Все смешалось, все ходуном ходило. И они поднялись с колен,
и ревел орган, играли молнии, хлестал ливень, и леди Орландо, в легоньком п
латьице, с кольцом на пальце, выбежала во двор и придержала раскачивающе
еся стремя (конь был взнуздан, и пена была на боках), помогая супругу вскоч
ить в седло, и он вскочил одним махом, и конь поскакал прочь, и Орландо крич
ала вслед: «Мармадьюк Бонтроп Шелмердин!» Ц и он отвечал ей: «Орландо!» Ц
и слова эти ястребами кружили меж звонниц, выше, выше, дальше, дальше, быст
рей и быстрей кружили они, пока не разбились и не хлынули ливнем осколков
на землю; и она пошла в комнаты.

ГЛАВА 6

Орландо вошла в дом. Все было тихо. Все спокойно. Были чернила, было перо, бы
л черновик ее стихов Ц дань вечности, прерванная на полуслове. Когда Бас
кет и Бартоломью прервали ее тогда с этой своей чайной посудой, она как ра
з собиралась сказать Ц ничего не меняется. И вот за три с половиной секун
ды все изменилось: она сломала лодыжку, влюбилась, вышла замуж за Шелмерд
ина.
Обручальное кольцо на пальце служило тому порукой. Конечно, она надела е
го сама, до того еще, как встретилась с Шелмердином, но что тогда от него бы
ло проку? А сейчас она вертела и вертела кольцо, в суеверном благоговении,
бережно, боясь, как бы оно вдруг не соскользнуло.
Ц Обручальные кольца носят на безымянном пальце левой руки, Ц сказала
она тоном затверживающего урок дитяти, Ц чтобы от него был какой-нибудь
прок.
Она произнесла это громко и, пожалуй, торжественней, чем было у нее заведе
но, будто хотела, чтобы кто-нибудь, чьим мнением она дорожит, мог ее подслу
шать. Да, вот наконец она и собралась с мыслями, и пора было призадуматься
о том, как согласуется ее поведение с духом времени. Как посмотрят на ее об
ручение с Шелмердином, на ее замужество? Она нуждалась в одобрении века. К
онечно, теперь она в своей тарелке. Палец, с той самой ночи на болоте, совсе
м почти не свербит. И однако Ц она не могла отрицать Ц кой-какие сомнени
я у нее оставались. Она замужем, кто спорит; но, если твой муж вечно носится
вокруг мыса Горн, это что Ц замужество? Если ты его любишь Ц это замужест
во? Если ты любишь других Ц это замужество? И наконец, если ты по-прежнему
только и мечтаешь писать стихи Ц это замужество? Сомнения у нее оставал
ись.
Но существуют же доказательства. Она глянула на кольцо. Глянула на черни
льницу. Ну как? Нет, у нее не хватило пороху. Но ведь надо. Нет, невозможно ре
шиться. Что же делать? Упасть в обморок, если удастся. Но никогда еще в жизн
и она себя не чувствовала так хорошо.
Ц А, плевать на все! Ц крикнула она почти со стародавним своим куражом.
Ц Была не была! И с размаху вонзила перо в чернильницу. К величайшему ее и
зумлению, взрыва не последовало. Она вытащила перо. Мокрое, но с него не ка
пало. Она стала писать. Слова пошли не сразу, но все же пошли. Ой! Да есть ли т
ут смысл какой-нибудь? Она ужасно испугалась, как бы перо опять не взялось
за свои сумасшедшие коленца. Прочитала:

Медвяной росною тропой
Бреду меж диких бальзаминов,
Что отрешенны и нежны,
Как ласки нильской девы дальней.

