экран под ванну раздвижной 170 см мдф
Мой дорогой дядя Ганс
Роман (нем.)
СЧАСТЬЕ И СТЕКЛО
1
Недели две-три назад меня вызвали в деревню Зандберг под Берлином, чтобы я забрал там обшарпанный чемодан из искусственной кожи, единственное, что осталось мне в наследство от моего дяди Ганса, который в конце прошлого года почил вечным сном. В местном совете мне показали дорогу к довольно отдаленному кладбищу, где, правда, на новых могилах еще не были установлены надгробья с фамилиями похороненных. Но у меня в руках были бумаги, официально удостоверяющие день и час смерти и причину смерти — острую сердечную недостаточность в результате несчастного случая. Многое, однако, оставалось сомнительным, многое — неясным, меня так и разбирала досада, что этот деятельный человек как-то загадочно и потихоньку, без всякого шума, без каких-либо чудес улизнул, да к тому же не заплатив арендную плату за домишко, скромную, правда, сумму, а также другие мелкие долги. Ни одной собственноручной его записки я не нашел, ни примирительного словечка, предназначенного семье, ни мистификации или оправдания, чего обычно при его художествах хватало с лихвой.
Я заплатил все, что следовало заплатить, посидел немного на чемодане в обчищенной квартире, узнав тут от соседей, что некая молодая белокурая женщина, Катя С, объявила то немногое из мебели и вещей, что оставалось после дяди Ганса, своей собственностью и давно увезла.
— Кто знает, куда она удрала,— сказала почтальонша, перемыла Кате С. все косточки и посоветовала мне во что бы то ни стало ее найти.
У меня, однако, ни малейшей охоты не было гоняться за этим хламом и за женщиной, которой, возможно, дядя Ганс был многим обязан вплоть до своего последнего часа.
Меня охватила страшная усталость, хотелось поскорее уехать отсюда и забыть все, что уже невозможно было изменить. До глубины души смущенный, узнал я, что дядя Ганс напоследок отрекся от своего имени, своего происхождения, от всех семейных связей и даже от самых близких родственников.
— Но у меня опять есть сын,— будто бы заявил он в присутствии свидетелей, в частности парня из Зандберга, перед самой смертью.
А ведь обычно он изображал своего родного сына этаким дьяволом во плоти, который всю жизнь доставлял ему кучу неприятностей. Дядя Ганс так и не примирился с тем, что на его долю, несмотря на множество прославивших его рискованных предприятий, несмотря на успехи и радости, не выпало на этом свете семейного счастья. Да, головокружительным, полным взлетов и падений был его жизненный путь, вся его жизнь, этакий своеобразный казус по сравнению с жизнью его добропорядочных родителей, сестер и братьев, племянниц и племянников, которые, удивляясь, а иной раз и негодуя, узнавали о том или ином эпизоде его жизни. Вот и теперь неуместной была бы грустная, всепрощающая улыбка, уместен был скорее недоуменный и бесполезный вопрос: кто мог бы это подумать, милый дядя Ганс?
По дороге, словно бы бесконечно тянувшейся от последнего его приюта до деревни, я заметил, что держу в руках тот самый чемодан, который никакой ценности не имел и стеснял меня, к тому же был изрядно потрепан. В ноябрьском тумане при тусклом свете фонарей, под взглядами людей на автобусной остановке я казался себе глупцом, таскающим за собой какую-то смехотворную ношу. Чемодану этому место в сырой земле, подле покойника без имени, подле цветов и венков. В нерешительности стоял я на остановке, раздумывая: то ли повернуть назад к могиле, то ли бросить сие наследство с моста, в сточные воды, неторопливо и безрадостно текущие куда-то в темноту. Но я все-таки сел с чемоданом в автобус, а потом в поезд и привез его домой, где, долго сидя перед ним, вытаскивал содержимое: игральные карты, шарики, шелковые платки, много исписанной бумаги— магические приспособления, что, оставшись без хозяйских рук мага, стали бессмысленным хламом»
2
Дядя Ганс, рассказывая о своем детстве и своей юности, особенно увлеченно вспоминал о Лагове, маленьком, ныне польском городке на берегу прекраснейшего озера в мире, которое он называл Лаго-Маджоре, перемещая его тем самым в Италию, потому что любой ценой хотел, чтобы в его детстве были южные края. Добрых слов в младенчестве слышал он не очень много, ему требовалось горячее солнце фантазии, чтобы, подобно всем людям, греться в лучах своих воспоминаний. При этом он тасовал как хотел не только события своей жизни, но страны и города, куда забрасывала его судьба за прожитые годы и десятилетия. Вообще пространство и время казались ему безгранично растяжимыми, сведения о его жизни были неисчерпаемы, противоречивы и не слишком достоверны. Тем педантичнее придерживался он порядка в мелочах, являлся всегда точно в назначенное время, возвращал взятые взаймы деньги, одевался тщательно, порой даже щегольски, тем самым привлекая к себе внимание.
