И как раз в эту секунду, когда она уже перестала звать «Орландо» и задумал
ась совсем о другом, Орландо, которую она так долго звала, пришла по собств
енной доброй воле, взяла и явилась, что с очевидностью доказывали переме
ны, происшедшие с нею, когда она въезжала через ворота в парк.
Все в ней стемнело и стихло, Ц так одна какая-нибудь загогулина завершае
т орнамент, и плоскость обретает глубины, близкое становится дальним; и в
се замыкается, как вода в стенках колодца. Так и она стемнела теперь и стих
ла, сделавшись с прибавлением этой Орландо тем, что Ц верно ли, нет ли Ц н
азывают единственным «я», истинным «я». Вот она и замолчала. Вероятно, ког
да человек сам с собой говорит вслух, все его «я» (а их у каждого больше дву
х тысяч) чувствуют свою расчлененность и стремятся воссоединиться; но ко
гда воссоединение достигнуто Ц тут уж больше не о чем говорить.
Быстро, мастерски она одолела поворот между дубами и вязами по дерну пар
ка, по его медленной тихой пологости, такой тихой, текучей, что будь, скаже
м, вместо дерна вода, она нежной зеленой волной затопляла бы берег. Торжес
твенными группками, так, как их высадили, стояли дубы и буки. Меж ними ступ
али олени, один был белый как снег, другой склонил голову набок, потому что
в рогах у него застряла какая-то проволока. Все это Ц деревья, оленей, дер
н Ц она разглядывала с таким удовлетворением, будто душа ее стала жидко
стью, которая все омывала, над всем смыкалась. Еще минута, и она въехала во
двор, куда не одну сотню лет она являлась верхом или в карете цугом, предше
ствуемая или сопровождаемая свитой, и склонялись плюмажи, качались факе
лы, и те же, теперь роняющие листву, осыпали свой цвет деревья. Сейчас она б
ыла одна. Опадали осенние листья. Привратник отворил тяжелые ворота. «Пр
ивет, Джеймс, Ц сказал она. Ц Там у меня кое-что в машине. Вы внесете?» Слов
а, сами по себе лишенные веса, выразительности, увлекательности и, соглас
имся, особой прелести, но сейчас они так утучнились смыслом, что упали, как
переспелые орехи с ветки, тем самым доказывая, что стоит начинить скукож
енную шкурку повседневности побочным значением, и она приобретает спос
обность удивительно действовать на наши чувства. То же сейчас относилос
ь и ко всем движениям, всем поступкам Орландо, как ни были они обыденны; и с
мотреть, как она сбросила юбку и облачилась в холщовые брюки и кожаную ку
ртку Ц все это за три минуты, Ц было не меньшим наслаждением, чем наблюд
ать, как мадам Лопухова
Лидия Васильевна Лопухова (1892 Ц 1981) Ц русская балерина, с 1918 г. в
ыступавшая в Англии. В 1925 г. вышла замуж за Джона Кейна, друга Вирджинии Вул
ф.
демонстрирует вершины своего мастерства. Потом широким шагом она
направилась в столовую, где старые друзья Ц Драйден, Поп, Свифт, Аддисон
Ц сперва ее как бы разглядывали с подозрением Ц вот, мол, явилась, лауреа
тша, Ц но, смекнув, что речь идет о двухстах гинеях, одобрительно закивал
и. Двести гиней, казалось, говорили они; двести гиней Ц это вам не комар на
чхал. Она отхватила ломоть хлеба, отрезала ветчины, плюхнула одно на друг
ое и принялась жевать на ходу, разом покончив со своими светскими манера
ми. Сделав пять-шесть кругов, она опрокинула стаканчик красного испанск
ого вина, налила другой и, зажав его в руке, зашагала по длинному коридору,
через десяток гостиных, начав, таким образом, свой обход дома в сопровожд
ении тех борзых и спаниелей, которые пожелали за нею следовать.
