Левин опрокинул еще, и Бен не переставал восхищаться его умением держать градус. Подполковника понесло по волнам воспоминаний.
– Я вам рассказывал, что вырос на Брайтон-Бич. Мой отец работал здесь, в Форт-Гамильтоне. Он ведал административно-хозяйственной работой и был государственным служащим. Мы с братом говорили всем и каждому, что он агент ФБР. – Левин рассмеялся.
Бен взболтал виски. Он не знал, куда клонит подполковник, к тому же его совершенно не трогала тема разговора.
– Я привык ходить с ним на работу по выходным. А когда я заканчивал школу, начался корейский конфликт.
– Война.
– Как хотите. На меня производил неизгладимое впечатление важный вид офицеров. Тогда они носили форму эффектнее, чем нынешняя, а некоторые щеголяли с тростью. Я был таким впечатлительным.
– Мой отец хвастался, – вторил ему Тайсон, – что видел Линдберга, улетающего в Париж, и это вдохновило его стать летчиком. Он служил на флоте. Кстати, когда сделали эту пристройку?
Левин, казалось, имел твердое намерение продолжить свое повествование и пропустил вопрос.
– Бывало, я мел полы и менял электрические лампочки. Прямо вот там... Раньше здесь тоже был офицерский клуб. По воскресеньям на службе я любовался этими джентльменами в чистых, отглаженных формах, но помню, меня очень удручало, что я происхожу из бедной семьи. Потом, в колледже, я поступил на курс подготовки офицеров, и вот я здесь. – Левин выпил немного воды, чтобы смочить запекшиеся губы. – Можно, Тайсон, послать еврея в армию, но нельзя ему привить любовь к ней. Я до сих пор не знаю, почему я остался. Должно быть, было хоть что-то, что мне нравилось.
– Карьера военного, наверное, очень благодарное дело, – заметил Тайсон.
– Думаю, что на военном поприще можно быстро достичь манерной респектабельности. Но к ней больше тяготеют южане. А почему не еврей с Брайтон-Бич в Бруклине? Верно, Тайсон?
– Действительно, почему бы и нет?
– Послушайте, я не какой-то там пьяница. Просто сейчас есть для этого повод. Мы стоим на одной социальной ступени, мы – все джентльмены, по заявлению конгресса.
– Так точно.
Левин наклонился поближе.
– Позвольте я приведу пример, сколь небеспристрастна наша система. Даже армии не безразлично ваше происхождение, образование или социальный статус в целях повышения по службе, нового назначения и награждения. Они обязательно примут это в расчет, когда начнут процесс в трибунале. Улавливаете?
– Частично.
– У меня вертится в голове одно неприятное, но необходимое сравнение. Лейтенант Колли – командир взвода, прославившийся в Май Лай, не относился к привилегированному классу, и насколько я помню, имел низкое происхождение. Вы же совершенно противоположный тип офицера и джентльмена. – Левин затянулся сигарой и понизил голос. – Я не знаю, какого черта вы делали в этом госпитале, лейтенант, но давайте предположим, что все случившееся там не совсем стыковалось с правилами ведения войны, О'кей? Тогда вы, Бенджамин Тайсон, способны дать более четкое определение морали, чем человек по имени Колли. Улавливаете?
Бен не ответил.
– С вами, – продолжал Левин, – больше считаются и либеральничают, нежели с голытьбой, которая палит почем зря в беспомощных людей. Никто не проявит ни сочувствия, ни понимания, никто не защитит рабочего подростка, который является в одном лице и жертвой и палачом. Вы же образованный, зрелый человек, доброволец и офицер. – Левин ткнул сигарой в сторону Тайсона. – Может быть, вы и не нажимали на спусковой крючок, но если ничего не сделали, чтобы предотвратить это, даже с риском для жизни, тогда уповайте на Господа. – Подполковник стряхнул пепел и закончил: – В этом вся суть.
– В социальном статусе тоже имеются свои проблемы, – ответил Тайсон.
– Безусловно. – Левин откинулся назад и устроился поудобнее на стуле. – Я следил за всей этой катавасией в печати и пытался поставить себя на ваше место – на скамье подсудимых. Я представлял, что сижу там, слушаю выступления свидетелей и смотрю на вас. Может быть, я завидую вашей внешности и положению в обществе, а может быть, на меня это наводит страх. Сидя на скамье подсудимых, а потом мысленно переносясь на места присяжных, я думаю про себя, что вы, по всей вероятности, представляете кульминационную точку нашей цивилизации, конечный продукт величайшего американского эксперимента. Я внимательно смотрю на вас с позиций защитника, и мне трудно поверить, что вы могли участвовать в тех событиях, о которых идет речь на суде. И это, лейтенант Тайсон, сильно меня пугает, потому что, если вы были способны совершить такое, тогда на что нам остается надеяться?