И вдруг она почувствовала, как некая сила (наполним, мы имеем дело с таинст
веннейшими проявлениями человеческой природы), читавшая у нее из-за пле
ча, схватила ее за руку. Стоп. Медвяная тропа Ц говорила эта сила, как гуве
рнантка возвращается с линейкой к началу текста Ц вполне приемлема; неж
ные дикие бальзамины Ц куда ни шло; отрешенны Ц про цветы? Ц несколько,
пожалуй, чересчур, но Вордсворт, кстати, как раз бы, глядишь, и одобрил; но эт
а дева? дева-то при чем? У вас муж на мысе Горн, вы говорите? А, ну тогда извини
те, милочка. И дух времени ушел своей дорогой. Орландо теперь в душе (все эт
о происходит в душе, в душе) смотрела на дух своего времени с глубоким почт
ением, какое, например Ц мы не говорим о масштабах, Ц путешественник, по
мнящий о запретных сигарах в недрах своего чемодана, выказывает таможен
нику, любезно ставящему мелком закорючку на его крышке. Потому что она бы
ла отнюдь не убеждена, что, поройся дух времени потщательней у нее в голов
е, он бы там не нашарил совершеннейшей контрабанды, за которую ей полагал
ось платить немалую пошлину. Она просто ловко отделалась. Просто ухитрил
ась, польстив этому самому духу, надев на палец кольцо, подобрав на болоте
мужа, любя природу и не будучи ни сатириком, ни циником, ни психологом, Ц у
ж такой бы товар обнаружился сразу! Ц успешно пройти досмотр. И она испус
тила глубокий вздох облегчения, и, между прочим, не зря, потому что отношен
ия сочинителя с духом времени Ц самого деликатного свойства и для сочин
ителя зависит от них весь его успех. Орландо, в общем, очень славно устроил
ась: ей не приходилось ни воевать с духом времени, ни ломать себя ему в уго
ду; она с ним была заодно и Ц оставалась собой. И следственно, могла писат
ь, и писала. Писала. Писала. Писала.