Все это входило в ритуал. Как она не могла бы, придя домой, не поцеловать со
бственную бабушку, так не могла она не поздороваться со своим домом. С ее п
оявлением комнаты веселели, Ц встрепенувшись, открывали глаза, будто в
ее отсутствие скучно дремали. И хоть она их видела сотни и тысячи раз, они
никогда не повторялись: за долгие годы в них скопилась тьма всяких настр
оений, вот они и менялись зимою и летом, в вёдро и в дождь, в зависимости от е
е неудач и удач, от характеров ее гостей. Чужих они всегда встречали учтив
о, разве чуть-чуть устало. С нею им всегда весело. А как же иначе? Знакомы во
т уже почти четыреста лет. И нечего друг от друга скрывать. Она все-все про
них знает, все радости и печали. Знает возраст каждой комнаты, ее маленьки
е секреты Ц дверцу, полочку, шкафчик, недочет какой-нибудь, Ц скажем, что
-то меняли, чинили, достраивали. Они ее тоже знают во всех ипостасях. Она от
них ничего никогда не скрывала. Являлась к ним мальчиком, мужчиной Ц в ра
дости и слезах. Здесь, на этом подоконнике, были написаны первые строки; в
этой часовне ее венчали. Здесь и похоронят, думала она, забравшись с колен
ками на подоконник в длинной галерее и потягивая испанское вино. Ужасно
трудно себе представить, но ведь такой же точно желтой зыбью прольется н
а пол с витража геральдический леопард в тот день, когда ее тело положат в
склепе меж предков. Она, ни на йоту не верящая ни в какое бессмертие, чувст
вует все равно, что душа ее будет вечно бродить вот по этим красным панеля
м, по этим зеленым диванам. А комната Ц она забрела в опочивальню посла Ц
сияла, как раковина, века пролежавшая на дне морском и в миллионы разных ц
ветов выкрашенная водою: розовая и желтая, зеленая и песочная. Хрупкая, ка
к раковина, она была и Ц пустая. Никакой посол больше не придет сюда спать
. Ах, но она же знает, где все еще бьется сердце дома. Тихо отворив дверь, зат
аясь на пороге так, чтобы комната ее не заметила, она смотрела, как колышут
ся и опадают шпалеры от неугомонного, вечного ветерка. Все скачет и скаче
т охотник; все убегает Дафна. Все бьется это сердце, слабое, замирающее, Ц
хрупкое, неукротимое сердце огромного дома.
И, призвав своих верных собак, она пошла по галерее, выстланной цельными, в
доль распиленными дубами. Мерцая поблекшим бархатом, ряды кресел выстро
ились вдоль стен, простирая ручки к Елизавете, к Якову, быть может, к Шексп
иру и Сесилу Ц к тем, кто уже не придет. От этого зрелища ей взгрустнулось.
Она отцепила их ограждавший канат. Села в кресло Королевы Ц полистала м
анускрипт на столике у леди Бетти Ц поворошила пальцем древние розовые
лепестки Ц расчесала серебряными щетками короля Якова свои короткие в
олосы Ц попрыгала на его постели (никакой никогда уж не будет здесь спат
ь король, несмотря на все Луизины новые простыни), прильнула щекой к потус
кневшему серебряному покрывалу. И везде были эти лавандовые мешочки от м
оли и таблички «Прошу не трогать», которые, хоть она сама их писала, на нее
глядели с укором. Нет, дом уже не весь в ее власти, вздыхала она. Он принадле
жит времени: истории, вышел из подчинения живых. Никогда уж не будут здесь
проливать вино, думала она (она вошла в комнату, где гостил когда-то стары
й Ник Грин), прожигать дыры в ковре. Никогда уже двести слуг не побегут, гро
хоча, по галереям, с грелками, огромными ветками для огромных каминов. Ник
огда уж не будут варить эль, лить свечи, обивать седла, обтачивать камень в
здешних службах. Молчат молоты и кувалды. Пусты кровати и кресла; кубки из
золота и серебра заперты в шкафах. Огромными крыльями бьет тишина в опус
телом доме.
