Скоро он завяз в густом кустарнике. Несчетные лист
ья блестели и шуршали у него над головой. Ему казалось, что «прах еще мильо
нов их давит он своими стопами». Густой дым поднимался от сырого костра в
глубине сада. Никакому на свете костру, рассудил он, не совладать с этим из
обилием. Куда бы он ни глянул Ц все пышно зеленело Огурцы «ластились к ег
о ногам». Гигантские головки цветной капусты громоздились ряд за рядом,
соперничая в его расстроенном воображении с вязом. Куры непрестанно нес
ли яйца, лишенные определенной окраски. Потом, со вздохом вспомнив собст
венную плодовитость и плодоносность бедной своей жены Джейн, сейчас в му
ках разрешавшейся пятнадцатым младенцем, как, спросил он себя, может он у
прекать пташек? Он поднял взор к небесам. Не сами ли небеса, или великий фр
онтиспис Небес, эта вышняя лазурь, говорят о соизволении, потакании, Ц да
что там! Ц даже о подстрекательстве высших сил? Ведь наверху, зимою и лет
ом, год за годом толпятся, клубятся облака, как киты, рассуждал он, даже как
слоны; но нет, ему было не убежать от сравнения, которое ему навязывали сам
и эти тысячи воздушных акров; все небо, широко раскинувшееся над Британи
ей, было не что иное, как пуховая постель; и неразличимое плодородие сада,
и насеста, и спальни со всею точностью там воспроизводилось. Он пошел в ко
мната, написал вышецитированный пассаж, сунул голову в газовую духовку,
и, когда это обнаружилось, его нельзя уже было вернуть к жизни.
Покуда по всей Англии творилось подобное, Орландо преспокойно заточала
сь в своем доме в Блэкфрайерзе и прикидывалась, будто климат остается пр
ежним; будто по-прежнему можно брякать все, что взбредет на ум, и расхажив
ать то в бриджах, то в юбке когда заблагорассудится. Но и ей наконец пришло
сь признаться себе, что времена изменились. Однажды вечером в первой пол
овине века она катила по Сент-Джеймскому парку в своей старой карете, и ту
т вдруг солнечному лучу Ц изредка это случалось Ц удалось пробиться к
земле, походя расцвечивая облака странно призматическими тонами. Этот в
ид, и сам по себе достаточно удивительный после ясных, однообразных небе
с восемнадцатого столетия, заставил Орландо опустить окно кареты, чтоб л
учше его разглядеть. Фламинговые и палевые облака пробудили в ней мысли
Ц приправленные сладкой печалью, доказывающей, что сырость незаметно п
рокралась уже и в нее Ц о дельфинах, умирающих в Ионическом море. Но каков
о же было ее изумление, когда, коснувшись земли, луч не то создал, не то высв
етил Ц пирамиду, гекатомбу, торжественный победный трофей (все это отда
вало вдобавок банкетным столом), во всяком случае какое-то дикое нагромо
ждение несовместимых предметов, тяп-ляп наваленных огромнейшей кучей т
ам, где высится ныне статуя королевы Виктории! На огромный крест рифлено
го узорчатого золота навешены были вдовий траур и подвенечные уборы; на
другие какие-то выступы нацеплены хрустальные дворцы, воинские доспехи
, похоронные венки, штаны, усы, свадебные торты, пушки, рождественские елки
, телескопы, ископаемые чудища, глобусы, карты, слоны, математические инст
рументы, Ц и все это вместе, как некий гигантский герб, справа поддержива
лось женской фигурой в веющих белых вуалях, а слева -. дюжим господином в с
юртуке и мешковатых штанах. Нелепость этих предметов, загадочное смешен
ие торжественно облаченного с полуголым, кричащая грубость и несовмест
имость красок наполнили душу Орландо глубокой тоской. Никогда еще за всю
свою жизнь не видела она ничего столь же непристойного, гадкого и вместе
монументального. Наверное Ц да что там, решительно не иначе, Ц это был р
езультат влияния солнца на пропитанный сыростью воздух: исчезнет с перв
ым же ветерком; и однако, по всему очевидно, воздвигнуто навсегда. Нет, нич
ему, думала Орландо, снова откидываясь на подушки в углу кареты, ни ветру,
ни ливням, ни солнцу, ни грому никогда не разрушить это кошмарное сооруже
ние. Только носы облупятся да заржавеют трубы; здесь и пребудет вовеки, ук
азуя на север и запад, на юг и восток. Когда карета одолевала Холм Конститу
ции, Орландо оглянулась. Да, так и есть, там оно, безмятежно сияет в свете Ц
она вытащила из нагрудного кармашка часы, Ц в ясном свете полудня. Ничто
не могло быть более прозаичным, трезвым, более непроницаемым для любого
намека на восход и закат, более явственно рассчитанным на века. Орландо р
ешила больше не оглядываться. Уже, она чувствовала, кровь ленивей, скучне
е бежала по жилам. Но куда знаменательней то, что, когда она миновала Букин
гемский дворец, яркая, непривычная краска залила ей щеки и какая-то высша
я сила заставила ее опустить глаза на собственные коленки. Вдруг она с уж
асом обнаружила, что на ней черные бриджи. Щеки ее так и рдели, пока она не д
остигла своего загородного дома, и это, учитывая время, которое требовал
ось четверке лошадей, чтобы протрусить тридцать миль, можно считать, мы н
адеемся, доказательством ее целомудрия.
Дома она первым делом последовала новой насущнейшей потребности своей
натуры и, сдернув его с постели, закуталась в камчатное одеяло. Вдове Барт
оломью (сменившей добрую старую Гримз-дитч на посту домоправительницы)
она объяснила, что ее знобит.
Ц Да и всем никак знобко, мэм, Ц испустив глубокий вздох, сказала вдова.
Ц Стены-то аж потеют, Ц сказала она со странным горестным удовлетворен
ием, и действительно, стоило ей прикоснуться к дубовой обшивке, на ней тот
час запечатлелась пятерня. Плющ так разросся, что многие окна оказались
опечатанными. В кухне стояла такая тьма, что не отличишь дуршлага от чайн