Было это в ноябре. После ноября наступает декабрь. Потом январь, февраль, м
арт и Ц апрель. После апреля начинается май. Далее идут июнь, июль, август.
Потом сентябрь. Потом октябрь и Ц снова у нас ноябрь, и, значит, прошел цел
ый год.
Такой метод писания биографии, при бесспорных своих преимуществах, в чем
-то, может быть, не вполне убедителен, и, если мы будем и дальше его придержи
ваться, читатель вправе нам попенять, что, мол, и сам бы мог цитировать кал
ендарь и сэкономить Ц уж неизвестно какую там сумму сочтет наш издатель
уместным назначить за нашу книжку. Но что прикажете делать биографу, ког
да персонаж его сталкивает с такой незадачей, как вот нас сейчас Орландо?
Все, с чьим мнением стоит считаться, согласились на том, что жизнь Ц единс
твенный предмет, достойный пера биографа или романиста; а жизнь Ц поста
новили те же авторитеты Ц ничего не имеет общего с тем, чтоб сидеть на сту
ле и думать. Мыслить и жить Ц два полярно противоположных занятия. А пото
му Ц раз Орландо сейчас только и делает, что сидит на стуле и думает Ц на
м ничего другого не остается, как цитировать календарь, перебирать четки
, сморкаться, ворошить огонь и смотреть в окно, покамест ей это не надоест.
Орландо сидела так тихо, что можно было услышать, как падает на пол булавк
а. И хоть бы упала! Все бы жизнь! Или впорхнула бы в окно, например, бабочка, о
босновалась бы у нее на стуле. Тоже стоит писать. Или, скажем, Орландо вска
кивает и прихлопывает осу. Тут уж хватай перо и строчи. Пусть и осиное, а ка
к-никак кровопролитие. И хотя убиение осы Ц сущая ерунда по сравнению с у
биением человека, и то романисту или биографу оно все приятней, чем вот эт
о сплошное витание в облаках, эти раздумья; это сидение с утра до вечера с
сигаретой, листом бумаги, пером и чернильницей. Ах, если бы герои жизнеопи
саний, посетуем мы наконец (ибо терпение наше на исходе), уделяли побольше
внимания своим биографам! Согласитесь, прескучно же смотреть, как твой п
редмет, на который ухлопано столько сил и хлопот, совершенно отбившись о
т рук, наслаждается Ц чему свидетельством вздохи и ахи, то пунцовые, то бл
едные щеки, глаза то сияющие, как фонари, то изнуренно-блеклые, как рассве
ты; ну не унизительнейшее ли, согласитесь, занятие Ц смотреть, как перед т
обой разыгрывается богатейшая пантомима, а ты-то знаешь, что в основе леж
ит совершеннейший вздор Ц мысль, воображение, не более?
Но Орландо была женщина Ц это, между прочим, подтвердил сам лорд Пальмер
стон. А когда мы заняты жизнеописанием женщины, мы можем, это общеизвестн
о, уже не настаивать на действии, а заменить его любовью. Любовь, как сказа
л поэт, Ц это вся жизнь, это главное призвание женщины. А стоит нам только
глянуть на Орландо, пишущую за своим столом, мы тотчас убедимся, что ни одн
а женщина не была лучше приспособлена для этого призвания. И конечно, раз
она женщина, и женщина красивая, женщина во цвете лет, она скоро наскучит э
тим дурацким писанием и думаньем и примется думать, положим, о леснике (а к
огда женщина думает о мужчине, никого уже не возмущает думающая женщина).
И она напишет записочку (а когда женщина пишет записочку, пишущая женщин
а тоже никого уже не возмущает). И назначит ему свидание в воскресный пред
вечерний час; и воскресный предвечерний час настанет; и лесник свистнет
у нее под окном Ц что, вместе взятое, и составляет ведь самоё содержание ж
изни и единственный достойный сюжет для романа. И неужели Орландо не мог
ла чем-нибудь подобным заняться? Увы и ах Ц ничем таким Орландо не занима
лась. Должно ли это означать, что Орландо была из тех чудищ, которые не спо
собны любить? Она была добра к собакам, предана друзьям, бесконечно велик
одушна к десяткам обнищалых поэтов, имела страсть к поэзии. Но любовь, по о
пределению мужчин-романистов, Ц а кто посмеет спорить, что им и карты в р
уки? Ц ничего общего не имеет с добротой, преданностью, великодушием и по
эзией. Любить Ц это значит скользнуть из юбки и… Да что уж там, кто не знае
т, что такое любить? Ну и как же насчет этого у Орландо? Справедливости рад
и мы вынуждены признаться Ц вот то-то и оно, что никак. Но если герой жизне
описания не желает ни любить, ни убивать, а только воображать и думать, мы
смело можем счесть его (или ее) бездушным трупом и поставить на ней крест.