И Орландо села в жесткое кресло королевы Елизаветы в конце галереи, и соб
аки легли вокруг. Галерея тянулась далеко, к тому месту, где почти исчезал
свет. Как туннель, вырытый в далекое прошлое. Когда ее взгляд пробился скв
озь тьму, она различила людей за веселой беседой Ц великих людей, каких о
на знавала: Драйдена, Свифта, Попа; и государственных мужей, заседающих в с
овете; и любовников, обжимающихся по подоконникам; и жующих и пьющих за дл
инными столами гостей; и клубящийся над их головами дым, от которого они ч
ихали и кашляли. Еще глубже увидела она блистательных танцоров, изготови
вшихся для кадрили. Звучала зыбкая, хрупкая, но все равно величавая музык
а. Рокотал орган. Гроб выносили из часовни. Из часовни выходила свадьба. Во
ины в шлемах отправлялись воевать. Приносили из походов знамена Флодден
а и Пуатье, вешали по стенам. Так заполнялась длинная галерея, и, вглядывая
сь глубже и глубже, в самом конце Орландо увидела за елизаветинцами и Тюд
орами более старый, и дальний, и темный образ, суровую фигуру в сутане Ц м
онаха, и он шел, стиснув руки, с книгой и бормотал…
Как гром, часы на конюшне пробили четыре удара. Никогда еще никакое земле
трясение не сотрясало так целый город. Галерея вместе со всем, что на ней,
рассыпалась в прах. Лицо самой Орландо, темное и серьезное, пока она смотр
ела, озарилось теперь как пороховой вспышкой. В том же свете все рядом с не
ю выступило с необычайной отчетливостью. Она увидела двух кружащих мух,
отметила их синий отлив; увидела глазок на доске возле своей ноги, подраг
ивание собачьих ушей. И еще она слышала, как хрустнул сучок в саду, проблея
ла в парке овца, пролетел мимо окон стриж. Все тело у нее дрожало, его жгло, б
удто она голая стояла на морозе. Однако она сохраняла Ц вот уже чего не бы
ло в Лондоне, когда часы пробили десять Ц полное самообладание (видно, се
йчас она была единая, цельная и под удары времени подставлялась большая
поверхность). Она поднялась неспешно, кликнула собак и пошла Ц твердой и
собранной, но упругой и быстрой походкой, вниз по лестнице, в сад. Тени рас
тений выступали со странной отчетливостью. Она различала каждый комоче
к земли на клумбах, будто в глаз ей вставили микроскоп. Она различала хитр
осплетение веток на каждом дереве. В каждой былинке, в каждом цветке разл
ичала она все лепестки и жилки. Стаббс, садовник, шел по тропе, и она видела
каждую пуговку на его гамашах; видела Бетти и Принца, своих упряжных лоша
док, и никогда прежде не видела она так отчетливо белую звезду у Бетти на л
бу и три длинных отдельных волоса, низко свисавших с хвоста у Принца. Даль
ше, в квадрате двора, старые серые стены сияли, как на новеньком фотографи
ческом снимке; из громкоговорителя на террасе лилась танцевальная музы
ка, которую сейчас слушали в алеющей бархатом Венской опере. Собранная, п
одстегиваемая теперешним мигом, она одновременно испытывала странный
страх, будто каждый раз, когда разверзалась пропасть времени и в ней тону
ла секунда, это было чревато опасностью. Такое сильное напряжение невозм
ожно было долго выносить без муки. Быстрей, чем ей бы хотелось, будто ноги
сами несли ее и не слушались, она прошла по саду и вышла в парк. Огромным ус
илием воли она заставила себя остановиться у плотницкой и замерев смотр
ела, как Джо Стаббс ладит колесо. Она не отрывала глаз от его рук, когда про