– Если честно, подполковник, то после Вьетнама я никогда не думал, осталась ли какая-нибудь надежда для кого-то из нас, – ответил Тайсон.
Левина опечалил столь откровенный ответ. Тайсон допил виски и снова закурил. Потом тихо произнес:
– Вы были совершенно правы, говоря, что так воспитала меня моя страна. На мое понимание долга и общее представление о добре и зле в меньшей мере оказала влияние армия в тот 1968 год, наоборот, в большей степени меня поразило то, что происходило в Америке. Мне было ужасно трудно служить стране, которая не выполняла свой долг по отношению ко мне. Преданность, подполковник, должна быть взаимной. Гражданин или солдат клянется в верности государству в обмен на защиту, на преданность государства каждому индивиду. Это – неписаный закон общества. В 1968 году я еще не совсем понимал его, но в глубине души я чувствовал, что страна бросила меня и моих людей на произвол судьбы так же, как и всю армию в Юго-Восточной Азии.
Левин покачал головой, сочувствуя Тайсону.
– А вот и наш обед. Приятного аппетита.
Оба ели в тишине, пока ее не нарушил любезный голос подполковника, будто предыдущая беседа никоим образом их не касалась.
– А теперь вы не хотите подписать присягу?
– А вы что, прихватили ее с собой?
– Вот она. – Левин похлопал себя по нагрудному карману. – Хотите подписать?
– Нет, мне просто стало любопытно, взяли ли вы ее с собой.
– Полегче, лейтенант.
– Извините, подполковник.
Левин махнул рукой.
– Не беда. Я позвонил в Вирджинию, в юридический колледж, чтобы узнать мнение юриста. Мне сказали, что раз вы уже ее подписывали в 1967 году, значит, больше не надо. Не забывайте, что вы все еще связаны со службой той присягой.
– Я понимаю.
Подполковник задумчиво жевал кусок хлеба и, проглотив его, произнес.
– Хотите небольшой совет?
Тайсон усмехнулся, за последние несколько недель ему надавали столько советов, что их хватило бы лет на двадцать вперед.
– Не думаю, что он окажется полезным для меня, – ответил он.
– Позвольте мне судить об этом. Вас послали служить ко мне, поэтому я даю вам совет как ваш командир.
– Слушаюсь.
Левин отпил глоток воды.
– Это вам на всякий случай, если вы не в курсе. Так вот, военная прокуратура очень нервничает по поводу предстоящего процесса, если таковой состоится. Они боятся вас.
Тайсон кивнул.
– Значит, все-таки есть какое-то преимущество в том, что ты уважаемый член общества?
– Совершенно верно. Я скажу вам, что именно пугает армию. Ее пугает скандал.
– Скандал?
– Угу. Прислушайтесь к тому, что я говорю, Тайсон. Это может спасти вашу шкуру. – Левин огляделся по сторонам, потом, придвинувшись поближе, заговорил доверительным тоном. – Любой офицер, который где-то напортачил, считается изменником, опорочившим офицерское звание, неважно, какого бы он ни был происхождения. Офицер – как священник. Это призвание, и когда отвечаешь на него, то оставляешь позади старый мир и входишь в новый. Это вам не вице-президентство, когда вы только руководите и несете ответственность за компанию, на которую работаете. Когда же вы становитесь офицером армии США, все ваши помыслы устремлены на несение военной службы, вы благоговеете перед армией, как священник перед церковью. Поэтому судить будут не только вас, но и нас всех: меня, капитана Ходжеза и так далее. Понятно?
– Так точно. Но капитану Ходжезу было около десяти лет во время тех событий, и командиры штаба менялись по нескольку раз.
– Но военное дело имеет не только прошлое, но и будущее, и задача наша в основном состоит в прославлении и укреплении веры в него. Поэтому, если военные святоши требуют орденов и почестей, то они с такой же убежденностью должны требовать и наказания виновнику. Ваше бывшее соединение – седьмая воздушно-десантная дивизия – все еще старается загладить свое прошлое. Когда вы впервые надели форму, то президентское напутственное слово в седьмой дивизии повторяли сотни раз еще до вашего рождения. Самое главное, вы должны убедить армию, что являлись типичным представителем всей военной системы страны, не теперь, конечно, а в то время. И, что вы, будучи чувствительным юношей, который в детстве рыдал над погибшей канарейкой, стали настоящим психопатом за время этой пехотной муштры. Вы были жертвой системы, которая выпускала маленькие пластиковые карточки с надписью «Правила боя», в которых кратко излагалось, кого вам разрешается убивать. Потом вас, обалдевшего, прикомандировали к необученному, недисциплинированному, деморализованному взводу семнадцатилетних дикарей, бряцающих оружием выходцев из трущоб, и обязали нести ответственность за их действия. Ха-ха! Как смешно. Верно? Командовать ими было все равно, что управлять погодой. Верно?
Тайсон не ответил.