ика. Черного кота, бедняжку, приняли за уголь и бросили в камин. Горничные,
почти все, поддевали по три-четыре красных теплых исподних юбки, хотя на д
воре был август.
Ц А вот правда, нет ли? Люди говорят, миледи, Ц спросила, зябко поводя пле
чами, добрая женщина, и золотое распятие сотряслось у нее на грудях, Ц бу
дто бы королева-матушка надела этот, ну как его… Ц Она запнулась и покрас
нела.
Ц Кринолин, Ц выручила ее Орландо (ибо слово дошло уже до Блэкфрайерза).
Миссис Бартоломью кивнула. Слезы стекали у нее по щекам, но она улыбалась
сквозь слезы. Плакать было сладко. Разве не все они слабые женщины? Не все
носят кринолин, дабы получше скрыть некий факт Ц великий факт, единстве
нный факт, и тем не менее факт прискорбный, который каждая скромная женщи
на изо всех сил скрывает, покуда сокрытие не делается невозможным, Ц фак
т, что она вынашивает дитя? Вынашивает пятнадцать Ц двадцать детей, так ч
то почти вся жизнь порядочной женщины уходит на старания скрыть нечто, п
о крайней мере единожды в году становящееся очевидным.
Ц Пышки горячие, обожгесся, Ц сказала миссис Бартоломью, утерев слезы,
Ц в библиотеке, значится.
И закутанная в камчатное одеяло Орландо приступила к пышкам.
«Пышки горячие, обожгесся, в библиотеке, значится», Ц передразнила Орла
ндо кошмарно изысканный кокни вдовы Бартоломью, попивая Ц ох как она не
навидела эту слабую жидкость! Ц свой чай. В этой вот самой комнате, вспом
инала она, королева Елизавета стояла, расставив ноги, перед камином, с пив
ной кружкой в руке, когда лорд Берли
Уильям Сесил, барон Берли (1520 Ц 1598), государств
енный деятель, ближайшее доверенное лицо Елизаветы. Цитируемую фразу, вп
рочем (одна из мистификаций автора), Елизавета произнесла на смертном од
ре (1603), когда Берли уже не было в живых, обращаясь к его младшему сыну, своему
тогдашнему государственному секретарю Роберту Сесилу, графу Солсбери
(1563 Ц 1612).
неосторожно вместо сослагательного употребил повелительное нак
лонение. «Малыш, малыш, Ц так и слышала ее голос Орландо, Ц разве слова „в
ам должно" обращают к венценосцам?»
И плюхнула кружку об стол, до сих пор осталась отметина.
Но, вскочив было на ноги, как предписывала самая мысль о Великой Королеве,
Орландо споткнулась об одеяло, выругалась и упала в кресло. Завтра надо б
удет купить метров двадцать черного бомбазина, решила она, Ц на юбку. А т
ам уж (она покраснела) придется купить кринолин, а там уж (она покраснела) и
колыбельку, и опять кринолин, и опять… Щеки ее краснели и бледнели, попере
менно отражая очаровательнейшие скромность и стыдливость, какие тольк
о можно себе представить. Дух времени прямо-таки то холодом, то жаром овев
ал эти щеки. И если дух времени действовал несколько опрометчиво, навева
я мысли о кринолине еще до замужества, извинением Орландо служила двусмы
сленность ее положения (даже пол ее покуда оспаривался) и беспорядочност
ь прожитой жизни.
Наконец окраска щек окончательно утвердилась, и дух времени Ц если это
в самом деле был он Ц покуда унялся. И тогда Орландо нащупала за пазухой
Ц медальон ли, другой ли какой залог обманувшей страсти Ц и вытащила… н
о нет, не его, а рулон бумаги, запятнанный морем, запятнанный кровью, запят
нанный долгими странствиями, Ц рукопись поэмы «Дуб». Она таскала ее за с
обой в таких рискованных обстоятельствах, что иные страницы совсем измы
згались, иные прорвались, а лишения по части писчей бумаги, которые терпе
ла она у цыган, вынуждали ее исписывать поля, перечеркивать строчки, прев
ращая текст в подобие искусной штопки. Она полистала к первой странице, п
рочитала дату Ц 1586 год, Ц выведенную ее собственным мальчишеским почер
ком. Выходит, она над нею работала вот уже триста лет. Пора бы и кончить. И он
а начала листать и пролистывать, читать и перепрыгивать, и думать, читая, к
ак мало она переменилась за все эти годы. Была угрюмым мальчиком, влюблен
ным в смерть, как у мальчиков водится, потом стала влюбчивой и высокопарн
ой, потом сатиричной и бойкой; порой себя пробовала в прозе, порой в драме.
Но при всех переменах она оставалась, решила Орландо, в сущности, той же. Т
от же у нее оставался задумчивый нрав, та же любовь к животным и к природе,
к земле и ко всем временам года.
«В конце концов, Ц думала она, встав и подойдя к окну, Ц ничего не изменил
ось. Дом, сад Ц в точности те же. Ни единый стул не передвинут, ни единая поб
рякушка не продана. Те же тропки, лужайки, деревья, тот же пруд, с теми же, мо
жно надеяться, карпами. Правда, на троне не королева Елизавета, а королева
Виктория, но какая, в сущности, разница…»
Не успела она додумать эту мысль до конца, как, словно с целью ее опровергн
уть, дверь широко распахнулась, и Баскет, дворецкий, с Бартоломью, домопра
вительницей, вошли убирать чайную посуду. Орландо как раз обмакнула перо
в чернильницу, готовясь предать бумаге некоторые соображения о незыбле
мости всего и вся, и ужасно злилась на расползавшуюся вокруг пера кляксу.
Перо, видно, было виновато Ц замахрилось или испачкалось. Она снова обма
кнула перо. Клякса росла. Орландо пыталась продолжать свою мысль Ц слов
а не шли. Она украсила кляксу усами и крылышками Ц получился отвратител
ьный головастик, нечто среднее между летучей и просто мышью. Но о том, чтоб
слагать стихи в присутствии Бартоломью и Баскета, не могло быть и речи. Не
возможно. И не успела она мысленно произнести «невозможно», как, к ее изум
лению и ужасу, перо с замечательной прытью забегало по бумаге. Аккуратне
йшим итальянским курсивом на странице был выведен пошлейший из всех сти
шков, какие ей в жизни доводилось читать.