Мать дяди Ганса, моя бабушка, боготворила его, как обычно боготворят всех первенцев. Ей пришлось с ним трудно: она была очень молодой, когда родители выгнали ее, потому что дитя, рожденное ею, было плодом тайной, бурной, но быстро отшумевшей любви.
— Человек этот был из дальних краев, я поехала за ним, —рассказала мне однажды бабушка, когда я спросил ее о тех временах, и покраснела до корней уже реденьких седых волос.
Она помнила большое озеро, окруженное лесами, там, куда забросила ее судьба. Какой еще теплый юг, когда на ледяном ветру замерзало дыхание, снегом заносило бедную хибару, в которой она нашла пристанище у родителей сбежавшего возлюбленного. Она терпеливо сносила унижения и жесточайшие упреки, не страшилась никакой работы, лишь бы как-то перебиться с ребенком.
— Согрешила, вот и дошла до бездолья,— так говорили тогда в городке.
Но ее разыскал друг ее отца, вдовец с пятью детьми. Он привез ее назад в Дрезден и женился на ней, с условием, что маленький Ганс остается в Лагове у родителей без вести пропавшего возлюбленного.
Дело было давным-давно, до первой мировой войны, а может, вскоре после нее, более точных дат в семье не называли. Как бы то ни было, но дядя Ганс при всяком удобном случае представлял свое детство в самом радужном свете, хотя его бросили на чужбине одного и мыкался он по свету, как никто в нашей семье. Лаго-Маджоре, легендарное озеро, осталось на карте его жизни в золоченой рамке, сказочная гавань, откуда началось его бурное странствие, где зародилась страстная жажда покоя или беспокойства, ибо в характере его господствовали противоречивые чувства, порывы и внезапные переломы настроения. Бесчисленное множество раз слышал я его рассказ о том, как он, ребенком, подплывал к живописным островам того озера, прыгал со скал и нырял в самом глубоком месте до дна. В доказательство он все эти годы хранил дивную, величиной с кулак, раковину, переливающуюся всеми цветами радуги. Раковина эта служила ему пепельницей, куда он, осторожно постукивая по ней трубкой, вытряхивал пепел, и доносила до него колокольный перезвон его детских мечтаний.
— Кто знает наверняка, откуда мы вышли и куда идем? — туманно изрекал он и подмигивал мне, когда мне было четырнадцать и даже восемнадцать лет.
И вот, сидя перед открытым чемоданом, погруженный в воспоминания, я удивлялся и спрашивал себя, куда делась дорогая ему как память раковина после того, как его не стало Выбросили ее, разбили или унесли вместе с другими вещами, одеждой и картинами, всем, что возникало у меня перед глазами, когда я о нем вспоминал?
Мне на ум приходили подробности наших разговоров, возражения, а порой насмешки и издевки моего отца, как только дядя Ганс начинал уж очень фантазировать.
— Сынок, сынок,— со слезами на глазах увещевала его бабушка,— не говори об этом, не надрывай душу.
Но мы, дети, особенно моя двоюродная сестра Инга и я, без конца допытывались:
— А что было еще?
Осторожно касались мы раковины, а дядя Ганс, бывало, приложит ее нам к уху и шепчет:
— Слышите? Озеро Лаго-Маджоре шумит как мировой океан.
Позднее я выкладывал в ответ свои школьные познания, то, что вычитал в энциклопедии: длину и ширину настоящего Лаго-Маджоре, глубину в триста двадцать метров — и брал под сомнение, что дядя Ганс нырял на такую глубину, чтобы достать эту раковину. Но он лишь улыбался, гладил меня по голове и возражал:
— Откуда же ей тогда быть?
