И отмахивался, когда мать спрашивала:
— А вторая половина?
Мать посмеивалась, слушая его язвительные речи, но порой терпенье ее лопалось, и она возражала:
— Да что ты знаешь? Что ты видел на белом свете? Глянул ли хоть раз из окон своего трамвая? Пусть бы камень и впрямь влетел тебе в окно, ты бы хоть понял, какая она есть — жизнь.
Обо всем этом я размышлял, наблюдал за всем, ко всему прислушивался, когда наступало время идти нам, детям, спать. Такие споры бывали, правда, редко, но зато часто — пикировки, отец сыпал поговорками, мать — насмешками. Я заметил, что ни он, ни она прямо не упоминали дядю Ганса, но, несмотря на это, я связывал каждый их разговор с ним. На что же еще стоило тратить так много слов, из-за чего же стоило часами горячиться? Наконец я засыпал, а во сне меня преследовали их речи о летящих голубях и камнях, звенящих осколках и розгах. В моих снах кипели сражения, и в самой их гуще героем и победителем выступал дядя Ганс, у ног которого раскинулась сказочная страна с молочными реками и кисельными берегами, где повсюду слышен смех, царит веселье и разлит теплый свет. Когда я просыпался, было уже светло, родители сидели за столом, слышалось звяканье посуды, пререкания из-за хлеба, или масла, или денег на банку мармелада. Но больше ни из-за чего.
От меня не укрылось, что дядя Ганс приходил к нам теперь в гости только в отсутствие отца. Он знал часы его работы или узнавал у матери, которая шепталась с ним тихонько и доверительно.
— Милая сестричка,— говорил он матери.
А мать называла его «мой старший». Она, склонив голову чуть набок, напряженно слушала его и кивала на все, что он ни скажет. Она никогда не скрывала, что ее старший брат вырос вдали от семьи, у чужих людей.
— Он на пути к нам,— частенько говорила мать прежде.
Мать наводила справки, рассылала письма, открытки и телеграммы, давала извещения в газетах о розыске, но, несмотря на это, ничего определенного не узнала. Теперь она хотела услышать со всеми подробностями, как ему жилось, известно ли ему было что-нибудь о своих братьях, сестрах и матери и как он их в конце концов нашел.
— Как же ты один справлялся и мог так долго оставаться на чужбине? — спрашивала снова и снова мать.
И он рассказывал, перескакивая с пятого на десятое, описывал людей, с которыми встречался, пейзажи, деревья с причудливо изогнутыми ветвями, которые росли где-то из скал или каменистых берегов.
— Я мог быть у вас куда раньше, если бы повсюду не было так много прекрасного,— говорил он, мечтательно закатывая глаза, а мы в нашем уголке пытались ему подражать.— Но теперь я не хотел бы покидать вас.
Я надеялся, я желал, чтобы это было сказано в прямом смысле слова, чтобы дядя Ганс остался у нас и без конца рассказывал о дальних городах, деревнях, горах и озерах. Возможно, моя мать чувствовала то же самое, она вздыхала, глаза ее расширялись, грустнели, а порой она утирала их рукой и смущенно отворачивалась.
— А что я в своей жизни видела? Мне бы хоть разок из дома вырваться!
Взгляд ее падал на нас, детей, она понижала голос и уходила с дядей Гансом на кухню, где для нас не было уголка, чтобы слушать их разговоры. Мы могли лишь догадываться, о чем они без конца говорили. Тем пышнее расцветала наша фантазия, тем заманчивее делалась географическая карта приключений, что раскинулась за ближними лесами.
Украдкой пробирались мы за дядей Гансом, когда он уходил от нас и шел вразвалку, как никто из взрослых, которых мы знали.
— Эй, вам что? — спрашивал он, останавливаясь, когда мы едва не наступали ему на пятки.— Отправляйтесь-ка домой, я иду на работу.
Мы не верили ему, но он и вправду шел в депо, куда мы прежде частенько провожали отца. Собственными глазами видели мы, как дядя Ганс орудует с тряпками и ведрами, ползает, перепачканный грязью, между отставленными для мойки вагонами, и волосы прядями падают ему на глаза — согбенная тень среди других серых теней, без единой улыбки, без единого слова. Только протирая окна вагонов, позади депо, под открытым небом, он выпрямлялся, вытягивал мускулистые руки и размахивал куском протирочной кожи, точно флагом, который сулил славу и честь тем, кто следовал за ним. Отражаясь в стекле, дядя Ганс, казалось нам, был снова окружен сиянием, герой наших мечтаний, которому ни грязь, ни унижение, ни клевета навредить не могли.
После смерти дяди Ганса в памяти моей всплыли все мои грехи и упущения, мое равнодушие, когда он просил меня зайти к нему, а я откладывал визит месяц за месяцем, год за годом, пока уже не стало слишком поздно.
«Какой-нибудь новый фокус»,— думал я, проходя мимо старого дома, в котором дядя Ганс долго прожил, занятый чем-то будто бы очень важным, избывший дивные грезы своего детства.