– Если бы вы, – напыжившись, продолжил Левин, – могли устрашить суд, намекнув, что американские парни не только убивали, не разбираясь, но и сами погибали в большом количестве, будучи неподготовленными к военной службе, ведомые бездарными командирами, которые имели смутное представление о тактике боя... Вы следите за моей мыслью, Тайсон? Нелегко мне говорить такие вещи, но я знаю, что говорю. Я был там, Тайсон. Не в пехоте, но близко к фронту. Дабы видеть и слышать все, что я хотел. – Левин пристально посмотрел на Тайсона и добавил: – Скажите им, что если они поставят вас перед трибуналом, вы дадите свидетельские показания, обвиняющие армию, и поделитесь своими воспоминаниями с представителями средств массовой информации. Скажите им, что вы возьмете их с собой на суд.
Тайсон отодвинул тарелку и закурил. Он вдруг вспомнил о Чете Брауне, который предупреждал его не делать то, что советовал подполковник Левин. Очевидно, все считали, что ему ведомы какие-то величайшие секреты. Но Тайсон не мог вспомнить, думал ли он в то время, что армия стала орудием кровавой расправы в госпитале Мизерикорд. Тогда он не осуждал ее за свои действия и действия своих людей. Он не протестовал против плохого обучения несовершеннолетних солдат и не жаловался на собственную некомпетентность как командира, возглавлявшего военную операцию. Если бы у него с того времени осталось хоть какое-нибудь вещественное доказательство подобных мыслей – письмо домой или обращение в письменной форме к старшим командирам, тогда да, он мог бы обвинять армию за инцидент в госпитале. Но он признал тогда вину, и было бы несправедливо переписывать историю, чтобы избежать обвинения сейчас.
– Думаю, мне предстоит пройти одному этой торной дорогой, подполковник.
– Да. Вам и Иисусу Христу, Тайсон, – вздохнул Левин. – Соображайте, что говорите. Сколько вы выпили?
– Четыре порции.
– Слишком много. Но при здешних ценах, это возможно. – Он посмотрел на него по-отечески. – Послушайте, я не утверждаю, что вам следует обвинять армию, и никогда не буду утверждать. Но вам необходимо сделать упор на том, что если вас обвиняют, вы отплатите тем же.
– Я не такой непревзойденный мастер брать на пушку. Но все равно спасибо за совет.
– Мы проболтали впустую. – Левин встал. – И еще один маленький совет, лейтенант. Наймите лучшего военного адвоката и не берите предлагаемых военной прокуратурой молодцов, потому что они ничего не стоят.
Тайсон тоже поднялся с места.
– Я слышал о дипломированных военных адвокатах, но не знаю, что они собой представляют.
– Гражданские адвокаты, прошедшие курс военной юриспруденции, служат защитниками в военных судах. Их немного. Сверьтесь в коллегии адвокатов.
– Может быть, вы кого-нибудь порекомендуете?
– Отчего же нет. – Левин достал визитную карточку и положил на стол. – Распишитесь на ней, лейтенант. Да, и еще одно. Ваш членский номер Т-38. Я записал его. Спасибо за обед. – Он поднялся и вышел.
Тайсон взглянул на визитную карточку, на которой мелким кеглем было набрано имя адвоката – Винсент Корва, эсквайр, Нью-Йорк. Он соскоблил ногтем буквы и написал свое имя.
Глава 27
Бенджамин Тайсон стоял спиной ко входу в артиллерийский каземат и осматривал группу пожилых экскурсантов, с трепетом ждущих очередного потока бесполезной информации. В музее не было никого, за исключением пенсионеров, и он подозревал, что даже из них мало кто пришел по собственной инициативе.
Как правильно заметил Левин, музей сам по себе олицетворял прошлое страны. Капонир, сохраненный в идеальном состоянии, причислялся к образцу военной архитектуры девятнадцатого столетия. Колонны красного кирпича, упирающиеся в сводчатые потолки, создавали соответствующий настрой у посетителей, несмотря на то, что экспозиция – пушка, мушкеты, сабли, клинки, старинная военная форма – не считалась уникальной и редкой, однако размещение военных реликвий в старом форте придавало им большую значимость. Тайсон неожиданно вспомнил чьи-то слова, что, мол, музеи являются кладбищами различных видов искусств, в данном случае – военного, а сами экспонаты незримыми нитями соединены с местом их хранения.
Тайсон положил руку на черную кованую решетку, уходящую от входа в каземат вглубь на шесть футов. Он улыбнулся посетителям.
– Лично для меня в этой решетке скрыт особый смысл.
Ответом ему были старческие улыбки, обнажившие вставные зубы. За всю жизнь он никак не мог понять, почему старикам интересно слушать нечто подобное. Они были очень внимательны и вежливы. И наоборот, пришедшие днем раньше бойскауты, которые, казалось бы, должны были быть полны природного любопытства, вели себя индифферентно и нетерпеливо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93