Он снова прикладывал мне к уху раковину, голос его звучал еще настойчивей, худое, моложавое лицо с карими глазами и чисто цыганская черная копна волос склонялись надо мной.
— Однажды я поплыл ночью и потерял из виду берег,— начал рассказывать он как-то, вынуждая тем самым замолчать моего отца и всех дядей и тетей.— Утром я возвратился черный-пречерный, весь в чем-то маслянистом, точно выкупался в нефти.
Дядя Ганс, выпрямившись, отвернулся от меня, он обращался теперь к взрослым. Тогда на него все смотрели как на какое-то чудо, его пригласили в лучший отель острова Изола Белла, отдраили и надушили, его, чужака и нищего мальчишку, которого до сих пор гнали от дверей. Владелец тех островов, некий граф, размечтался уже о несметном числе бьющих к небу нефтяных фонтанов и баснословном богатстве,
— И ты, маленький фокусник, ты тоже получишь свою долю!
Граф был потомок знаменитых Борромео, у которых в гостях бывали Наполеон, Жорж Санд и Рихард Вагнер. Дядя Ганс уверял, что жил в том же самом роскошном замке, в княжеском покое, за одним столом с господами ел и пил самые изысканные кушанья и напитки.
— Апельсины, лимоны, оливки и инжир я срывал прямо с деревьев в саду, а ветки пышным цветом расцветшего олеандра тянулись мне в окно. Мама!—восклицал он, обнимая бабушку.— Я привезу тебе как-нибудь вот такой ароматный букет!
Поражения, разочарования и провалы дядя Ганс в своих рассказах небрежно обходил.
— Подумаешь! Какое это имело для меня значение? Нефтяных источников он не открыл; это была просто
грязь, колесная мазь, следы работы, которой он вынужден был заниматься с самого детства. И тем не менее он верил в чудеса, испытал предостаточно этих чудес на
собственной шкуре, хотя часто должен был возвращаться туда, откуда он вышел, в ничто.
— Изола Белла, Изола Мадре, Изола деи Пескато-риа,— мечтательно перечислял он острова Лаго-Маджоре.
Звучные эти названия он не выдумал, я проверил по книгам: до них, задымленных, омываемых нефтяными лужами, ныне добираются пароходами.
— Возможно, однако,— так заканчивал дядя Ганс свой рассказ,— всеобщее внимание было бы также возбуждено, приплыви туда ранним утром кто-нибудь, у кого руки и ноги были бы в золоте, а не в дегте, как у меня. Вот он действительно получил бы свою долю.
3
Когда дядя Ганс закрывал глаза, он, конечно же, видел контуры туч, которые тогда заволокли солнце, словно надвигалась гроза. Обратно он плыл чуть быстрее, но без спешки и без страха. Вдали, за лесами, в темноте сверкали зарницы, темнота вскоре окутала и его. По воде зашлепали крупные капли дождя и градины, он нырнул в глубину и мрак, а подплывая к берегу, держал в руках раковину, отливающую всеми цветами радуги. Он был тогда ребенком, как и другие дети, шаловливым, верящим в чудеса, хотя просто-напросто забрался в фешенебельный особняк и схватил первое, что увидел.
Никто его не звал домой, ему и по вечерам можно было не возвращаться. Пока луга зеленели, он пас овец, уходя с ними до холмов у леса, мечтал, тяжко вздыхая, смеялся и говорил сам с собой. Ягнята лизали ему руки и прижимались головами к его коленям; иные попискивали, точно младенцы, и повсюду топотали вслед за ним. Теплыми ночами дядя Ганс ночевал в самой середке стада, подолгу лежа без сна, потому что все кругом было таким волнующим и фантастическим. Он пытался истолковать каждый шорох, крики зверей и шелест в камышах, редко-редко человеческие голоса — крики заблудившихся, пение или галдеж.
Осенью дяде Гансу наконец разрешили ходить в школу. Он показал учителю свою раковину в величайшем возбуждении: он хотел плавать, нырять, гонять на лодке,
хотел к теплому чудо-морю, ведь здешний край не был его отчим краем.
