Не позднее вторника вам надлежит сдать в правление всю имеющуюся у вас по кооперативу документацию, а также собственные материалы и заметки...»
Арбитражная комиссия рыболовецкого кооператива «Утренняя заря» в Зандберге:
«В ответ на вашу жалобу относительно садков на Голубом озере мы не можем принять никакого иного решения, поскольку при предшествующем разборе дела вышестоящими органами и инстанциями оно уже было принято. Тем не менее чисто по-товарищески мы еще раз рассмотрели все факты. У нас имелись для ознакомления протоколы уголовной полиции, местных органов, партийного собрания и т. д. Мы не считаем возможным что-либо изменить в этих выводах. Кроме того, ваше заявление о готовности возместить ущерб укрепило нас в том мнении, что вопрос о виновности был верно разрешен в предшествующем разбирательстве».
Окружной совет. Отдел сельского хозяйства и пищевой промышленности:
«Из вашей жалобы на решения правления рыболовецкого кооператива в Зандберге относительно принятых к вам дисциплинарных мер следует заключить, что вам недостаточно знакомы правовые основы кооперативной демократии. По этой причине вы неоднократно выдвигаете ошибочное предположение, будто правление грубо нарушает закон. Руководящие указания о том, как членам кооператива, в соответствии с трудовым законодательством, следует осуществлять социально-политические задачи, направленные на улучшение условий труда и быта, закреплены в пунктах 54 и 55 Типового устава и пункте 43 Типовых правил внутреннего распорядка. Мы констатируем, что в Зандберге эти правила соблюдаются...»
Районный суд. Председатель районного суда:
«На ваше письмо сообщаю, что я не могу его рассматривать как иск, поскольку вы по тому же делу одновременно обратились во многие государственные инстанции с просьбой о выяснении. Вы сами должны решить, хотите ли вы судебного или иного выяснения. На поставленные вами вопросы юридическая консультация также в настоящее время не может дать обоснованного ответа...»
Окружной суд. Судебная коллегия по трудовому праву:
«Районный суд, решение которого обжаловано, совершенно правильно отклонил протест жалобщика на принятые по отношению к нему дисциплинарные меры, поскольку подобные протесты не подлежат судебному разбирательству. Обращение в Окружной суд с жалобой
также не могло привести к другому решению, а потому жалоба отклоняется без слушания, как явно необоснованная, согласно статьи 159, часть 2. (Гражданский процессуальный кодекс)...»
Совет Министров ГДР, Министерство сельского, лесного хозяйства и пищевой промышленности:
«Вы совершенно правы, считая, что семья сама решает, кто из супругов использует освобождение от работы для ухода за больным ребенком. Это соответствует определению кодекса законов о семье, согласно которому родители совместно воспитывают детей и оба супруга участвуют в уходе за ребенком (статьи 9—10). Постановление кооператива является вмешательством в ваши семейные дела. Поэтому уведомим председателя вашего кооператива и заведующего отделом сельского хозяйства вашего района о нашем письме, а также о том, что постановление должно быть аннулировано. Решая, кому оставаться дома для ухода за больным ребенком, необходимо со всей ответственностью принимать во внимание интересы кооператива, а именно: вам или вашей жене в данное время быть на производстве или оставаться дома для ухода за больным ребенком. Так, несомненно, окажется возможным полностью соблюсти ваши обязанности как по отношению к вашему ребенку, так и по отношению к кооперативу...»
Верховный суд. Коллегия по гражданскому, семейному и трудовому праву:
«Разрешением возникших конфликтов, как вы их излагаете в связи с вашим снятием с должности и вопросом об освобождении вас от работы, судебные учреждения не занимаются. Если вы считаете, что собрание членов кооператива поступило несправедливо, не оставив вас в должности, вы можете обратиться в местный орган государственной власти, ведающий сельским и лесным хозяйством и пищевой промышленностью...»
Все, вместе взятое, походило на дурной сон: человек бежит и бежит с бумагой, его гоняют от одной двери к другой, наделяют штемпелями, пунктами и параграфами, нигде он не получает ответа, разъяснения, разве что замечания, его все куда-то отсылают, отваживают, отфутболивают, пока он не оказывается перед той же дверью, что и в самом начале, своей собственной, где гора пожелтевшей бумаги настолько выросла, что ему уже ее не одолеть.
Некоторые подписи на бумагах будили у дяди Ганса воспоминания давних лет. В частности, подпись хорошо знакомого судьи, который отделался пустопорожней писаниной, статьями, пунктами, переадресовал дальше и отделался. И это был не какой-нибудь бездушный бюрократ, не болван, не мерзавец, но тем не менее субъект, которого следовало бы взять за шиворот, хорошенько тряхнуть и на него рявкнуть: «Что же это ты, приятель, делаешь? До чего ты докатился?» Арбитражная комиссия, районный суд, окружной суд, верховный суд, вершина и предел юридического суесловия, не решение, а заведомое предубеждение. Основание для язвительного смеха, покорности судьбе? Или все же лучше уж грезы, кошмары и иллюзии насчет двух грузовиков и дюжины бочек, полных живой рыбы?
