Миссис Грин разреш
алась от бремени в одной комнате; Том Флетчер пил джин в другой. Повсюду ва
лялись по полу книги; обед Ц какой-никакой Ц подавался на туалетном сто
лике, на котором дети пекли куличики из песка. Тут, Грин чувствовал, была и
стинная атмосфера для творчества; тут ему хорошо писалось, и он писал. Тем
а напрашивалась сама. Благородный лорд у себя дома. «В гостях в поместье у
вельможи» Ц так как-нибудь будет называться его поэма. Схватив перо, кот
орым сынишка щекотал кошке ухо, и вонзив его в служившую чернильницей яи
чную скорлупу, Грин тотчас настрочил вдохновенную сатиру. Она была столь
меткой, что ни у кого не могло явиться сомнений, что разделываемый в ней л
орд Ц это Орландо; интимнейшие его замечания и сокровеннейшие поступки
, его порывы и прихоти, самый цвет волос и манера на иноземный лад раскатыв
ать «эр» Ц все было представлено публике. Если же сомнения все-таки могл
и зародиться, Грин их рассеивал, вводя в текст, почти без камуфляжа, отрывк
и из этой аристократической трагедии «Смерть Геракла», которую он, в точ
ности как и ожидал, нашел напыщенной и многословной донельзя.
Памфлет, тотчас выдержав несколько изданий и оправдав затраты миссис Гр
ин на десятые роды, вскоре был препровожден друзьями, всегда пекущимися
о подобных материях, самому Орландо. Прочитав его со смертельным самообл
аданием от начала и до конца, он позвонил лакею, протянул ему сей документ
на кончике каминных щипцов, приказал как можно глубже засунуть его в сам
ую зловонную помойку поместья. Когда лакей направился к двери, Орландо е
го окликнул.
Ц Седлай самого быстрого коня в конюшне, Ц сказал он. Ц Во весь опор ска
чи в Харвич.
Садись на корабль, какой пойдет на Норвегию. Там купи на псарне у самого ко
роля отборнейших борзых королевских кровей, обоего пола. Безотлагатель
но доставь их сюда. Ибо, Ц пробормотал он едва слышно, вновь принимаясь з
а чтение, Ц с людьми я покончил.
Понятливый слуга поклонился и исчез. Он неукоснительно выполнил поруче
ние своего господина и вернулся в день три недели спустя, ведя на сворке п
ревосходных борзых, из которых одна, пола женского, в ту же ночь произвела
на свет под обеденным столом восьмерых прелестных щенков. Орландо велел
принести их к нему в опочивальню.
Ц Ибо, Ц сказал он, поглаживая милых зверушек по головам, Ц с людьми я п
окончил.
Однако он поквартально выплачивал пенсион.

Так к тридцати годам, или около того, наш юный вельможа не только вкусил от
всех предлагаемых жизнью плодов, но вполне познал их тщету. Любовь, често
любие, женщины, поэты Ц Бог с ними со всеми! Литература Ц фарс. В ту ночь, к
огда он прочитал Гринов пасквиль «В гостях у вельможи в поместье», он уст
роил большой костер из пятидесяти семи сочинении, пощадив лишь «Дуб»: юн
ошеская проба пера, и совсем коротенькая к тому же. Две вещи теперь остава
лись, в какие он верил: собаки и природа Ц борзая и розовый куст. От пестро
го многообразия мира, от капризной сложности жизни ничего более не остав
алось. Собака и куст Ц вот и все. И, стряхнув с себя тяжелые лохмотья иллюз
ий, совсем себя, следственно, оголив, он подзывал к себе собак и шагал чере
з парк.
Так долго он просидел затворником над рукописями и книгами, что чуть не з
абыл об обольщениях природы, которые бывают в июне столь неотразимы. Под
нявшись на вершину холма, откуда в ясные дни открывался вид на половину А
нглии с каемкой Шотландии и Уэльса, он бросался на землю под любимым свои
м дубом и чувствовал, что, если ему до конца дней не придется больше беседо
вать ни с мужчиной, ни с женщиной, если борзые его не разовьют в себе дара р
ечи, если судьба не подсунет ему еще поэта или княжну, он довольно сносно п
роведет отпущенный ему срок. /
Так он приходил сюда день за днем, неделю за неделей, месяц за месяцем, год
за годом. Он видел, как буки занимаются золотом и расправляются молодые п
апоротники; видел лунный серп и потом круглую луну; видел… но, быть может,
читатель и сам вообразит все причитающееся ему дальше и представит себе
, как каждое деревцо, каждый кустик в округе сперва будут обрисованы в зел
еном виде, затем в золотом; как восходит луна и заходит солнце; как весна с
ледует после зимы и осень за летом; как день сменяется ночью, а ночь сменяе
тся днем; как разражается гроза и затем вновь проясняется небо; как все ос
тается, в общем, без перемен и двести, и триста лет, разве что накопится нем
ного пыли и паутины, с которой за полчаса сладит любая старушка, Ц умозак
лючение, к которому мы, нельзя не признаться, могли бы прийти и быстрей, с п
омощью простейшей фразы «Прошло время» (в скобках точно означив срок). Ц
и ничего решительно не случилось.
