При всяком содержании карпов в садках неизбежно погибают по меньшей мере отдельные особи. Даже при массе тела в один килограмм их трудно сразу, до порчи, извлечь из заполненного рыбой садка, хотя бы с помощью сачков на длинной ручке. Невозможно то и дело рыться сачком в живой, скученной массе рыбы, чтобы немедленно извлечь всех уснувших рыб, поскольку волнение живых рыб приведет к смертности, ни в какое сравнение не идущей с ущербом от погибших отдельных экземпляров, которые отнюдь не всегда всплывают или же остаются близко от поверхности воды. Еще более опасно частым подъемом сетей в таких садках, особенно в морозную погоду, подвергать молодь излишним стрессам, к тому же рискуя обморозить им кожу, что уж наверняка повлечет за собой их гибель. Я убежден, что обнаруженные у Ki признаки возможны и по прошествии 2—5 дней, если при определении даты гибели рыбы надлежащим образом учесть все обстоятельства».
11
Вот такие бумажки протянул Феликс через забор. Бледный и усталый, с осунувшимся лицом, он смущенно теребил смешные усики, которые отрастил, и тревожно следил взглядом за дядей Гансом, а тот, отставив стул от забора, читал и не спешил высказаться.
Как все было на самом деле? Оставил ли Феликс рыбу без присмотра на два или на десять дней? И по каой причине? Если заболели дети, жена могла бы остаться дома. Она работала на норковой ферме кооператива, и без нее якобы нельзя было там обойтись. У рыб в эту пору жизнедеятельность понижена, а у норок время спаривания.
— Об этом не могло быть и речи,— сказал Феликс, когда дядя Ганс его спросил.— Что было бы, если бы у нее там что-нибудь случилось?
— «Было бы»... «если бы»...— возразил дядя Ганс.
Феликс перемахнул через забор и забрал свои бумаги. Он не счел нужным пускаться в длинные объяснения. Очевидно, ему достаточно было свидетельства профессора, чтобы отстаивать свою правоту.
— Я законно получил освобождение, на четыре дня,— сказал он.— А в другое время глаз не спускал с рыб.
Вот в чем суть дела. Он освободил себя от ответственности на несколько дней, перепоручил ее какому-то рыбаку, который теперь отрицает, что даже получил необходимую контрольную аппаратуру. Может, Феликсу надобно было срочно ехать с детьми к врачу, а может, он просто занялся починкой крыши и мастерил колыбель. Тут — и тому, сколько это заняло времени,— дядя Ганс не мог быть свидетелем, только Феликс сам; не могла быть свидетельницей даже его жена, которая тогда каждое утро уезжала на мопеде и лишь поздно вечером возвращалась домой.
— Ну а вечером, это же совсем близко,— продолжал допытываться дядя Ганс,— когда-нибудь вы же могли туда сходить и поглядеть? Вы должны были это сделать, это же ваша обязанность, ваше дело.
— В темноте? — ледяным тоном ответил Феликс, отошел на несколько шагов, затеребил усики, не смог выдержать взгляда, который следовал за ним до самого забора, и понес какую-то несуразицу, бормотал какие-то отговорки:
— Тогда рано темнело.
Он мог предъявить все — справку о болезни старшего сына, сроки спаривания норки, от начала до середины марта, книги по рыбоводству, биологии, требование провести свет к садкам и резолюцию с отказом Хинца.
— Что ж мне было — с карманным фонариком осматривать заледенелые сети и искать снулых рыб?
Л к этому еще добавлялись правила охраны труда, строгий запрет в одиночку ходить по непрочному льду, на
это ссылался также рыбак, которому временно поручили присмотр.
— Это-то он знает, а больше ничего знать не желает. Каждый только и делает, что меня чернит. Вот я и опираюсь на закон.
И одним прыжком он вместе со своими бумажками опять очутился по ту сторону забора. Его позвали дети, с ними был и Матиас. Предстояло соорудить чучело, чтобы спасти от птиц посеянные Феликсом семена травы. Он топором вбил в землю кол; жена его принесла рваные рубашки, обрывки юбки, остатки гардин заместо шарфа и лыжную шапочку с ушами, даже оправу от очков. Дети прыгали от радости, смеялись, визжали, а затем притаились и затихли в ожидании птиц, их испуганного щебета и бог ведает каких еще сюрпризов.
12
Вечером, когда Матиас уже спал, пришла жена Феликса с банкой консервированных вишен.
— Для малыша,— сказала она и хотела тут же уйти. Однако дядя Ганс удержал ее и предложил рюмку
вина, от чего она не отказалась; вино развязало ей язык, и она заговорила иначе, чем обычно, легко и непринужденно, хотя вначале толковала только о детях и о погоде, которая улучшилась.
— Скоро вес здесь преобразится,— уверяла она, взяла рюмку, отпила глоток, села у открытого окна и посмотрела вниз на Голубое озеро, серебрившееся сквозь кусты и деревья в надвигавшихся сумерках.— Прекрасное мы выискали себе местечко, пока я ни разу об этом не пожалела, ведь чтобы все шло прекрасно — такого не бывает. Что толку при каждом разочаровании сразу же ополчаться на весь свет?
