Ей нужно было время на размышление и какое-то убежище, куда за ней никто не последует. Только об этом она с ним говорила, ему обязана была и этой комнатой у старушки, он стал ее незаменимым другом.
— Ты что-то от меня скрываешь? — спросил он как-то.— Это мужчина?
Вера кивнула. До сих пор у нее не было никого другого и быть не могло. Теперь вот — этот инженер, который сразу же хотел, чтобы между ними была ясность, как того всегда хотела она сама. Ничего не скрывал он от нее, в первый же раз, когда они были вместе, он рассказал ей о своих планах, обязательствах, все до мельчайших подробностей, предупредил точно до минуты о возвращении из всех командировок — завтра, послезавтра и на следующей неделе, а захоти она, даже в следующем году. Да, на него можно было положиться, его слово было верным, он был трогательно прямодушным, искренним и преданным человеком. О другом мужчине он спросил только потому, что подобная ситуация полностью противоречила его представлениям о порядочности.
— Дорогой друг,— возразила она, улыбаясь, и пожала ему на прощанье руку.— Лучше промолчать, чем солгать и считать, что все в порядке.
А что касается любви, о которой до сих пор речи не было, то Вера откровенно и честно, как он того заслуживал, объявила:
— Мы не созданы, чтобы жить в одних и тех же стенах, не говоря уж об остальном. Невыносимо было бы сознавать, что один из нас скрывает что-то от другого, крошечную тайну, без которой, однако, не может жить.
15
«Мой любимый, мой единственный!» — писала она вскоре, а может, и позже, если точно, так 18 июня 1953 года, в письме к Гансу, которое опять принесла в Зандберг на виллу у озера и отдала той же самой молодой женщине, на этот раз не с просьбой, а с решительным требованием переслать письмо как можно скорее.
— Я знаю, он ждет это письмо,— сказала Вера,— именно теперь.
Она писала Гансу о том, что произошло 17 июня в Дрездене:
«Среди наших развалин вчера грохали, правда, не бомбы, но камни и бутылки, а где-то слышались взрывы. Град камней обрушился на восстановленное здание— целились в окна,— а также на здание суда, на полицейских, на людей с партийным значком, на плакаты и флаги, если они висели слишком высоко, чтобы их сорвать. Я попала в гущу, ни о чем не подозревая, стала кричать и вместе с несколькими студентами из Греции и Кореи отчаянно сопротивляться этому безумию, больше страшилась за мальчиков, чем за наш институт, который мы обороняли. Внезапно появились русские танки, и вся нечисть мгновенно сгинула».
Потом Вера вместе с греками, корейцами и двумя десятками немцев охраняла здание института. Студентам роздали оружие, кто-то спросил Веру:
— Ты разве умеешь стрелять?
Вечером еще раз вспыхнули беспорядки перед зданием полицей-президиума и перед тюрьмой.
— Кое-кто из заключенных удрал — уголовники, нацисты,— говорили в городе.
Совсем близко от института раздались выстрелы, студенты бросились было в том направлении. Но тут снова послышалось громыханье танков, разбушевавшаяся толпа рассеялась, и кто-то крикнул в темноту:
— Успокойтесь! Мир! Мы хотим только мира!
В письме к Гансу Вера писала: «Я бы стреляла, не будь другого выбора, я бы смогла».
Никогда не ощущала она своей близости к Гансу так сильно, как в этот день. В иные минуты ей казалось, что он в городе, в опасности. Вообще, в эти часы она впервые так ясно поняла, какой опасности он подвергался, как только уезжал от нее. Она хотела, она надеялась, что у него с собой оружие и что он, в случае необходимости, будет стрелять.
«Не в силах выразить, что я чувствую,— заканчивала она свое письмо.— Теперь я понимаю, почему ты так много от меня скрываешь. Кошмарные видения мелькали у нас на улицах всего несколько часов. Тебе же приходится переезжать из города в город, где такая обстановка еще остается реальностью. Приходится притворяться, прикидываться одним из них. А может, даже идти иной раз на риск, и все это только для того, чтобы в следующий раз снова проникнуть в этот ад. Вот тогда ты, пожалуй, встретишь тех дьяволов, что сбежали у нас из тюрьмы, однако не сможешь вцепиться им в горло, а должен будешь улыбаться, сидеть с ними за одним столом, глотать, давясь, еду в их обществе да еще жить с ними под одной крышей. У нас здесь были только вчерашние дьяволы, по парочку сегодняшних я тоже видела, столкнулась с ними лицом к лицу, они появились ранним утром и исчезли во тьме, вернулись к себе в страну ночи и заходящего солнца, и, как всегда, следуют за тобой по пятам, ведь там с небес, я имею в виду, со склона над Эльбой, не раздастся громыханья танков и не появятся красные звезды. Извини, я становлюсь верующей, суеверной, я верю, что мы спасены и ты спасен, даже я, потому что мы, несмотря ни на что, все еще любим друг друга и умеем ненавидеть, когда это требуется».