— Кто рассказывает тебе подобный вздор? — спросил учитель, разглядывая экзотическую раковину, запыленную, закопченную, словно она долго лежала на камине в господском доме.— Откуда у тебя эта раковина?
Когда кончились уроки, учитель прошел немного с мальчиком по берегу озера Лагова, он слышал о грустной судьбе ребенка. Но посоветовать ничего не мог: в запасе у него было не много доброты, а мудрости и того меньше, только множество сентенций: не укради, не делай того, не делай этого,
— Смотри не опозорь родителей,— сказал учитель, прежде чем оставить мальчика одного.
А мальчик, когда учитель ушел, едва слышно всхлипнул и тихонько позвал мать. Потом, ничего не видя от слез, споткнулся, упал ничком на землю и остался лежать, обхватив обеими руками раковину. Но ждал он недолго, учитель заметил неладное и поспешил к нему.
— Ты больно ушибся, мальчик? — озабоченно спросил он и стал утешать Ганса.
Но мальчик не шевельнулся, не двинулся, не отвечал учителю, а лежал, удерживая дыхание сколько мог. Участливые слова учителя были ему так приятны, он прикрыл глаза и, словно избывая свою печаль, легонько застонал. При этом мальчик уткнулся носом в песок, и ему стоило больших трудов лежать спокойно и недвижно, будто случилось что-то серьезное. Но внезапно он чихнул, не сумев сдержаться, и это выдало его. Нерешительно, сгорая от стыда, он поднялся, отер слезы и сказал с запинкой:
— Ничего, ничего не случилось.
— Слава богу, какое счастье,— обрадовался учитель, покачал головой и, не найдя больше никаких утешительных слов, с легким сердцем удалился.
Больше учитель не обернулся, не спросил еще раз о раковине, которую в целости и сохранности видел в руках мальчика. Зачем он вообще вмешался и, поддавшись первому порыву, побежал к озеру вслед за учеником? Он слышал только что-то весьма смутное, людские пересуды, знал о возникавших во множестве подозрениях, но ничего серьезного за этим не крылось. Поэтому он рад был, что дешево отделался, и поспешил прочь, но все-таки не мог заглушить тревожного вопроса:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
Роман (нем.)
СЧАСТЬЕ И СТЕКЛО
1
Недели две-три назад меня вызвали в деревню Зандберг под Берлином, чтобы я забрал там обшарпанный чемодан из искусственной кожи, единственное, что осталось мне в наследство от моего дяди Ганса, который в конце прошлого года почил вечным сном. В местном совете мне показали дорогу к довольно отдаленному кладбищу, где, правда, на новых могилах еще не были установлены надгробья с фамилиями похороненных. Но у меня в руках были бумаги, официально удостоверяющие день и час смерти и причину смерти — острую сердечную недостаточность в результате несчастного случая. Многое, однако, оставалось сомнительным, многое — неясным, меня так и разбирала досада, что этот деятельный человек как-то загадочно и потихоньку, без всякого шума, без каких-либо чудес улизнул, да к тому же не заплатив арендную плату за домишко, скромную, правда, сумму, а также другие мелкие долги. Ни одной собственноручной его записки я не нашел, ни примирительного словечка, предназначенного семье, ни мистификации или оправдания, чего обычно при его художествах хватало с лихвой.
Я заплатил все, что следовало заплатить, посидел немного на чемодане в обчищенной квартире, узнав тут от соседей, что некая молодая белокурая женщина, Катя С, объявила то немногое из мебели и вещей, что оставалось после дяди Ганса, своей собственностью и давно увезла.
— Кто знает, куда она удрала,— сказала почтальонша, перемыла Кате С. все косточки и посоветовала мне во что бы то ни стало ее найти.
У меня, однако, ни малейшей охоты не было гоняться за этим хламом и за женщиной, которой, возможно, дядя Ганс был многим обязан вплоть до своего последнего часа.
Меня охватила страшная усталость, хотелось поскорее уехать отсюда и забыть все, что уже невозможно было изменить. До глубины души смущенный, узнал я, что дядя Ганс напоследок отрекся от своего имени, своего происхождения, от всех семейных связей и даже от самых близких родственников.
— Но у меня опять есть сын,— будто бы заявил он в присутствии свидетелей, в частности парня из Зандберга, перед самой смертью.