Но, к сожалению, Время, с такой завидной пунктуальностью диктующее, когда
цвести и когда увядать цветку или животному, на душу человека не оказыва
ет столь явственного воздействия. Более того Ц человеческая душа сама н
епонятным образом влияет на ткань времени. Какой-нибудь час, вплетаясь в
непостижимую вязь нашего ума, может пятидесяти-, а то и стократно растяну
ться против своих законных размеров; с другой стороны, какой-нибудь час м
ожет пробежаться по циферблату сознания с быстротою молнии. Это разител
ьное расхождение между временем на часах и временем в нас покуда недоста
точно изучено и заслуживает дальнейшего пристального исследования. Но
биограф, интересы которого, как мы уже упоминали, строго ограничены, впра
ве удовлетвориться здесь одним простым суждением: когда человек достиг
тридцатилетнего возраста, вот как Орландо, то время, когда он думает, стан
овится неимоверно долгим; то время, когда он действует, становится неимо
верно коротким. Орландо отдавал распоряжения по своему гигантскому хоз
яйству в мгновение ока; но, едва он уединялся на холме под своим дубом, сек
унды начинали взбухать и наливаться так, будто им вовек не пробить. Налив
ались они к тому же чем-то уж вовсе невообразимым. Ибо его не просто одоле
вали вопросы, ставившие в тупик величайших мыслителей, например: что так
ое любовь? что такое дружба? что есть истина? Но стоило ему ими задаться, вс
е его прошлое, такое, казалось бы, бесконечное и насыщенное, устремлялось
к готовой пробить секунде, раздувало ее во много раз против натуральной
величины, окрашивало всеми цветами радуги и какой только не начиняло дре
беденью.
В подобных раздумьях (или как их там ни назови) проводил он месяцы и годы с
воей жизни. Не будет преувеличением сказать, что ему случалось выйти из д
ому после завтрака тридцатилетним и воротиться к обеду пятидесятилетн
им человеком. Иные недели старили его на сто лет, иные и трех секунд не при
бавляли к его возрасту. Вообще, о продолжительности человеческой жизни (
о сроке, отпущенном животным, лучше тут умолчим) мы рассуждать не беремся,
потому что стоит заявить, что жизнь бесконечно длинна, и тут-то нам и напо
мнят, что промельк ее мгновенней опадания розового лепестка. Из двух сил,
которые вперемежку и, однако же, что особенно странно, обе разом командую
т нашим убогим рассудком Ц краткость и долгота, Ц Орландо то попадал во
власть тяжкого слоноподобного божества, то легкокрылой мухи. Жизнь каза
лась ему нескончаемой. И все равно промелькнула как миг. Но даже когда она
особенно простиралась вдаль, и секунды особенно разбухали, и он будто бл
уждал один по бескрайним пустыням вечности, и то ему не хватало времени р
азгладить и разгадать петлистые, тесные пергаментные строки, которые тр
идцатилетний обиход с мужчинами и женщинами тугим свитком свил в его моз
гу и сердце. Он вовсе еще не покончил с мыслями о Любви (дуб за этот период у
спел много раз зазеленеть и отряхнуть листву), а Честолюбие уже вытолкал
о ее с поля и заместило Дружбой и Литературой. И поскольку первый вопрос
Ц что такое Любовь? Ц не был решен, она по всякому поводу и без повода вры
валась, оттирала Книги, и Метафоры, и Каков смысл нашей жизни? Ц на кромку
поля, где они и выжидали, когда снова смогут ринуться в игру. Процесс решен
ия еще запутывался и разбухал из-за того, что был роскошно иллюстрирован,
и притом не только картинками Ц старая королева Елизавета, в розовой па
рче, на гобеленовом диване, в руке табакерка из слоновой кости, рядом золо
тая рукоять кинжала, Ц но и запахами Ц как она была надушена! Ц и звукам
и: как трубили олени в Ричмонд-парке тем зимним днем… И мысль о любви слив
алась, сплавлялась с зимой и снегом, с жаром камина; с русскими княжнами, з
олотыми кинжалами, зовами оленей; со слюнявым лепетом старого короля Яко
ва, и с фейерверками, и с мешками сокровищ в трюмах елизаветинских корабл
ей. Каждая часть, едва он пробовал сдвинуть ее с места, упиралась в другую,
Ц так в кусок стекла, год пролежавший на дне морском, врастают кости, стре
козы, и монеты, и кудри утопленниц.