(Письмо это едва можно было прочитать, когда после смерти дяди Ганса я обнаружил его вместе с другими оставленными документами. Всего было в нем десять страниц, двух не хватало. Лежало оно в захватанном конверте без марки, сверху, выделенное из пачки других писем, подписанных Верой Н. Видимо, дядя часто доставал это письмо или намеренно положил его сверху; я, когда постепенно проник в суть всей этой истории, был твердо убежден, что дядя Ганс мне, и любому другому, дал бы это письмо только с объяснениями или подтверждениями.)
16
Все беды навалились сразу. Из Зандберга до Веры дошло известие, что садовник и его жена умерли один за другим, с промежутком в несколько дней. Вере пришлось в разгар экзаменов ехать в Зандберг, чтобы уладить там разные дела. Не раздумывая, передала она садоводческое хозяйство тамошнему сельскохозяйственному кооперативу и предложила семейству, искавшему жилье, дом, хотя по-прежнему лелеяла мысль после окончания института вернуться в Зандберг.
В день похорон позвонил Ганс, он неожиданно приехал в Дрезден.
— А я как раз разбазарила полученное наследство,— коротко сообщила ему Вера, чтобы скрыть свою грусть и растерянность.— Ну, не хорошая ли я коммунистка? Я и брату запретила приезжать сюда на своей пожарной машине. И вот у меня никого нет, и ничего, только яблоки в саду, которые я еще должна снять, чтобы завтра не с пустыми руками предстать перед тобой.
Но вносить корзины с яблоками в дом Флемминга пришлось ей на следующий день одной. Ганс появился только вечером, довольный, оживленный, каким она его еще никогда не видела.
— Где твой урожай? — спросил он и набросился на яблоки.
Он успел поймать Флемминга у дверей, тот, как обычно, собирался улизнуть.
— С этим покончено, здесь твоя квартира. Мы только съедим яблоки, а потом твои квартиранты отправятся искать себе жилье,— сказал Ганс, подмигивая, обнял Веру, поцеловал ее и расхохотался над озадаченными лицами, над корзинами, полными яблок, над историей с огненно-красной машиной и забором, который даже не был сбит, о чем ему было сообщено куда-то в дальнюю даль.
— Представьте себе, я жуть как испугался и оставил в телефонной будке портмоне, кучу денег.
Он впился во второе или третье яблоко, назвал Веру анархисткой, Флемминга догматиком и вытащил из портфеля, зажатого между ногами, бутылку «Дюжар-дена».
— Хорошую еду запей хорошим вином. Я тогда на-
пился, в долг, а потом разбил машину, но это послужило мне на пользу. Нам.
Он больше ничего не рассказал, но ему явно сопутствовал успех. И не только бутылку коньяка провез он тайно через границу.
— Ваше здоровье! Сегодня я не на машине и никому не обязан давать объяснений, если где грохну машину.— Он прикрыл глаза.— Никогда больше не должно грохотать, и не будет.
Вот так. Ветер обдувал дом на склоне, ставни хлопали. На какое-то время дяде Гансу стало легче, помогали жаркие речи и возможность отодвинуть куда-то все проблемы. Больше ни проблем, ни прощаний. Повсюду царит мир, ведется только временная, холодная, ледяная война, но Корея далеко, а в Европе утвердились сдержанность и разум.
— Но Гитлер,— сказал Флемминг, опрокидывая рюмку за рюмкой,— он ведь был на самом деле. Он правда мертв?
— Мертв, поверь же наконец,— ответил Ганс и продолжал есть яблоки, напомнив Вере о Зандберге.— Цыганская наша жизнь, твои длинные черные волосы — никто, будьте уверены, на это не посягнет. Я же не для того два месяца питался сухим хлебом, чтобы приехать и услышать, что ты с кем-то познакомилась. С инженером? Одним из тех, кто втирает нам очки? Кто нам палки в колеса ставит? Как его звать?
Вера назвала фамилию. Подумав с минутку, не стала оправдываться, ведь это было так давно.
— Нет, с ним все в порядке, в самом что ни на есть порядке, он лучший хранитель наших порядков,— сказала она и покачала головой, когда Ганс глянул на часы и потянулся за портфелем.— Что такое? Возьмешь яблоки с собой? Зачем я их сюда тащила? Ты разве не остаешься?
Нет, невозможно. Но с разводом все решено. Он только не знает, присудят ли ему сына или нет.
— А без него — нет,— объявил он.— Неужели вы не понимаете, почему вы не понимаете, что я погибну, что мне на все плевать, что я все вдребезги расколочу, все...
17
Прежде всего Вере нужно было собрать все силы, отбросить все другие мысли и сдать пропущенные экзамены. Это удалось ей с блеском, и после сдачи экзаменов она получила предложение остаться преподавать в своем институте, что давало право на аспирантуру. Через два-три года Вера защитилась бы и получила ученую степень. Но от этого предложения Вера отказалась, слишком уж оно быяо неожиданным, к тому же она не верила, что справится.
