может быть, добавила она, герцог
и даже. Тут снова ей показалось, что цыганам как-то не по себе: они не сердил
ись, нет, как тогда, когда она восхваляла красоты природы. Сейчас они были
учтивы, но приуныли, как люди тонкого воспитания, невольно вынудившие не
знакомца выдать свое низкое происхождение или нищету. Рустум один вышел
за нею из шатра и посоветовал ей не смущаться тем, что отец ее был герцог и
владел всеми этими комнатами и мебелью. Никто ее за это не осудит. И тут ее
охватил прежде не изведанный стыд. Совершенно очевидно, Рустум и другие
цыгане считают род в пять Ц шесть веков нисколько не старинным. Собстве
нные их корни уходят в прошлое по меньшей мере на два-три тысячелетия. В г
лазах цыгана, чьи праотцы строили пирамиды задолго до Рождества Христов
а, генеалогия Говардов и Плантагенетов не лучше и не хуже родословной ка
кого-нибудь Джонса или Смита: обе не стоят ни полушки. И если любой подпас
ок имеет столь древнее происхождение Ц зачем кичиться древним родом? Ка
ждый нищий и бродяга мог бы козырять тем же. Вдобавок, хоть Рустум из вежли
вости, конечно, не выражал этого открыто, ясно было, что его покоробила вул
ьгарная похвальба сотнями спален (они теперь стояли на вершине холма, бы
ла ночь, вокруг высились горы), когда вся земля Ц наш дом. С точки зрения цы
гана, какой-то герцог, поняла Орландо, просто разбойник и нахал, оттяпавши
й земли и деньги у людей, которые не придавали им цены, и ничего не придума
вший остроумней, чем построить триста шестьдесят пять спален, тогда как
довольно и одной, а ни одной Ц и того лучше. Орландо не могла отрицать, что
предки ее копили, собирали поле к полю, замок к замку, почесть к почести, от
нюдь не будучи при этом ни святыми, ни героями, ни великими благодетелями
рода человеческого. Не могла она опровергнуть и тот довод (Рустум, как ист
инный джентльмен, от него воздерживался, но она же понимала), что каждый, к
то сейчас повел бы себя так, как триста Ц четыреста лет назад поступали е
е предки, был бы заклеймен, бесспорно (и в первую очередь собственным ее се
мейством), как выскочка, авантюрист и нувориш.
Она могла бы ответить на эти доводы испытанным, хоть и окольным возражен
ием, что, мол, цыгане сами ведут грубую и варварскую жизнь и за последние в
ремена сами стали хороши. Но не подобные ли споры всегда вели к кровопрол
итиям и революциям? Еще и не из-за такого крушились города, а миллионы муч
еников шли на плаху, лишь бы ни йоты не уступить от отстаиваемых истин. Нет
в нашей груди страсти сильней, чем желание заставить другого думать так
же, как думаем мы сами. Ничто так не отравляет счастье, так не приводит в яр
ость, как сознание, что другой ни в грош не ставит что-то для нас драгоценн
ое. Виги и тори, консерваторы и лейбористы за что и бьются, как не за прести
ж? Не любовь к истине, но желание настоять на своем поднимает квартал на кв
артал, заставляет один приход мечтать о гибели другого. Каждый желает од
ержать верх. Собственное спокойствие, самоутверждение Ц важнее торжес
тва истины и добродетели… но оставим-ка мы эти прописи историку, ему спод
ручней ими пользоваться, да и нудны они, кстати, как стоячая вода.
Ц Триста шестьдесят спален Ц это им плевать, Ц вздыхала Орландо.
Ц Закат дороже ей козьего гурта, Ц ворчали цыгане.