20
Утро выдалось прохладное, свежее, самая что ни на есть подходящая погода для поездки. И Матиасу экскурсия пойдет на пользу. Он даже не поминал соседских детей и ящерицу. Лишь в городе мальчонке пришло в голову, что ему непременно нужна квакша, он посадит ее к ящерице в большую стеклянную банку, которую дал ему Феликс.
— А ты что, не можешь поймать лягушку? — спросил дядя Ганс, потому что в зоомагазине можно было купить только рыб — скалярий, гуппи, солнечных, перед которыми мальчик подолгу стоял, разинув рот.
Он все приставал с вопросами: водятся ли такие рыбы и в Голубом озере? Почему он еще никогда их не видел и не ловил? Или они тоже подо льдом задохлись и умерли?
Словно ничего другого не существовало, кроме рыбы, рыбы.
Рассказы о далеких теплых морях приносили облегчение. Дядя Ганс побывал на берегах Кубы и в Хайфонской бухте, он мог рассказать о лангустах и крабах, морских звездах и разной живности самых причудливых форм.
— Ни рыба, ни мясо,— улыбнулся он, вспомнив банкет в Вунгтоу после бегства американцев, счастье победы и вкус деликатесов.— Да, рыбы там было видимо-невидимо, всех цветов радуги, и зубчатые, и рогатые, и наподобие шара или еще с вуалями или шипами. Только вот названия я позабыл, может, это были такие же самые, что и здесь в аквариуме, но в Голубом озере таких нет и никогда не было.
Зато были карпы, двести пятьдесят тысяч мертвых карпов. Со своим другом Манке собирался дядя Ганс об этом потолковать в редакции газеты, что возле старого моста через Хафель, портал со львами и дорическими колоннами, сумрачный, украшенный лепниной вестибюль, скамьи для ожидающих, обитая дверь, кабинет главного редактора.
— Пошли,— сказал он Матиасу и втолкнул его в комнату с видом на реку, который мог способствовать началу разговора.
Однако Манке, скорее удивленный, нежели обрадованный, должен был еще доделать кое-что срочное, он ведь не ждал этой встречи; мальчонку, предложил он, можно пока отвести к Маргот.
— Маргот ты же знаешь, на нее можно положиться.
Дядя Ганс продолжал сидеть, он не стал никуда отводить мальчика, потому что тот во все глаза глядел на плескающихся в воде лебедей и уток, а может, еще на что-то невидимое, неизвестное. Для взрослых нет ничего хуже неизвестности, а для детей скорее обратное.
Разговор потом, сперва информация, которой не потребовалось бы, если б дядя Ганс дописал письмо до конца и отправил бы его.
— Сам же тянул, а теперь загорелось,— сказал Манке.
Ни ответа, ни словесной перепалки. Они могли говорить друг с другом откровенно. Телефон больше не звонил, никто не заходил в комнату; добрая славная Маргот или Розвита об этом позаботились.
Представлялось несколько возможностей: бегать по инстанциям, доказывать и ругаться, или вновь писать письма, возражение на возражение, или же тиснуть статью в газете.
— Думаешь, тогда что-нибудь сдвинется с места? — скептически спросил Манке, который не всякий день сталкивался с подобным случаем.
— Это вовсе не значит, что нужно всех тахМ разогнать,— ответил дядя Ганс.— Нужно очистить воздух, чтобы опять легко дышалось на Голубом озере. И нуж-
но туда запустить рыбу, мальков, весной их не так-то легко раздобыть.
— А этот Феликс Фидлер, что он собой представляет?— осведомился Манке, он кое-что записывал, а теперь отложил ручку.
Он хотел только знать возраст Феликса, как он стал специалистом, и сразу же выдвинул свою философскую концепцию о бызших спортсменах и тридцатилетних интеллигентах.
— Это наихудшие,— утверждал он и привел в пример молодых людей того же поколения, у которых на уме лишь машины, квартиры и высокие заработки, а к политике ни малейшего интереса.
— Даже честолюбия в собственной профессии они начисто лишены, ни смелости, ни желания дерзнуть, добиться своего. Только качают права, мол, оплата по труду, но без малой толики труда сверх положенного. Нет, мы люди другого склада
— Чепуха,— возразил дядя Ганс; он был намного старше Манке, принадлежал к другому поколению, которое когда-то точно так же судило, и весьма опрометчиво, о сверстниках Манке.— Оставим это,— сказал он,— не в том дело. Ты напишешь или мне написать? Или пришлешь кого-нибудь, кто сам посмотрит и рассудит? По мне, пусть будет и тридцатилетний, я им доверяю, даже Феликсу, хотя была такая минута, когда я готов был вцепиться ему в горло. Так как же?