Ц О Господи, опять метафора, Ц воскликнул он при этих словах (что показы
вает, как беспорядочно кружила его мысль, и объясняет, почему дуб столь ча
сто зеленел и осыпался, покуда Орландо бесплодно бился над решением вопр
оса о Любви). Ц Вот уж зачем они нужны? Ц спросил он себя. Ц Почему просто
-напросто не сказать, ну… Ц И тут он думал полчаса, Ц или, может быть, это д
ва с половиной года? Ц как просто-напросто сказать, что такое Любовь. Ц О
браз, кстати, явно натянут, Ц рассуждал он, Ц никакая стрекоза не станет
жить на дне морском, разве что в силу совершенно исключительных обстояте
льств. А если Литература не Супруга и Наложница Истины Ц что же она такое
? Ах, надоело! Ц крикнул он. Ц При чем тут Наложница, если уже сказано Ц Су
пруга? Почему нельзя просто назвать вещи своими именами и успокоиться?
И он попытался сказать, что трава зеленая, а небо синее, и тем ублажить сур
овый дух поэзии, которому, хоть и с почтительного расстояния, он все еще не
вольно поклонялся.
Ц Небо синее, Ц сказал он. Ц Трава зеленая.
Но, подняв глаза, он убедился, что, совершенно даже напротив, небо было как
покровы, опадающие с голов тысячи мадонн, а трава темнела и стлалась, как б
ег девичьей стайки, спасающейся от объятий волосатых сатиров из очарова
нного леса.
Ц Ей-богу, Ц сказал он (потому что взял скверную привычку разговариват
ь с самим собою вслух), Ц хрен редьки не слаще. И то и другое Ц фальшиво до
нельзя.
И он отчаялся в собственной способности определить, что такое поэзия и ч
то такое правда, и впал в глубокое уныние.
Тут мы воспользуемся паузой в его монологе, чтобы порассуждать о том, как
странно видеть Орландо, распростертого на траве в июньский день, и почем
у столь прекрасный собою молодой человек, в полном обладании своими спос
обностями, столь здоровым телом, столь образцовыми щеками и ногами Ц че
ловек, без раздумья бросающийся в атаку впереди войска и принимающий пое
динок, Ц почему он страдает таким бессилием мысли и так этим мучится, что
, когда дело доходит до вопроса о поэзии и его неспособности с ним сладить
, он робеет, как маленькая девочка под маменькиной дверью? Мы подозреваем,
что насмешка Грина над его трагедией уязвила его не меньше, чем насмешка
Саши над его любовью. Но мы, однако, слишком отвлеклись…
Орландо все раздумывал. Он продолжал всматриваться в небо и траву, стара
ясь угадать, что сказал бы про них истинный поэт, чьи стихи напечатаны в Ло
ндоне. А Память меж тем (повадки ее Нами уже описаны) все совала ему под нос
лицо Николаса Грина, как будто этот вислогубый зоил, и, как выяснилось, еще
и предатель, был Муза собственной персоной и это его обязан ублажать Орл
андо. И Орландо тем летним утром предлагал ему на выбор много словесных о
боротов, и скромных, и фигурных, а Ник Грин все качал головою, хмыкал и что-т
о пел про Глор, про Цицерона и что поэзия в наш век мертва. Наконец, вскочив
на ноги (уже наступила зима, и было очень холодно), Орландо произнес клятву
, одну из самых знаменательных в своей жизни, ибо она обрекала его такому р
абству, беспощадней которого на свете не бывает.
Ц Будь я проклят, Ц сказал Орландо, Ц если я напишу или попытаюсь напис
ать еще хоть слово в угоду Нику Грину или Музе. Хорошо ли, плохо, или посред
ственно Ц я буду писать отныне и вовеки в угоду самому себе. Ц И тут он бу
дто разорвал все свои бумаги и швырнул их в усмешливую, наглую физиономи
ю. После чего, как увертывается дворняга, когда вы наклонились, чтобы запу
стить в нее камнем, Память увертливо убрала портрет Николаса Грина с гла
з долой и вместо него подсунула Орландо… вот именно что ничего не подсун
ула.
Но Орландо все равно продолжал думать. А ему было, было о чем подумать. Вед
ь, разорвав тот свиток, тот пергамент, он одним махом разорвал и ту скрепле
нную гербовой печатью грамоту, которой в тиши своего кабинета он сам себ
я назначил, как назначает посланника король, Ц первым в своем роду поэто
м, первым писателем своего века, даруя душе своей вечное бессмертие, а тел
у Ц вечный покой среди лавров и неосязаемых стягов людского поклонения
вовеки. Как ни было все это великолепно, он разорвал ту грамоту и выбросил
в мусорную корзину.
Ц Слава, Ц сказал он, Ц не что иное, как (и поскольку не было на него Ника
Грина, чтобы его окоротить, он упивался, заливался образами, из которых мы
выбираем только два-три самых скромных)… как расшитый камзол, стесняющи
й члены; серебряные, давящие на сердце латы; щит повапленный, заслоняющий
воронье пугало, Ц и т. д. и т. п. Суть всех этих образов сводилась к тому, что
слава мешает и теснит, безвестность же, как туман, обволакивает человека:
безвестность темна, просторна и вольготна, безвестность оставляет духу
нестесненно идти своим путем. На человека безвестного милосердно излив
аются потоки темноты. Никто не знает, куда уходит он, куда приходит. Он вол
ен искать, он волен объявлять правду; лишь он один свободен;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32