Орландо не знала, что делать. Уйти от них, снова стать послом? Нет уж, только
не это! Но и вечно жить там, где нет ни бумаги, ни чернил, ни почтения к Тюдор
ам, ни уважения к тремстам спальням Ц тоже невозможно. Так рассуждала он
а однажды утром на горе Афон, пася своих коз. И тут Природа, которой она пок
лонялась, то ли выкинула шутку, то ли сотворила чудо, Ц опять-таки мнения
тут расходятся, так что точно не известно. Орландо довольно безутешно вп
ерила взор в кручу прямо перед собой. Лето было в разгаре; и если чему-то ст
оило уподоблять этот пейзаж, то уж сухой кости, овечьему скелету, гигантс
кому черепу, добела вылизанному тысячей шакалов. Жара палила немилосерд
но, а низкорослой смоковницы, под которой она укрылась, только на то и хват
ало, чтобы напечатлевать узор своей листвы на легком бурнусе Орландо.
Вдруг какая-то тень, хоть решительно нечему было ее отбрасывать, легла на
лысый склон. Она быстро углублялась, и скоро зеленая лощина образовалась
там, где только что белела голая скала. Лощина росла, ширилась на глазах у
Орландо, и вот уже на склоне раскинулся зеленый парк. В парке мрел и волнил
ся муравчатый луг; там и сям стояли дубы; грачи порхали по ветвям. Она виде
ла, как из тени в тень переступали чинные олени, она слышала, как жужжал, гу
дел, журчал, плескался и вздыхал английский летний день. Она смотрела, зач
арованная, и вот начал падать снег, и все, что только что было обтянуто жел
тым солнечным блеском, оделось в фиолетовые тени. Тяжелые телеги катили
по дорогам, груженные бревнами, которые, она знала, распилят на топку; вот
проступили крыши, коньки, башни и дворы ее родного дома. Снег все валил, и у
же она слышала влажный шелест, с каким, соскальзывая с крыши, он падал на з
емлю. Из тысяч труб взвивался дым. Все было отчетливо, ярко, она разглядела
даже, как галка выклевывает из снега червяка. Потом мало-помалу фиолетов
ые тени сгустились и поглотили телеги, дороги, поглотили дом. Все скрылос
ь. Ничего не осталось от зеленой лощины: на месте муравчатых лугов была ра
скаленная скала, будто добела вылизанная тысячей шакалов. И тогда Орланд
о разрыдалась, пошла в табор и объявила цыганам, что завтра же должна верн
уться в Англию.
Она счастливо отделалась. Молодежь уже замышляла ее убить. Честь, утверж
дали они, того требует, ибо она думает иначе, чем они. Им, однако, было б жаль
перерезать ей глотку, и они обрадовались известию о ее отъезде. Английск
ий торговый корабль, как случаю было угодно, стоял уже в гавани, готовый во
ротиться в Англию; и, сорвав еще одну жемчужину со своего ожерелья, Орланд
о не только сумела заплатить за проезд, но разжилась и несколькими крупн
ыми банкнотами. Она бы с радостью подарила их цыганам. Но они, она знала, пр
езирали богатство, и потому она ограничилась поцелуями, с ее стороны сов
ершенно искренними.

ГЛАВА 4

На несколько гинеи, оставшихся от продажи десятой жемчужины из ожерелья
, Орландо накупила себе всякой всячины по тогдашней моде и сидела на палу
бе «Влюбленной леди» в оснастке юной великосветской англичанки. Странн
о, и, однако же, это так Ц до сих пор она и думать не думала про свой пол. Возм
ожно, турецкие шальвары уводили от него ее мысли; да и сами цыганки, за иск
лючением двух-трех существенных пунктов, мало чем отличаются от цыган. В
о всяком случае, лишь когда она ощутила прохладу шелка вокруг своих коле
н и капитан сверхучтиво предложил раскинуть ради нее на палубе навес, он
а со смятением осознала все выгоды и тяготы своего положения. Но смятени
е ее было, кажется, не совсем такого свойства, как следовало ожидать.