Однажды, встретившись с ним, я попытался потихоньку улизнуть, прежде чем он заведет свои бесконечные разговоры. Но он вцепился мне в руку и простонал:
— Плохой я стал ходок,— и что-то еще, не отпуская меня, хотя я поглядывал на часы и отговаривался важными делами.
Старый, седой, медлительный, он пытался убедить меня, что мы условились о встрече — он уже жил в деревне Зандберг. Я пожал плечами и ничего не вспомнил.
— В другой раз,— обнадежил я его. Ничего лучшего не пришло мне в голову.
Но он семенил рядом, и я скоро заметил, как мало он изменился. Старые истории и фантазии еще теснились
в его голове, он, видимо, предполагал, что и в моей голове происходит то же самое.
— Вот увидишь, я не преувеличиваю,— сказал он и покрутил пальцем на свой неповторимый манер.
Показывая мне дорогу, он тащил меня с одной стороны улицы на другую, по узким переулкам и вывел к району новостроек, где, остановившись перед многоэтажным домом, он глянул на меня испытующе.
— Ну, что? — спросил он.— Что скажешь?
Я не знал, о чем он говорит и чего ждет от меня. Во мне шевельнулась жалость к нему, тщетно искал я подходящие слова. Прежде я смотрел на него с восхищением, но сейчас он путал мои планы и ставил меня в затруднительное положение. Он что-то бессвязно говорил о безликости фасадов, бесконечных рядах окон и балконов, показывал мне цветочные ящики, горшки с геранью, там и сям раскрашенные части стены, словно это могло спасти то царство камня, в котором он всегда чувствовал себя неприютно.
— А львы!—воскликнул он взволнованно.— Узнаешь, вон, справа, где балкон? Или начисто все забыл?
Тут я вспомнил, что отец какое-то время называл дядю «Гривастый Ганс». Две-три тонких пряди чернели в его седине, ярким платком была повязана шея, и на поношенном синем костюме висела часовая цепочка с иностранными монетами, когда-то завлекательно звякавшими перед моими глазами. Я обнаружил брызги красок на его пиджаке и даже на морщинистом лице, с надеждой обращенном ко мне.
— Ты опять рисуешь львов? — спросил я и еще раз взглянул вверх, на балкон, где на задней стене виднелись яркие изображения зверей,— Ты разрисовываешь здесь балконы?
Дядя Ганс покрутил большим пальцем и покачал головой.
— Нет, это Флемминг, как тогда, в трамвайном депо, я только помогаю,— ответил он и повел меня к другому огромному дому-новостройке, где один балкон тоже был расписан зверьем.
Веселый лев восседал в кресле в лесной чащобе, а шакалы и зебры покорно склоняли перед ним головы, даже слоны и бегемоты, они, правда, получились какими-то мелковатыми/
— В те времена это были всегда одинаковые ЛЬЕЫ,
теперь он выдумывает каждый ,,раз чго-пибудь новое,— рьяно объяснял дядя Ганс, а потом показал мне еще одну картину, рядом. Ноев ковчег и лев-рулевой в форме трамвайного кондуктора.— Н-да, всего ты не знаешь.
Если бы отец присутствовал при этом, он бы громко расхохотался. А мне было, скорее, грустно, у меня все еще сохранились остатки старой привязанности к дяде Гансу. Одно я все-таки понял — дядя со своим лучшим другом снова и снова воскрешают в памяти старые времена, годы в трамвайном депо, где он рисовал гербы на вагонах: дрезденских львов, одних только львов. Для нас, детей, дядя Ганс был не просто фокусник, а волшебник, вечно совершающий что-то необычайное. Не удивительно, что нам казалось, будто каждый трамвай, который мы видели, именно он расписал львами, и даже в цирке или в зоопарке мы восторженно кричали:
— Львы дяди Ганса! Акробаты! Фокусники!
Везде и всюду видели мы дядю Ганса.
8
Но далеко не добрыми были для дяди Ганса времена, когда он украшал дрезденские трамваи гербовыми львами. В чемодане дяди Ганса я нашел после его смерти связку писем, судебных приговоров, кассационных жалоб, ходатайств и просто открыток с приветами, а также пространные записи того времени, благодаря которым все, что я знал о дяде, я увидел совсем в другом свете.
Дядя Ганс, внебрачный сын Фрица Короля, усыновленный его родителями, всю жизнь пытался узнать что-нибудь о своем отце или хоть что-нибудь о странных обстоятельствах его ранней смерти. Фриц Король, перебивавшийся случайной работой в Лагове-на-озере, был в начале войны призван и попал на западный фронт санитаром, оттуда наша бабушка получила oi него последнюю весточку. Дальнейшая судьба Фрица Короля покрыта мраком. Официального извещения о смерти родители не получили. Хотя родителям неизвестно было ни о судебном приговоре, ни о полицейском преследовании сына, но фронтовые его товарищи в один голос рассказывали, что Фрица Короля во время первой мировой войны разыскивали как дезертира и незадолго до ноября 1918 года он умер в берлинской тюрьме Тегель, осужден-
ный трибуналом. Его товарищ по заключению, которого дядя Ганс нашел после долгих поисков, сообщил, что Фриц Король подавал жалобы в связи с несправедливым преследованием и наказанием, требовал возвращения своей, сданной на хранение, гражданской одежды и грозил возбудить процесс против военного суда за произвол. Единственной причиной его ареста был отказ «стать в ружье» и выступить против бунтующих новобранцев собственного полка.