Дядя Ганс кивнул, понял намек и удивился тому, как она вдруг заговорила о муже, который незадолго перед тем укатил на мотоцикле.
— Он поехал на партийное собрание, и я опасаюсь самого худшего,— сказала она.— Если его и там начнут критиковать, он встанет и уйдет, но сперва разнесет все вдребезги или еще напьется.— Она схватила рюмку, одним духом ее опорожнила, повела плечами и задорно
рассмеялась.— Что он может, то и я могу, хотя мы оба не избалованы. Выйти из партии — не шутка, крикнула я ему в догонку. Это не зальешь спиртным, даже вот таким вот хорошим вином! Что же будет? Как вы считаете? Внезапно она опять сникла, напуганная, охваченная страхом и тревогой за мужа и вновь всецело под его влиянием. Она хоть и осталась сидеть и продолжала говорить, не дожидаясь ответа, но только вновь и вновь повторяла что-то о «громе среди ясного неба», как она это называла, катастрофе, за которой пошли расследования, допросы, обвинения за обвинением со всех сторон, способные доконать человека, свести его с ума.
— Да, с ума! Он ведь не железный, принимает все близко к сердцу, ночами не смыкает глаз, ворочается, стонет, кричит. Он этого долго не выдержит, он уже на пределе, если вы ему не поможете. Должен же быть какой-то выход...
Но, когда дядя Ганс, перебив, спросил ее по существу о сегодняшнем собрании, о котором ничего не знал, она немного успокоилась и ответила напрямик и без преувеличений:
— Он боится, что его исключат из партии, хотя только недавно был принят в кандидаты,— сказала она.— Он хочет предотвратить это, сам просить, чтобы его временно вывели из кандидатов, и мне не удалось его отговорить. Он в таком состоянии, что никакие разумные доводы до него не доходят.— Со вздохом она замолчала, огляделась и пожала плечами.— Но я сомневаюсь, нужно ли и справедливо, чтобы еще и партия обрушила на него угрозы и взыскания, а не пришла к нему с помощью и советом, как быть дальше. Ему нужна какая-то передышка, время, чтобы осмыслить, что произошло, ведь столько всего на него навалилось. Или есть такие, что способны сразу, как сам господь бог, знать, в чем провинился и согрешил, и тотчас во всеуслышание покаяться, словно это сущий пустяк, всего лишь немножко пеплом голову посыпать? Нет, этого он не может, да я и не хотела бы, чтобы он мог.
— Верно,— согласился с ней дядя Ганс,— все верно, только передышки или перерыва, который вы сейчас предлагаете, он не должен был устраивать, когда отвечал за рыбу. Вот о чем идет речь, а не о господе боге и раскаянии втихомолку. Теперь ему следует открыто выступить, сознавая свой долг и обязанности, хотя целых пять дней он о них и думать не думал. Иначе — ни вы, ни я, никто другой.
— Как вы можете так говорить? — возразила она, протянула ему рюмку, подождала, пока он наполнит, жадно отхлебнула, пытаясь побороть одолевшее ее вновь волнение.— У вас есть собственный ребенок, иначе у вас не было бы внука, и вы, я это чувствую, привязаны к малышу. Но, может, он никогда не был так сильно болен, чтобы вы дрожали за него. Ведь вы же знаете, муж только потому оставался дома, ни по какой другой причине.— И она закусила губы, отвернулась от окна, откуда повеяло холодом, встала, отодвинула подальше стул, прошлась взад и вперед по комнате и уже сдержаннее продолжала: — Это меня не касается, я почти ничего о вас не знаю, но все уверяют, что вы человек, которому, несомненно, можно довериться. Вы же знаете, дети для нас — все, а теперь мы боремся за само наше существование.
— Нет, нет,— оборонялся дядя Ганс и, зябко ежась, закрыл окно.
Взгляд его упал на банку с консервированными вишнями, он дотронулся до нее и подумал о Матиасе, который останется здесь всего еще несколько дней и потом поедет с матерью домой. И о своем сыне подумал он, который, несмотря на повторные просьбы, ни единого раза не приехал, чтобы взглянуть на малыша — во всем его точная копия, а для него, старика,— подарок, замена семьи и утешение.
— Не всякий способен сделать столько, сколько сделали вы, ничего никто у вас и не думает отнимать,— сказал он, встал и подошел к ней.— Целая семья под крышей, и даже собственной крышей, у Голубого озера, прямо как в сказке, но только рыба погибла, и ее никаким волшебством не воскресишь. Тут надобно действовать, выпустить в воду молодь и вразумительно объяснить, почему путь до садков, всего-то несколько шагов, оказался тогда слишком долог.
Она упрямо мотнула головой, хотела было взять рюмку, но опрокинула ее, извинилась и направилась к двери.