било четверть. Удар пронесся сквозь нее метеором, горячим, какой не удерж
ишь в пальцах. С тошнотворной отчетливостью она увидела, что на большом п
альце правой руки у Джо нет ногтя и вместо него разлито кровянистое блюд
ечко. Зрелище было такое ужасное, что она ощутила мгновенную дурноту, но в
этой мгновенной, зыблющейся, зарешеченной тьме тяжесть настоящего вдру
г отпустила. Что-то странное есть в тени собственных дрожащих ресниц, что
-то (сами можете убедиться, вот сейчас же глянув на небо), чего нет в настоящ
ем Ц откуда и вся его трудность, неопределимость, Ц что-то, что мы не реша
емся, насадив на булавку имени, назвать красотой, ведь оно бестелесно, тен
ь не имеет собственных качеств, но обладает властью преображать все, с че
м соприкасается. И пока ей было дурно и веки ее трепетали, эта тень ускольз
нула из плотницкой и, присоединяясь к несчетным образам, какие ловила Ор
ландо, делала из них нечто иное, сносное и умопостижимое. Ну вот, думала Ор
ландо, испустив глубокий вздох облегчения и сворачивая от плотницкой, чт
обы идти в гору, ну вот, можно еще начать жизнь сначала. Я возле Серпантина,
игрушечная лодочка пробирается сквозь белую арку смерти. Я вот-вот пойм
у…
Такие слова произносила она, и притом довольно отчетливо, однако, что гре
ха таить, она сейчас оставалась вполне безразлична к тому, что разворачи
валось перед ее взором, и легко могла принять овцу за корову, а старика по
имени Смит за другого Ц по имени Джонс, и даже ему не родственника. Ибо те
нь дурноты, вызванной пальцем без ногтя, сейчас залегла в глубине ее мозг
а (самом отдаленном от зрения месте), стала прудом, где
вещи плавают в темноте, такой глубокой, что мы про них почти ничего не знае
м. Она смотрела сейчас в этот пруд или, может быть, море, где отражается все,
ведь некоторые вообще утверждают, будто все наши самые буйные страсти, и
религия, и поэзия Ц суть отражения, которые мы видим в темной впадине в гл
убине головы, когда внешний мир отступает. Вот она и смотрела туда долго-д
олго, задумчиво, и заросшая стежка, по которой она поднималась в гору, уже
стала не стежка, но отчасти и Серпантин; кусты боярышника были отчасти да
мы и господа с золотыми набалдашниками и визитными карточками; овцы были
отчасти высокими домами Мэйфэра, Ц все решительно было отчасти чем-то е
ще и обретало от этого единения трогательную, странную власть; и от диков
инной смеси правды и подтасовки мысль Орландо стала как лес, где блуждал
о что-то, сменялись тени и свет и одно становилось другим. И если бы любимы
й пес Канут, погнав зайца, ей не намекнул таким образом, что дело идет к пят
ичасовому чаю Ц на поверку оказалось двадцать три минуты шестого, Ц он
а бы совсем забыла о времени.
Заросшая стежка, виляя, взбиралась все выше и выше, к стоящему на вершине д
убу. Он вырос, раздался и заматерел с тех пор, как она познакомилась с ним, в
году, кажется, тысяча пятьсот восемьдесят восьмом, но был все еще в самой п
оре. Некрупные четкие листья густой массой качались на ветках. Бросившис
ь ничком, Орландо почувствовала под собою косточки дерева, как ребра, в ра
зные стороны отходившие от хребта. Ей нравилось, что она скачет на крупе м
ира. Приятно было приникнуть к чему-то твердому. И когда она вот так броси
лась ничком, из нагрудного кармана кожаной куртки выпала переплетенная
в красное сукно небольшая книжица Ц поэма «Дуб».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32