Подобное соотношение не связано ни с чувством
страдания, ни с чувством удовольствия, к которым "стремится" примитивный
человек, находящийся в определенном пространстве, также как оно не зависит от
ощущения боли, которое я испытываю в поврежденной ноге. Переживание страдания,
удовольствия и боли локализуется в объективном пространстве, в котором должны
быть обнаружены их эмпирические условия. Динамичное сознание свободно от всякого
содержания и развертывает его в пространстве. В отношении подобного сознания
содержание вообще не бывает где-либо локализовано. Рассматривая мифологическое
переживание пространства и выясняя при этом, только то значение, которое оно
имеет само по себе, мы никогда не смогли бы понять, что это переживание
опирается на осознание единственного и объективного пространства, поскольку то,
что не объективно и не единственно, не является пространством. Может быть,
сущность пространства заключается в абсолютной "внеположенности", которая
соотносится с субъективностью, одновременно отрицая ее? Должна ли эта сущность
охватывать любое воображаемое бытие? Можно ли сказать, что если мы намереваемся
установить нечто вне ее, то, уже самим этим фактом это нечто вступает с ней в
отношение и, следовательно, полагается в ней? Когда спящему снится сон,
дыхательные движения и сексуальные стимулы не учитываются, эти действия
освобождаются от оков, которые связывают их с миром, и протекают в виде
сновидений. А что же он в действительности видит? Обязаны ли мы верить его
79 Пространство
объяснениям? Если бы он осознавал то, что видит, и понимал свое сновидение, он
бы проснулся; сексуальность в тот же момент нормализовалась, а чувство
беспокойства, сопровождаемое соответствующими фантомами, вызванными затруднением
дыхания, возросло бы в значительно большей степени, чем обычно. Претензии
таинственного пространства, вторгнувшегося в мир шизофреника, на то, чтобы быть
пространством, не обоснованы, так как оно не связано с чистым пространством.
Если больной настаивает на том, что это таинственное пространство существует и
действительно его окружает, мы должны задать ему вопрос о том, "где" оно
находится. В попытках локализовать этот фантом, больной будет от него
избавляться. Допуская, что объекты постоянно присутствуют, больной, наряду с
чистым пространством, использует такие средства, которые изгоняют призраки и
обеспечивают возврат к повседневному миру. Точно так же, при попытке обосновать
геометрическое пространство, включая его внутримировые отношения, с
использованием изначальной пространственности, пространственности существования,
игнорируется тот факт, что мысль осознает только саму себя или вещи, что
пространственность субъекта не может быть воспринята. Строго говоря, подобный
способ обоснования лишен какого-либо смысла. Мы попытаемся показать, что
изначальная пространственность не имеет тематического или эксплицитного значения
и растворяется в объективистском мышлении. Однако эта пространственность
обладает не тематическим, а имплицитным значением, которое является значением не
в меньшей степени, поскольку объективистское мышление само "натянуто" на
дорефлексивное мышление. Это значение присутствует как эксплицитное выражение
дорефлексивного сознания таким образом, что даже радикальная рефлексия не может
его тематизировать и рассматривать в качестве сущности, подобной миру или
пространству, которые установлены параллельно мыслящему о них не-темпоральному
субъекту. Мы должны возвратиться к тематизирующему акту и рассмотреть его
совместно с принадлежащими ему горизонтами, задающими его значение. Если
рефлексия заключается в непосредственном поиске некоторого фиксированного или
осмысленного состояния, она не может ограничивать себя внутри сферы
объективирующего мышления, а должна исследовать те тематические акты, которые
определяют объективирующую мысль, восстанавливая ее контекст. Иными словами,
объективирующая мысль отвергает феномены, сопровождающие сновидения, мифы и
существование вообще, поскольку она демонстрирует свою полную неспособность
80 М. Мерло-Понти
ясно мыслить о них. Для такого типа мышления значением обладают лишь такие
феномены, которые могут быть тематизированы. При таком подходе отвергается факт
или реальность, если они не отвечают принципам возможности и самоочевидности,
хотя не берется в расчет то, что сама очевидность основана на факте.