Манке кивнул, подумал и стал звонить, прошло полчаса. Матиас уже не смотрел на воду, а ерзал, пересаживался со стула на стул, пока не очутился возле двери и не приоткрыл ее немножко; и тут дядя Ганс поднялся с места:
— Нам пора, автобус вот-вот отойдет, пожалуйста; извести меня поскорей, я буду ждать!
21
Поездка в окружной центр автобусом и поездом занимала полный день даже при самом кратком там пребывании. Только затемно путешественники вернулись домой, и дядя Ганс долго не мог уснуть, боясь, как бы и эта попытка направить дело в разумное русло не потерпела крушения. Он предчувствовал, что напрасно станет ждать телеграммы или появления репортера в возрасте от сорока до шестидесяти пяти лет — тридцатилетних Манке не жаловал, а более старых отправил на пенсию, таких, как дядя Ганс, по-прежнему являвшихся с какими-то запутанными историями, из которых сами не знали выхода.
Все это было ему больно и снова вызвало сильное сердцебиение. Но на этот раз он не испытывал прилива сил, даже ненависти, гнева или злости на что-либо, а лишь неведомые доселе слабость и безнадежность. Он еще не думал сдаваться, но вынужден был признать, что ему поставлены границы. Он пытался сделать, что мог, и ничего не достиг, никто не желал вмешиваться в это сложное, запутанное и гиблое дело.
Да, существовали границы его власти и величию, аминь. Да, «воплотил не все свои мечты». В узко ограниченном пространстве, куда ни посмотришь, встречалось более чем достаточно такого, чего быть не должно ии сегодня, ни завтра, ни, верно, послезавтра. Если имелась воля, то недоставало сил или они иссякали в неоднократных попытках превратить этот мир в лучший из миров, как в великом, так и в малом. Или случалось, что один кирпич добавляли, а другой вываливался; или встречались субъекты, которые работали руками лишь для оваций, рукоплеща самим себе и своим успехам, хотя каждую минуту столько оставалось незавершенного.
Было время, когда зсе казалось возможным. «Каждая кухарка должна научиться управлять государством»,— сказал Ленин. Кое-кто думал: последние станут первыми... Нет. деление на высшие и низшие исчезло. От самого человека теперь зависело возможно большему научиться и возможно больше сделать, происхождение, унаследованные поместья или продажные должности не давали никаких преимуществ. С помощью процессов над нацистскими преступниками, отчуждения частной собственности и новых школьных учителей прошлое было преодолено, в счет шло только настоящее и уже нарождающееся будущее — озаренные солнцем нивы братской справедливости и вечного мира, награда за все труды и лишения, манящая цель.
А тут на тебе: мертвые рыбы и живые люди, не знающие, что друг другу посоветовать. Перессорившаяся, примолкшая деревня. Соседи, которые вместе охотятся на
1 Гёте. «Прометей», перевод В. Левина.
кротов, но молча глядят друг на друга через забор, поскольку не знают, что сказать о важнейшем и первоочередном: окружающей их в озерах рыбе и рыбоводстве, Феликсе и Хинце, Бёнише и Пьетке, Эрлере и молодых парнях, которые уже вовсе перестали понимать, что здесь происходит, и заливали свое возмущение спиртным.
Чудес не бывает. Нет богов, которые спустились бы с небес и навели бы порядок. Нет «конечного вывода мудрости земной»1. Никто не дергает нитей и не заставляет марионеток изящно танцевать. Нигде ничто само собой не делается, ни плохое, весьма редко посредственное и уж никогда — хорошее. Равнодушие, кладбищенский покой и работа по старинке, словом, все пущено на «самотек». Председатель ведь как-никак председатель, а члены кооператива проголосовали, когда уже было сказано решающее слово: выговор, освобождение от должности, возмещение убытков и еше многое другое. Для вышестоящих организаций спорными были только отдельные несущественные детали, как-то: решение супругов, кому оставаться дома для ухода за больным ребенком,— но что это меняло? Кто ответствен, того и привлекли к ответственности. Точка.
Однако предписанное спокойствие, чем дольше оно длилось, многих лишило покоя. И у тех, в ком пробуждалась совесть, развязался язык. Заговорили об общей ответственности, а затем об общей вине всех причастных. Чрезмерно суровый приговор одному поневоле заставил обратить внимание на других. Так быстро и решительно, как была закопана рыба, а Феликс признан виновным, нельзя было расправиться с людской памятью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37