— Нет, я Fe хочу быть ученой дамой,— заявила она.— У меня совсем другие планы.
Какие планы? Она бродила в дождь по городу, зажав под мышкой свой прекрасный диплом, часто останавливалась, смотрела, как работают на стройке рабочие у площади Альтмаркт, как они балансируют на узких, мокрых лесах с досками и трубами, иной раз чуть ли не пританцовывая, и отважно гоняют туда-сюда, так что она от страха даже зажмуривалась. И тут ей вспомнилось, какой она была наивной три года назад, когда попала в этот мир развалин, вспомнился зонт Флемминга, их поездка на трамвае и его утешительные слова:
— Сейчас выберемся из развалин, будем за городом. Куда же ей теперь хотелось? На минутку-другую она
встала под навес газетного киоска, потому что дождь пошел сильнее. Невольно прочла несколько заголовков, купила иллюстрированный журнал и полистала его. В последнее время она жила в отрыве от действительности, ближе была к книгам, чем к жизни. Но скоро и вокабулы, и грамматику, и сложные грамматические периоды, встречающиеся только в лекциях профессоров, она забудет. Что же останется? Один-единственный раз, в ресторане над Эльбой, ее кто-то спросил:
— Hablas espanol?
Это было очень давно, ответ на прочно усвоенном ею чужом языке она лишь пролепетала:
— Si, sefior — un poco...
Вера пошла дальше, размышляя над тем, что должно произойти, чтобы все обрело смысл. Все или ничего. Во всяком случае, то немногое, что стоило спасти из прошлого, она хотела удержать. Учебу она закончила, наследство разбазарила, квартиру освободила. Мебель из дома в Зандберге она раздарила, только детские вещи оставила, да еще книги той поры, старый граммофон с пластинками, цыганскими леснями. Она, будь она Гансом, забралась бы в виллу у Голубого озера и содрала всю краску с картин из цыганской жизни.
— Сделай это для меня,— шептала она в ту ночь, когда они съели много яблок и выпили коньяк.— Или у тебя есть мечты прекраснее?
У Флемминга еще стоял ее чемодан, корзина с остатком яблок, цветок в горшке, настольная лампа и семейный портрет, из Риги, в золоченой рамке. Ей захотелось послать брату хоть телеграмму, она побежала на почту и заполнила бланк: «Выдержала, переехала, твоя сестра».
— А отправитель? — спросила служащая в окошечке.— Ваш адрес?
Какая-то несуществующая улица пришла ей тут же в голову, она уплатила и рассмеялась. Они с Гансом условились, что он сегодня вечером приедет к Флеммингу и заберет ее.
— Со всеми пожитками, со всеми потрохами,— сказал он, снова делая тайну из того, куда ее повезет.
В сущности, ей было все равно, только бы кончилось это вечное хождение вверх и вниз но лестнице.
Она ненавидела эту дорогу вверх, в зеленое небо Флемминга, и все-таки каждый раз с надеждой взлетала по ступеням, вбегала в свою пустую комнату, бросалась к окну, но ничего не видела, кроме все той же лестницы, которая месяцами, годами, едва ли не всю ее прожданную жизнь, оставалась безлюдной.
Также было и в этот день и в этот вечер, пока не стемнело и Вера уже ничего не видела.
— Может, у него были какие-то сложности,— сказал Флемминг и внес чемодан, цветочный горшок и другие вещи из прихожей опять в комнату.
Он молча положил ей чистое постельное белье, поставил лампу на стол и включил свет.
— Может,— сказала Вера и отвернулась от окна,— может, он еще придет.
А может, развод не состоялся, они не пришли к соглашению о судьбе сына, от чего, в сущности, все зависело. Когда дверь этого дома распахнется и Вера в последний раз переступит его порог и спустится по бесконечной лестнице, мальчик должен быть здесь, мальчик, сейчас уже шестнадцатилетний (это она узнала), белокурый, а не черноволосый, как отец (это она видела), не волшебник и тем более не цыган (это она чувствовала), в очках и, конечно же, силен в латыни, но не в английском и тем более не в испанском (в этом она не ошиблась).
— Кем же он хочет быть? — спросила она Ганса.
— Как и я,— был ответ,— человеком, который знает, чего он хочет.
Против этого возразить было нечего. Семейной трагедии произойти не должно, во всяком случае, из-за нее — поиски квартиры, страхи, как устроится жизнь,— где-нибудь да найдет она жилье. Работа уже нашлась, неподалеку от Зандберга было несколько заводов и даже одно новое, крупное предприятие, поставляющее машины во все страны мира. Там можно быть полезным. Работать с пользой и со смыслом. Ничто другое значения не имело, и еще любовь. Жизнь с его сыном или без него, с ее ребенком, о котором она мечтала, и с памятью о тьме-тьмущей фактов, которые были рассказаны, описаны, пересланы через множество границ и не подлежали отмене.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37