Аналитическая рефлексия убеждена в том, что понимает переживания человека,
видящего сон, или переживания шизофреника намного лучше тех, кому они
принадлежат. Кроме того, философ верит в то, что в рефлексии он более отчетливо,
чем в самом восприятии, знает о содержании своего восприятия. И, находясь под
давлением этих обстоятельств, он способен отвергнуть человеческое пространство
как явление, затемняющее единственное и истинное объективное пространство.
Однако даже в том случае, если философ осознает, что его понимание превосходит
понимание человека, непосредственно находящегося в состоянии сна, понимание
шизофреника или понимание, которое имеет место в момент самого восприятия, он
лишается права с абсолютной истинностью настаивать на том, что понимается им как
самоочевидное, поскольку сомневается или в показаниях других людей,
свидетельствующих о своем опыте, или в своем собственном восприятии. Существует
два способа освоения пространства, которые мы не можем одновременно
использовать. Либо человек в момент переживания осознает то, что переживает, и
об этом свидетельствуют его показания, как в случае с человеком, видящим сон,
шизофреником или субъектом непосредственного восприятия, а мы должны просто
принять то содержание восприятия, которое фактически выражается в их языке. Либо
человек в момент переживания не рассуждает о его содержании, и в этом случае
проверка на самоочевидность невозможна. Намереваясь выявить позитивное значение
переживаний, имеющих место в сновидениях, мифах или непосредственных
восприятиях, и вновь рассмотреть различные пространства в рамках геометрического
пространства, мы были бы вынуждены ради осуществления подобной цели отрицать то,
что люди вообще когда-либо спят, что они могут сойти с ума и что они способны
иметь реальные и ясные восприятия чего-либо. В связи с тем, что нами допускается
существование по крайней мере таких многообразных нерефлексивных форм, как
сновидения, состояния безумия и непосредственное восприятие (да и как бы мы
могли этого не допустить, если намереваемся выделить в свидетельствах сознания
нечто значимое, то, без чего невозможна истина?), мы не имеем права сводить все
переживания к единственному миру, а все модальности сущест-
81 Пространство
вования - к единственному сознанию. Осуществляя подобный подход, мы обязаны
обратиться, как к высшему апелляционному суду, которому должны быть представлены
на рассмотрение сознание восприятии и сознание иллюзий, к некоторой самости,
более близкой мне, чем та самость, которую изобретает мое сновидение или
восприятие тогда, когда я нахожусь в их власти, и которая обусловлена истинной
субстанцией сновидения и восприятия в тот момент, когда они мне являются. Однако
различие между явлением и реальностью само по себе не имеет никакого значения ни
в мире мифа, ни в болезненном состоянии, ни в мире ребенка. Миф удерживает
сущность в мире явлений; мифический феномен не является репрезентацией, а есть
подлинное присутствие. Демон дождя присутствует в каждой капле, падающей после
заклинания, подобно тому, как душа присутствует в каждой части тела. В этом
случае каждое "воплощение" демона становится инкарнацией'4 и каждая сущность
определяется не столько с точки зрения своих "свойств", а скорее с точки зрения
физиогномических характеристик. В случае детского или примитивного анимизма
ребенок или человек, принадлежащий примитивной культуре, не могут воспринимать
объекты, которые мы пытаемся, как говорит Конт, объяснить с помощью интенций или
форм сознания, поскольку сознание, так же как и объект, является принадлежностью
конституирующего мышления; вещи воспринимаются как инкарнация того, что они
выражают, и человеческие смыслы накладываются на них, буквально присутствуя в их
значении. Скользящая тень и скрипящие ветви дерева, обладая определенными
значениями, представляют опасность для тех, кто является источником этих
значении75. Если мифологическое сознание еще не обладает понятием вещи или
понятием объективной истины, то как в этом случае оно может подвергнуть
критической проверки то, о чем оно думает и что переживает? Где оно может найти
точку опоры для того, чтобы остановиться и начать осознавать себя в качестве
чистого сознания? Каким образом это сознание начнет воспринимать реальный мир,
не принимая в расчет свои собственные фантазии? Шизофреник чувствует, что ветка,
находящаяся за окном, начинает приближаться и в конце концов вонзается в его
голову. Однако при этом он постоянно осознает то, что ветка находится "где-то
там" и существует независимо от него76. Выглянув в окно, больной будет