А ведь обычно он изображал своего родного сына этаким дьяволом во плоти, который всю жизнь доставлял ему кучу неприятностей. Дядя Ганс так и не примирился с тем, что на его долю, несмотря на множество прославивших его рискованных предприятий, несмотря на успехи и радости, не выпало на этом свете семейного счастья. Да, головокружительным, полным взлетов и падений был его жизненный путь, вся его жизнь, этакий своеобразный казус по сравнению с жизнью его добропорядочных родителей, сестер и братьев, племянниц и племянников, которые, удивляясь, а иной раз и негодуя, узнавали о том или ином эпизоде его жизни. Вот и теперь неуместной была бы грустная, всепрощающая улыбка, уместен был скорее недоуменный и бесполезный вопрос: кто мог бы это подумать, милый дядя Ганс?
По дороге, словно бы бесконечно тянувшейся от последнего его приюта до деревни, я заметил, что держу в руках тот самый чемодан, который никакой ценности не имел и стеснял меня, к тому же был изрядно потрепан. В ноябрьском тумане при тусклом свете фонарей, под взглядами людей на автобусной остановке я казался себе глупцом, таскающим за собой какую-то смехотворную ношу. Чемодану этому место в сырой земле, подле покойника без имени, подле цветов и венков. В нерешительности стоял я на остановке, раздумывая: то ли повернуть назад к могиле, то ли бросить сие наследство с моста, в сточные воды, неторопливо и безрадостно текущие куда-то в темноту. Но я все-таки сел с чемоданом в автобус, а потом в поезд и привез его домой, где, долго сидя перед ним, вытаскивал содержимое: игральные карты, шарики, шелковые платки, много исписанной бумаги— магические приспособления, что, оставшись без хозяйских рук мага, стали бессмысленным хламом»
2
Дядя Ганс, рассказывая о своем детстве и своей юности, особенно увлеченно вспоминал о Лагове, маленьком, ныне польском городке на берегу прекраснейшего озера в мире, которое он называл Лаго-Маджоре, перемещая его тем самым в Италию, потому что любой ценой хотел, чтобы в его детстве были южные края. Добрых слов в младенчестве слышал он не очень много, ему требовалось горячее солнце фантазии, чтобы, подобно всем людям, греться в лучах своих воспоминаний. При этом он тасовал как хотел не только события своей жизни, но страны и города, куда забрасывала его судьба за прожитые годы и десятилетия. Вообще пространство и время казались ему безгранично растяжимыми, сведения о его жизни были неисчерпаемы, противоречивы и не слишком достоверны. Тем педантичнее придерживался он порядка в мелочах, являлся всегда точно в назначенное время, возвращал взятые взаймы деньги, одевался тщательно, порой даже щегольски, тем самым привлекая к себе внимание.
Мать дяди Ганса, моя бабушка, боготворила его, как обычно боготворят всех первенцев. Ей пришлось с ним трудно: она была очень молодой, когда родители выгнали ее, потому что дитя, рожденное ею, было плодом тайной, бурной, но быстро отшумевшей любви.
— Человек этот был из дальних краев, я поехала за ним, —рассказала мне однажды бабушка, когда я спросил ее о тех временах, и покраснела до корней уже реденьких седых волос.
Она помнила большое озеро, окруженное лесами, там, куда забросила ее судьба. Какой еще теплый юг, когда на ледяном ветру замерзало дыхание, снегом заносило бедную хибару, в которой она нашла пристанище у родителей сбежавшего возлюбленного. Она терпеливо сносила унижения и жесточайшие упреки, не страшилась никакой работы, лишь бы как-то перебиться с ребенком.
— Согрешила, вот и дошла до бездолья,— так говорили тогда в городке.
Но ее разыскал друг ее отца, вдовец с пятью детьми. Он привез ее назад в Дрезден и женился на ней, с условием, что маленький Ганс остается в Лагове у родителей без вести пропавшего возлюбленного.