— Посидите еще,— попросил дядя Ганс, но она резко ответила:
— Какой смысл, мы говорим на разных языках. Каждый должен сам прожить свою жизнь, а кто погибает, тот, стало быть, погибнет.
Несколько торопливых шагов, и она скрылась.
Соседи не заглянули в тот вечер, не появлялись они и в следующие два дня. Матиас напрасно дергал запертую садовую калитку и вглядывался в окна, которые оставались закрыты, сколько он ни кричал.
— Они что, уехали? И никогда больше не вернутся?— растерянно спрашивал он и почти не прикасался к вишням, хотя у Феликса в доме его нельзя было от банки оторвать.
13
На третий день все вошло в обычную колею. Калитка была отперта, у открытого кухонного окна хлопотала жена Феликса, дети с Матиасом заводили свои игрушечные автомобильчики в саду, а Феликс подошел к забору, поздоровался с дядей Гансом и признался, что все получилось именно так, как этого опасалась его жена.
— Только я ничего там не разнес,— заверил он, щурясь от солнца, светившего сквозь мокрые от дождя ветви деревьев и туман, который упрямо цеплялся за озерную гладь.— А выпил я уже дома, после того, как узнал о ваших проповедях, и двое суток меня от них с души воротило.
— Но теперь вам уже лучше,— отвечал дядя Ганс, не двигаясь с места и еще с минуту-другую терпеливо выслушивая изливавшийся из него поток желчных маловразумительных фраз.
Потом, когда жена Феликса помахала из кухонного окна какими-то листками, спросил:
— Новое фиаско?
Феликс вернулся с письмом, аккуратно отпечатанным на машинке.
— Чтобы вы мне постоянно не проповедовали,— сказал он,— было бы хорошо, если бы вы это прочли, мое последнее слово, прежде чем я его отошлю.
Дядя Ганс взял бумагу, порвал и бросил через забор.
— Только не так, молодой человек,— прикрикнул он на него, повернулся на каблуках и пошел к дому.
Даже несколько минут спустя у него чесались руки, он готов был повернуть обратно, чтобы избить этого парня, в дикой бессильной злобе, что в такой чудесный день его ничем, ни «проповедями», ни побоями, не образумить.
Он позвал Матиаса, мальчик пришел, но, наскоро поев и попив чего-то, тут же побежал к соседским детям, ждавшим его у забора, где Феликс тем временем подобрал клочки разорванной бумаги. Из соседнего дома доносились разгоряченные голоса, а затем стук пишущей машинки. Пусть весь свет будет против, Феликс останется при своем «последнем слове», напишет точно такое же письмо и во второй, и в третий раз, а все остальное будет называть «проповедями» — к черту!
При теплейшем весеннем солнце дядя Ганс докрасна раскалил печь в своей сауне. Он выпаривал из себя злость, пытался переключить свои мысли на необъятные, лишенные проблем дали: Монголию, где он достиг пустыни Гоби и куда должен был отправиться во второй раз, но из-за Матиаса отказался.
Тут он невольно выглянул в отдушину и увидел, что внук дерется со старшим мальчиком Феликса.
— Наподдай ему! — свирепо крикнул он, и сразу его снова охватила злость и желание самому каким-нибудь физическим действием поправить то, что у него на глазах грозило пойти вкривь и вкось.
Он рванул дверь, остановился голый на пороге, опомнился и опрокинул себе на голову два ведра ледяной воды. Затем вернулся в сауну и, чтобы ничего не видеть и не слышать, спиной прислонился к отдушине. Со лба у него катился пот, сердце учащенно колотилось, и он прижал руку к груди. Уставившись в разгоравшийся все сильнее жар в печи, он чувствовал, как улетучиваются, слабеют и постепенно успокаиваются разгоряченные мысли, словно он удалился далеко-далеко от будоражившего его соседства. Но тем яснее и очевиднее становилось ему, в какое положение он сам попал, сначала вмешался, а теперь поддался сомнениям и начал колебаться и всего охотнее забыл бы обо всей этой истории. Он выскочил на волю и до тех пор обливался водой, пока не опустела дождевая бочка и с его посиневших от холода губ не слетело горькое признание:
— Нет, мне это явно не по зубам
То же самое сказал он и Феликсу, когда тот с женой и заново переписанным письмом вскоре пришел к нему и по-дружески попросил совета и поддержки.
~— Мы действительно полностью вам доверяем,— подтвердила она.— Без вашего одобрения мы письмо не отошлем. И даже если вы его снова порвете — это ничего, но сперва прочтите.
Дядя Ганс прочитал письмо, на этот раз его не порвал, а, пожав плечами, вернул обратно. Он хоть и чувствовал себя посвежевшим и бодрым после сауны, но не испытывал желай я повторять то, что было давно сказано. Молча проводил обоих до дверей, и тут, набрав воздух в легкие, закричал им вслед:
— Словно ничего не было, словно я говорил впустую, со стеной, какое там — со сквозным дырявым забором!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37