— Я христианин и рабочий человек,— решительно заявил тогда Фриц Король,— кроме того, я санитар, а не палач.
Так называемый «список личного имущества», составленный нюрнбергской полицией, со штампом и печатью тюремного начальства, которое, очевидно, конфисковало все гражданские вещи арестованного при переводе его в Берлин, содержал следующий перечень: 1 светло-серое летнее пальто, 1 темно-серый костюм, 1 зеленая шляпа, 1 пара перчаток темно-рыжего цвета, 1 бумажник, 1 кошелек, 1 пара черных башмаков, 365 марок (бумажных), 1 карманные часы, 1 чемодан с самыми разными верхними и ночными рубашками, галстуками, носками, носовыми платками, а также гребень, щетка, зубная щетка, мыло и т. д.
Дядя Ганс приложил к этой описи настоятельное требование, которое за прошедшие годы (что доказывают штампы поступлений) кочевало из одной инстанции в другую.
«Глубоко озабоченный тем,— писал дядя Ганс,— что могу лишиться личной гражданской одежды, а также вещей моего отца, дорогих мне как память о покойном, настоятельно ходатайствую о возвращении мне перечисленного и полученного под расписку наличного имущества, если уж установить местонахождение моего отца и письменно сообщить мне о том не представляется возможным».
Этот листок снабжен был в Нюрнберге и Берлине, в тюрьме Тегель, служебными печатями и пометкой: «Послано не по принадлежности».
Земельный суд в Дрездене, который все же снабдил письмо регистрационным номером 8526, соблаговолил дать следующий отрицательный ответ: «О конфискации вещей Вашего отца нам ничего не известно. Для получения вышеупомянутых вещей обратитесь в Уголовную полицию города Нюрнберга, которая произвела конфискацию, или в ведающее этими вопросами интендантство. Подписал заместитель инспектора Корфес».
После двух-трех лет, проведенных в Дрездене, после памятных вечеров, когда дядя Ганс являлся к нам как великий волшебник, он исчез, и мы долго его не видели.
— Где дядя Ганс? — без конца спрашивал я у мамы.
— Ах, мальчик,— отвечала она, вытирая слезы на глазах.— Расскажу тебе когда-нибудь потом.
Но она никогда не рассказала мне об этом. Быть может, она и сама не знала и не догадывалась, где он и что попал в тюрьму, осужден за воровство, что слал ей письма, открытки, ходатайства и документы, просил содействия и помощи, которых она ему оказать не могла, так как отец категорически запретил какой-либо контакт с арестантом.
— Каков негодяй,— ругал дядю отец, когда от того приходили известия или хотя бы упоминалось его имя,— каков мошенник, притворяется невинным агнцем, а сам извечно проникает сквозь окна и стены, точно сквозь воздух.
Дядя Ганс совершил у господина Корфеса кражу со взломом.
«Мне важна истина и честь моего отца,— писал дядя Ганс известному в городе адвокату, который испещрил письмо вопросительными знаками и отослал назад, потому оно и попало в чемодан.— Я не позволю издеваться над собой и требую лишь то, что по праву принадлежит моему отцу, а также мне, иначе говоря, возвращения его личного имущества, поскольку уж его жизнь потеряна навечно и никто не сможет мне ее вернуть. Но виновника я знаю, вора, похитившего и дорогую мне жизнь, и имущество, чиновника, взбиравшегося все выше и выше по ступеням этого несправедливого мира и взобравшегося бы еще выше, если бы я не остановил его. Я должен был взять то, что принадлежит мне по праву, только так мог я разоблачить истинного виновника, привлечь его к суду, дабы он получил заслуженное наказание, которого ему, поскольку наконец-то истина выплыла на свет божий, более не избежать!»
Но приговор звучал иначе, обвинялся в квалифицированной краже дядя Ганс, ибо он, по мнению судей, расчетливо и умело подготовил взлом и никаких прав собственности на «ценную добычу» выставить как довод не мог. «Еще в сентябре,— говорилось в документах, которые я также нашел в чемодане, —он познакомился со свидетельницей Хойсслер, которая работала у инспектора Корфеса в Дрездене, Андреасштрассе, 2, первый этаж, помощницей по хозяйству и жила там же. Благодаря этому знакомству и тому, что многое видел собственными глазами, обвиняемый знал, что в квартире Корфеса имеются ценности, дорогая одежда и белье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37