Я только жалкое звено
В цепи времен, но чую: днесь
Мне, бедной деве, суждено
Слова надежды произнесть.


Одна, под лунным серебром,
Стою и горько слезы лью,
Тоскую и пою о том,
Кого без памяти… Ц

настрочила она одним духом, пока Баскет и Бартоломью, кряхтя и шаркая, поп
равляли огонь в камине и убирали пышки.
Снова она обмакнула перо, и Ц пошло-поехало:

Как изменил лицо ее покров,
Завесивший ночные небеса,
Наброшенный на нежные черты,
Порфирно выцветав ее чело
И бедностию осияв затем,
Могильной бледностию озарив…

Но тут, неудачно дернувшись, она залила чернилами страницу и оградила ее
от людских взоров, она надеялась Ц навсегда. Она вся дрожала, вся трепета
ла. Какая гадость Ц когда чернила хлещут каскадами неуемного вдохновен
ия! Да что это с нею стряслось? Из-за сырости, что ли, из-за Бартоломью, из-за
Баскета? Ц хотела бы она знать. Но в комнате никого не было. Никто ей не отв
ечал, если только не считать ответом шелест дождя в плюще. Тем временем он
а чувствовала, стоя у окна, странную вибрацию во всем теле, будто все нервы
ее натянулись и ветер ли, небрежные ли чьи-то персты по ним наигрывали га
ммы. То пятки у нее зудели, то самое нутро. Престранное было ощущение в бед
рах. Волосы будто вставали дыбом. Руки гудели и пели, как лет через двадцат
ь запоют и загудят провода. Но все это напряжение, возбуждение сосредото
чилось скоро в кистях; потом в одной кисти, потом в одном пальце, потом, нак
онец, как бы сжало кольцом безымянный палец левой руки. Но, подняв эту руку
к глазам, чтобы разобраться, в чем дело, она ничего на пальце не обнаружил
а, кроме большого одинокого изумруда, подаренного королевой Елизаветой.
Ну и что? Неужели этого мало? Ц спросила она себя. Изумруд был чистейшей в
оды. Стоил тысяч десять фунтов, не меньше. А вибрация все равно удивительн
ым образом (напомним: мы имеем дело с таинственнейшими проявлениями души
человеческой) будто настаивала: да, вот именно что мало; и дальше дрожала
уже нотка вопроса, Ц что значит, мол, это зияние, этот странный недосмотр?
Ц покуда бедная Орландо положительно не устыдилась своего безымянног
о пальца на левой руке, притом сама честно не ведая почему. В эту минуту ка
к раз вошла Бартоломью, справляясь, какое платье подать для обеда, и Орлан
до, все ощущения которой были до крайности обострены, тотчас глянула на л
евую руку Бартоломью и тотчас заметила то, чего прежде не замечала: толст
ое кольцо весьма пронзительной желтизны охватывало безымянный палец, у
самой нее совершенно голый.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32