Единственное, что нам теперь остается, Ц выглянуть в окно. Там воробьи, с
кворцы, уйма голубей и несколько грачей Ц и каждый занят своим делом. Кто
-то находит червячка, кто-то улитку. Кто-то вспархивает на ветку; кто-то пр
огуливается по травке. Вот по двору проходит слуга в суконном зеленом фа
ртуке. Возможно, у него роман с какой-нибудь горничной, но сейчас, во дворе,
вещественных доказательств нам не предложено, и потому мы можем только н
адеяться на лучшее и оставить этот предмет. Тучки, жиденькие и пухлые, плы
вут в вышине, вызывая в окраске травы перемены. Своим непостижимым спосо
бом отмечают время солнечные часы. Наш ум один за другим перебирает вопр
осы, праздные, тщетные, насчет этой самой жизни. Жизнь Ц выпевает он или, с
корее, мурлычет, как закипающий чайник, Ц жизнь-жизнь Ц что ты такое? Све
т или тьма? Суконный ли фартук лакея, тень ли скворца на траве?
Давайте же пойдем, исследуем летнее утро, когда все с ума сходит вот по это
й вишне в цвету, вот по этой пчеле. И, мямля и хмыкая, давайте-ка спросим скв
орца (он птичка общительней жаворонка), что думает он, сидя на краю мусорно
го ящика и склевывая с прутика судомойкины очески? Что такое жизнь? Ц спр
осим мы, облокотясь на калитку. Жизнь! Жизнь! Жизнь! Ц кричит птичка, будто
слышит нас и точно знает, что кроется за нашей противной манерой вечно ко
всем приставать с вопросами, повсюду совать свой нос и ощипывать маргари
тку, как заведено у писателей, когда они не знают, что дальше сказать. Явля
ются тогда ко мне, говорит птичка, и спрашивают, что такое жизнь. Жизнь! Жиз
нь! Жизнь!
Мы шлепаем дальше, заболоченной тропкой вверх, вверх, на бровку винно-син
ей, лилово-сизой горы, и там бросаемся ничком, и дремлем, и видам кузнечика,
он везет соломинку к себе домой, в лощину. И он говорит, кузнечик (если этом
у пиликанью можно дать священное и нежное имя речи): жизнь, он говорит, ест
ь труд, Ц или нам это только мерещится в его пропыленном стрекоте? И мура
вей соглашается с ним, и пчела, но если мы еще полежим, до вечера, и зададим э
тот же самый вопрос мотылькам, украдкой скользящим меж бледнеющих колок
ольчиков, о, они нам такого нашепчут, чего и от телеграфных проводов не усл
ышишь в снежный буран; хиханьки-хаханьки, смехота, смехота, говорят мотыл
ьки.
Расспросив людей, и птиц, и насекомых, потому что рыбы Ц так утверждают те
, кто годами жил одиноко в зеленых гротах, чтобы их послушать, Ц рыбы нико
гда не говорят про то, что такое жизнь, хотя, возможно, и знают, Ц всех расс
просив и ни чуточки не поумнев, а став только старше и суше (а ведь когда-то
молили, кажется, о даре запечатлеть в книге нечто столь драгоценное, вечн
ое, чтобы сразу можно поклясться: вот он, смысл жизни, вот!), мы принуждены во
ротиться домой и со всей откровенностью объявить читателю, который треп
етно дожидается нашего ответа о том, что такое жизнь, Ц увы, мы не знаем.

В эту секунду, и в самый как раз момент, чтоб книга совсем не зачахла, Орлан
до оттолкнула стул, потянулась, бросила перо, подошла к окну и крикнула: «Н
у хватит!»
Она чуть не упала, такое невероятное зрелище представилось ее взору. Пер
ед ней был сад, были кое-какие птицы. Мир существовал, как всегда. Все то вре
мя, что она писала, мир продолжал существовать.
Ц Умри я, и все бы осталось по-прежнему! Ц вскричала Орландо.
Чувства ее были так обострены, что ей даже показалось, что она буквально у
же разложилась, а может быть, она и в самом деле потеряла сознание. Мгновен
ие она смотрела на прелестный, равнодушный вид расширенными глазами. Нак
онец несколько необычное обстоятельство ее заставило очнуться. Мануск
рипт, покоившийся у ее сердца, вдруг начал биться, как живой, и Ц что еще уд
ивительней и доказывает, какая близкая существовала меж ними связь Ц Ор
ландо, склонив к нему голову, разобрала, что он говорит. Он хочет, чтобы его
прочитали. Он умрет на ее груди, если его не прочтут. Впервые в жизни она оп
олчилась против природы. Борзых и розовых кустов было вокруг предостато
чно. Но ни борзые, ни розы читать не умеют. Никогда прежде она не задумывал
ась над этой досадной промашкой Провидения. Этой способностью наделены
только люди. Люди ей вдруг понадобились позарез. Она позвонила в колокол
ьчик. Приказала подать карету, чтобы тотчас катить в Лондон.
Ц Аккурат на одиннадцать сорок пять поспеете, миледи, Ц сказал Баскет.
Орландо, и не подозревавшая об изобретении паровоза, была настолько погл
ощена страданиями существа, которое, не будучи ею самой, однако, полность
ю от нее зависело, что села в вагон и дала окутать свои колени пледом, не по
дарив ни единой мыслью «это поразительное изобретение, совершенно прео
бразившее (утверждают историки) лицо Европы за последние двадцать лет» (
что случается куда чаще, чем историки полагают).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32