Оно было вызвано, надо сказать, не просто и не только мыслью о собственном
целомудрии и о том, как его сберечь. В обычных обстоятельствах хорошеньк
ая молодая женщина без провожатых ни о чем другом бы и не думала: все здани
е женского владычества держится на этом краеугольном камне; целомудрие
Ц их сокровище, их краса, они блюдут его до остервенения, они умирают, его
утратив. Но если вы тридцать лет были мужчиной, а тем более послом, если вы
держали в объятиях Королеву и (если молва не лжет) еще нескольких дам мене
е возвышенного ранга, если вы женились на Розине Пепите и так далее, вы не
станете уж очень волноваться из-за своего целомудрия. Смятение Орландо
имело весьма сложные корни, и в два счета их было не осмыслить. Собственно
, никто никогда и не подозревал Орландо в быстроте ума, мигом постигающег
о суть вещей. Ей пришлось в течение всего плавания рассуждать о своем смя
тении, и мы последуем за нею в том же темпе.
«Господи, Ц думала она, несколько оправясь и растягиваясь в кресле под н
авесом, Ц ну чем, кажется, плоха такая праздность? Но, Ц подумала она, взб
рыкнувши ножкой, Ц просто каторга эти юбки, прямо стреноживают шаг. Зато
материя (легкий гроденапль) чудо что такое. Никогда еще моя кожа (она полож
ила руку на колено) так выгодно не оттенялась. Да, но как, например, прыгнут
ь за борт в таком наряде? Смогу я плыть? Нет! И стало быть, придется тогда рас
считывать на выручку матроса. А что? Чем плохо? Разве мне было бы противно?
» Ц думала она, наскочив на первый узелок в гладкой пряже своих рассужде
ний.
Она его еще не распутала, когда настало время обеда и сам капитан Ц Никол
ас Бенедикт Бартолус, морской капитан достойнейшего вида, собственной п
ерсоной его сервировавший Ц потчевал ее солониной.
Ц Немного сальца, сударыня? Ц надсаживался он. Ц С вашего позволения, я
предложу вам крошечный кусочек, с ваш ноготок.
При этих словах ее пробрал блаженный трепет. Пели птицы, журчали ручьи. Ей
вспомнилось счастливое волнение, с каким она впервые увидала Сашу сотни
лет назад. Тогда она преследовала, сейчас Ц убегала. Чья радость восхити
тельней Ц мужчины или женщины? Или, быть может, они Ц одно? Нет, думала она
, самая прелесть (она поблагодарила капитана, но отказалась) Ц отказатьс
я и видеть, как он хмурится. Ну хорошо, если уж ему так хочется, она готова съ
есть самый-самый тонюсенький ломтик. Оказывается, самая прелесть Ц уст
упать и видеть, как он рассиялся.
«Ведь ничего, Ц думала она, снова растягиваясь на своем ложе под навесом
и принимаясь рассуждать, Ц нет ничего божественней, чем артачиться и ус
тупать, уступать и артачиться. Ей-богу, это такой восторг, с каким ничто в ж
изни не сравнится. И я даже не знаю, Ц рассуждала она дальше, Ц может, я и п
рыгну в конце концов за борт, лишь бы меня вытащил матрос».
(Не следует забывать, что она была как ребенок, которому вдруг подарили це
лый ящик игрушек; такие рассуждения вовсе не пристали взрослой даме, всю
жизнь ими забавлявшейся.)
«Но как это, бывало, мы, юнцы в кубрике „Мари Роз", называли женщин, готовых п
рыгнуть в воду, чтобы их спасал матрос? Ц задумалась она. Ц Какое-то тако
е слово… Ага! Вспомнила…» (Слово, однако, нам придется опустить: оно в высш
ей степени неуважительное и звучит чрезвычайно странно на устах юной ле
ди.)