Дело было давным-давно, до первой мировой войны, а может, вскоре после нее, более точных дат в семье не называли. Как бы то ни было, но дядя Ганс при всяком удобном случае представлял свое детство в самом радужном свете, хотя его бросили на чужбине одного и мыкался он по свету, как никто в нашей семье. Лаго-Маджоре, легендарное озеро, осталось на карте его жизни в золоченой рамке, сказочная гавань, откуда началось его бурное странствие, где зародилась страстная жажда покоя или беспокойства, ибо в характере его господствовали противоречивые чувства, порывы и внезапные переломы настроения. Бесчисленное множество раз слышал я его рассказ о том, как он, ребенком, подплывал к живописным островам того озера, прыгал со скал и нырял в самом глубоком месте до дна. В доказательство он все эти годы хранил дивную, величиной с кулак, раковину, переливающуюся всеми цветами радуги. Раковина эта служила ему пепельницей, куда он, осторожно постукивая по ней трубкой, вытряхивал пепел, и доносила до него колокольный перезвон его детских мечтаний.
— Кто знает наверняка, откуда мы вышли и куда идем? — туманно изрекал он и подмигивал мне, когда мне было четырнадцать и даже восемнадцать лет.
И вот, сидя перед открытым чемоданом, погруженный в воспоминания, я удивлялся и спрашивал себя, куда делась дорогая ему как память раковина после того, как его не стало Выбросили ее, разбили или унесли вместе с другими вещами, одеждой и картинами, всем, что возникало у меня перед глазами, когда я о нем вспоминал?
Мне на ум приходили подробности наших разговоров, возражения, а порой насмешки и издевки моего отца, как только дядя Ганс начинал уж очень фантазировать.
— Сынок, сынок,— со слезами на глазах увещевала его бабушка,— не говори об этом, не надрывай душу.
Но мы, дети, особенно моя двоюродная сестра Инга и я, без конца допытывались:
— А что было еще?
Осторожно касались мы раковины, а дядя Ганс, бывало, приложит ее нам к уху и шепчет:
— Слышите? Озеро Лаго-Маджоре шумит как мировой океан.
Позднее я выкладывал в ответ свои школьные познания, то, что вычитал в энциклопедии: длину и ширину настоящего Лаго-Маджоре, глубину в триста двадцать метров — и брал под сомнение, что дядя Ганс нырял на такую глубину, чтобы достать эту раковину. Но он лишь улыбался, гладил меня по голове и возражал:
— Откуда же ей тогда быть?
Он снова прикладывал мне к уху раковину, голос его звучал еще настойчивей, худое, моложавое лицо с карими глазами и чисто цыганская черная копна волос склонялись надо мной.
— Однажды я поплыл ночью и потерял из виду берег,— начал рассказывать он как-то, вынуждая тем самым замолчать моего отца и всех дядей и тетей.— Утром я возвратился черный-пречерный, весь в чем-то маслянистом, точно выкупался в нефти.
Дядя Ганс, выпрямившись, отвернулся от меня, он обращался теперь к взрослым. Тогда на него все смотрели как на какое-то чудо, его пригласили в лучший отель острова Изола Белла, отдраили и надушили, его, чужака и нищего мальчишку, которого до сих пор гнали от дверей. Владелец тех островов, некий граф, размечтался уже о несметном числе бьющих к небу нефтяных фонтанов и баснословном богатстве,
— И ты, маленький фокусник, ты тоже получишь свою долю!
Граф был потомок знаменитых Борромео, у которых в гостях бывали Наполеон, Жорж Санд и Рихард Вагнер. Дядя Ганс уверял, что жил в том же самом роскошном замке, в княжеском покое, за одним столом с господами ел и пил самые изысканные кушанья и напитки.
— Апельсины, лимоны, оливки и инжир я срывал прямо с деревьев в саду, а ветки пышным цветом расцветшего олеандра тянулись мне в окно. Мама!—восклицал он, обнимая бабушку.— Я привезу тебе как-нибудь вот такой ароматный букет!
Поражения, разочарования и провалы дядя Ганс в своих рассказах небрежно обходил.
— Подумаешь! Какое это имело для меня значение? Нефтяных источников он не открыл; это была просто
грязь, колесная мазь, следы работы, которой он вынужден был заниматься с самого детства. И тем не менее он верил в чудеса, испытал предостаточно этих чудес на
собственной шкуре, хотя часто должен был возвращаться туда, откуда он вышел, в ничто.
