронии. Согласно этому взгляду,
единство времени было бы утрачено в потоке мгновений с тем, чтобы обрести себя
вновь - впрочем, без подлинного обретения, - в ре-презентации, где прошлое
собирает мгновения за счет образов памяти, а будущее - за счет постановлений и
обещаний.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54