Ц О Господи, Господи! Ц вскрикнула она снова, заключая свои рассуждения
. Ц Что же мне теперь? Считаться с мнением другого пола, каким бы оно мне ни
казалось идиотским? А если я в юбке, и не могу плыть, и хочу, чтобы меня спас
ал матрос? О Господи! Ц крикнула она. Ц Что же мне делать? Ц И тут напала н
а нее тоска. От природы искренняя, она ненавидела всяческие двусмысленно
сти и терпеть не могла врать. Окольные пути ей претили. Однако, рассуждала
она, если этого гроденапля и удовольствия быть спасаемой матросом Ц есл
и всего этого можно добиться только окольными путями, тут ничего уж не по
пишешь, тут не ее вина. Она вспомнила, как, будучи молодым человеком, требо
вала, чтоб женщина была покорной, стыдливой, благоуханной и прелестно об
лаченной. «Вот и привелось теперь на своей шкуре испытать, Ц думала она,
Ц ведь женщины (судя по моему собственному недолгому опыту) не то чтобы о
т природы покорны, стыдливы, благоуханны и прелестно облачены. И сколько
надо биться для обретения этих качеств, без которых и наслаждений нам не
видать! На прическу одну, Ц думала она, Ц утром целый час уходит. Потом в
зеркало глядеться Ц еще час, потом мыться, шнуроваться, пудриться, перео
блачаться из шелка в кружева, из кружев в гроденапль, из года в год хранить
целомудрие… Ц Тут она притопнула ножкой, и показалась часть икры. Матро
с на мачте, случайно глянув вниз в эту минуту, так вздрогнул, что потерял р
авновесие и буквально чудом не свалился в воду. Ц Если вид моих лодыжек г
розит смертью честному малому, у которого, конечно, на попечении семья, я о
бязана во имя человеколюбия их прятать», Ц подумала Орландо. А ведь ноги
были одним из ее главных совершенств. И она стала думать о том, какая глупо
сть, что почти всю женскую красоту приходится скрывать, чтобы матрос не с
орвался стоп-мачты.
«Ах, да ну их всех к чертям!» Ц сказала она, впервые познавая то, что при ины
х обстоятельствах всосала бы с молоком матери, а именно святую ответстве
нность женщины.
«А ведь я, пожалуй, в последний раз чертыхаюсь, Ц подумала она, Ц пока не
ступила еще на английскую землю. Никогда уже не суждено мне отпустить ка
кому-нибудь олуху затрещину, сказать ему в лицо, что он бессовестно врет,
или обнажить меч, вспороть ему брюхо, ни сидеть среди равных, носить герцо
гскую корону, выступать в процессии, выносить кому-то смертный приговор,
ни увлекать за собою войско, ни гарцевать на боевом скакуне по Уайтхоллу,
ни носить на груди семьдесят две медали сразу. Ступив на английскую земл
ю, я только и смогу, что разливать чай и спрашивать милордов, какой они пре
дпочитают. Не угодно ли сахару? Сливок? Ц И, жеманно выговорив свои вопро
сы, она с ужасом обнаружила, какое нелестное мнение начала составлять о д
ругом поле, мужском, принадлежностью к которому прежде столь гордилась.
Ц Свалиться с мачты, Ц думала она, Ц из-за того, что ты увидел женские ло
дыжки, разряжаться, как Гай Фокс
Гай Фокс (1570 Ц 1606) Ц один из участников «Порох
ового заговора» против короля Якова I. Годовщина разоблачения заговора п
разднуется 5 ноября, в так называемый День Гая Фокса, когда сжигается на ко
стре его чучело.
, и расхаживать по улицам, чтоб женщины тобою любовались; отказыват
ь женщине в образовании, чтобы она над тобою не посмеялась; быть рабом нич
тожнейшей вертихвостки и в то же время выступать с таким видом, будто ты
Ц венец творения. О Боже! Ц думала она. Ц Каких они из нас делают дур и ка
кие же мы все-таки дуры!» И по некоторой противоречивости ее суждений мы м
ожем заключить, что она равно презирала оба пола, будто не принадлежала н
и к одному;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32