— Изола Белла, Изола Мадре, Изола деи Пескато-риа,— мечтательно перечислял он острова Лаго-Маджоре.
Звучные эти названия он не выдумал, я проверил по книгам: до них, задымленных, омываемых нефтяными лужами, ныне добираются пароходами.
— Возможно, однако,— так заканчивал дядя Ганс свой рассказ,— всеобщее внимание было бы также возбуждено, приплыви туда ранним утром кто-нибудь, у кого руки и ноги были бы в золоте, а не в дегте, как у меня. Вот он действительно получил бы свою долю.
3
Когда дядя Ганс закрывал глаза, он, конечно же, видел контуры туч, которые тогда заволокли солнце, словно надвигалась гроза. Обратно он плыл чуть быстрее, но без спешки и без страха. Вдали, за лесами, в темноте сверкали зарницы, темнота вскоре окутала и его. По воде зашлепали крупные капли дождя и градины, он нырнул в глубину и мрак, а подплывая к берегу, держал в руках раковину, отливающую всеми цветами радуги. Он был тогда ребенком, как и другие дети, шаловливым, верящим в чудеса, хотя просто-напросто забрался в фешенебельный особняк и схватил первое, что увидел.
Никто его не звал домой, ему и по вечерам можно было не возвращаться. Пока луга зеленели, он пас овец, уходя с ними до холмов у леса, мечтал, тяжко вздыхая, смеялся и говорил сам с собой. Ягнята лизали ему руки и прижимались головами к его коленям; иные попискивали, точно младенцы, и повсюду топотали вслед за ним. Теплыми ночами дядя Ганс ночевал в самой середке стада, подолгу лежа без сна, потому что все кругом было таким волнующим и фантастическим. Он пытался истолковать каждый шорох, крики зверей и шелест в камышах, редко-редко человеческие голоса — крики заблудившихся, пение или галдеж.
Осенью дяде Гансу наконец разрешили ходить в школу. Он показал учителю свою раковину в величайшем возбуждении: он хотел плавать, нырять, гонять на лодке,
хотел к теплому чудо-морю, ведь здешний край не был его отчим краем.
— Кто рассказывает тебе подобный вздор? — спросил учитель, разглядывая экзотическую раковину, запыленную, закопченную, словно она долго лежала на камине в господском доме.— Откуда у тебя эта раковина?
Когда кончились уроки, учитель прошел немного с мальчиком по берегу озера Лагова, он слышал о грустной судьбе ребенка. Но посоветовать ничего не мог: в запасе у него было не много доброты, а мудрости и того меньше, только множество сентенций: не укради, не делай того, не делай этого,
— Смотри не опозорь родителей,— сказал учитель, прежде чем оставить мальчика одного.
А мальчик, когда учитель ушел, едва слышно всхлипнул и тихонько позвал мать. Потом, ничего не видя от слез, споткнулся, упал ничком на землю и остался лежать, обхватив обеими руками раковину. Но ждал он недолго, учитель заметил неладное и поспешил к нему.
— Ты больно ушибся, мальчик? — озабоченно спросил он и стал утешать Ганса.
Но мальчик не шевельнулся, не двинулся, не отвечал учителю, а лежал, удерживая дыхание сколько мог. Участливые слова учителя были ему так приятны, он прикрыл глаза и, словно избывая свою печаль, легонько застонал. При этом мальчик уткнулся носом в песок, и ему стоило больших трудов лежать спокойно и недвижно, будто случилось что-то серьезное. Но внезапно он чихнул, не сумев сдержаться, и это выдало его. Нерешительно, сгорая от стыда, он поднялся, отер слезы и сказал с запинкой:
— Ничего, ничего не случилось.
— Слава богу, какое счастье,— обрадовался учитель, покачал головой и, не найдя больше никаких утешительных слов, с легким сердцем удалился.
Больше учитель не обернулся, не спросил еще раз о раковине, которую в целости и сохранности видел в руках мальчика. Зачем он вообще вмешался и, поддавшись первому порыву, побежал к озеру вслед за учеником? Он слышал только что-то весьма смутное, людские пересуды, знал о возникавших во множестве подозрениях, но ничего серьезного за этим не крылось. Поэтому он рад был, что дешево отделался, и поспешил прочь, но все-таки не мог заглушить тревожного вопроса:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37