воспринимать ее, несмотря на свои патологические ощущения. Ветка в значении,
идентифицируемом в эксплицитном восприятии, никогда не "находится" в голове
больного как нечто материальное. Однако
82 М. Мерло-Понпи
в представлении больного голова - не объект, который может видеть каждый и
который он сам способен увидеть в зеркало. Голова выступает в качестве
конечности, наделенной способностью слышать и видеть. Больной чувствует голову в
верхней части своего тела; она - условие, которое, за счет зрения и слуха,
соединяет его со всеми объектами. Подобным образом ветка, данная в ощущениях,
есть только лишь оболочка или фантом. Взгляд сосредоточен на реальной ветке как
твердой и колющей сущности, нашедшей свое воплощение в этих фантазиях; она
выдвигается из окна, оставляя там только свою безжизненную оболочку. Поскольку
больной придерживается только тех данных, которые не опровергают его
переживаний, он не находится в конфликте с эксплицитным восприятием, а поэтому
обращение к нему не способно вывести его из этого состояния. "Слышите ли вы то,
что слышу я?" - спрашивает больная психиатра и с чувством обреченности приходит
к заключению: "Только я одна слышу эти голоса"77. Нормальный человек защищен от
галлюцинации не своими критическими способностями, а структурой своего
пространства. Объекты расположены перед ним и затрагивают его, как сказал
Мальбранш об Адаме, в той степени, в которой они сохраняют дистанцию по
отношению к нему. Причина галлюцинаций и мифов заключена в сужении
непосредственно переживаемого пространства. Укорененность вещей в нашем теле,
непосредственная близость объекта, единство человека и мира, то есть то, к чему
вновь пытается обратиться философское сознание,- в действительности не исчезает,
но подавляется повседневным восприятием или объективным мышлением. На самом
деле, если я рефлексирую по поводу осознанных позиций и направлений в мифе,
сновидении и непосредственном восприятии, если я полагаю и устанавливаю их в
соответствии с методами объективного мышления, я вновь обнаруживаю в них
отношения геометрического пространства. Однако нельзя, основываясь на этом,
утверждать, что указанные отношения могут быть обнаружены там заранее, поскольку
изначальная рефлексия на это не указывает. Мы поймем значение мифологического и
психопатологического пространства только тогда, когда возродим их в собственном
переживании, в собственном актуальном восприятии, в таких взаимоотношениях
субъекта и мира, которые не принимаются в расчет аналитической рефлексией.
Необходимо осознать, что "экспрессивные переживания" лежат в основании "актов,
наполняющих чувственным содержанием" теоретическое и устанавливающее мышление;
они - экспрессивные значения, предшествую-
83 Пространство
щие знакам, и выступают, в конечном счете, в качестве символической
"беременности" формы содержанием, лежащей в основании любого подведения
содержания под форму 78.
Дает ли это оправдание психологизму? Поскольку количество разнообразных
пространств совпадает с количеством различных пространственных переживаний,
возможна ли изоляция каждого отдельного типа субъективности и в конечном счете
каждого отдельного сознания в рамках нашей собственной индивидуальной жизни,
если мы не предполагаем заранее, что в детском, болезненном или примитивном
переживании уже присутствуют формы взрослого, нормального или цивилизованного
переживания? Не подменили ли мы рационалистическое cogito, открывающее во мне
универсальное, конституирующее сознание, психологическим cogito, сохраняющим
свою невыразимость в рамках жизненного опыта? Разве мы не определяли
субъективность как идентичность каждой личности в данном опыте? Может быть, в
этом случае исследование естественного пространства и врожденного опыта в целом,
предшествующего своей объективации, и стремление детально рассмотреть значение
самого переживания оканчиваются, говоря языком феноменологии, вместе с
отрицанием бытия и значения? Может быть, это просто видимость и мнение, скрытые
под маской феномена? Не связан ли источник подобного знания со стремлением
оправдать замкнутость сумасшедшего в своем безумии, и не возвратит ли нас
последнее слово этой мудрости к муке бездействия и одиночеству субъективности?
Эти сомнения необходимо рассеять. Мифологическое сознание, сознание сновидения,
состояние безумия и непосредственное восприятие не замкнуты герметично внутри
себя. Они не являются маленькими островками опыта, отрезанными друг от друга,
которые невозможно покинуть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54