Тут не следует быть разборчивым и нельзя откладывать дело в долгий ящик. Начинать надо, не дожидаясь, пока уверуешь в свои силы, не то наступит день, когда уже другие в тебя не поверят.
Текло время, утекала жизнь. В больнице наряду с другими вещами у дяди Ганса взяли и часы, время он мог узнать, только когда парень протягивал ему руку и сидел не шевелясь. Теперь, задумчивый и напряженный, парень лишь проронил «да», руки его беспокойно сколь зили взад и вперед вдоль сиденья стула, видимо, он с трудом подыскивал нужные слова.
— Раньше я бы тоже локтями пробивал себе дорогу,— заявил он наконец.— Если нельзя было иначе, то силой или так, как вы. Я не мог бы жить без работы, и вообще по-другому, чем теперь. Поэтому я готов сделать все, чтобы нам ничто не помешало, чтобы и дальше все шло и оставалось таким, как есть.
Таким, как есть? — возразил дядя Ганс и почувствовал острую боль в сердце, даже вздрогнул.— Ступай, пожалуйста, ступай,— прошептал он парню.— Ничего-то ты не понял, я достаточно говорил, и теперь мне надо немного отдохнуть.
8
Парень вышел из палаты, по коридору к нему спешила сестра.
— Что случилось?
Она исчезла в палате больного, тут же вышла и сказала:
— Надо было сразу нас известить.
Сестра убежала и вернулась с врачом, который без лишних слов поспешил к старику, затем подошел к двери и спросил:
— Что это сто так взволновало? Случилось что-нибудь?
На это парень не знал что ответить, нерешительно последовал за врачом и вместе с ним приблизился к постели дяди Ганса, который, казалось, спал без каких-либо признаков боли.
— То вроде хорошо, то плохо, не нравится это мне,— немного погодя сказал врач и пожал плечами.— Лучше вам подождать, пока он проснется, ни в коем случае не уходите без его ведома.
Врач ушел, а сестра еще задержалась у раскрытой двери.
— Не тревожьте его, пусть спокойно поспит, он совершенно обессилел и нуждается в покое,— шепнула она и закурила сигарету.— В палате вам нельзя курить, только в виде исключения здесь. Хотите сигарету?
Парень покачал головой, а сестра улыбнулась.
— Вам не действует на нервы ожидание? — спросила она.— Я еще никогда не видела, чтобы кто-либо так долго здесь выдерживал, даже родные, даже не всякая мать у собственного ребенка.
Когда сестра ушла, старик сказал:
— Закрой дверь! — Он раскрыл глаза, глубоко вобрал в себя воздух и повернулся к парню: — Что б тебе взять сигарету да отдать ее мне, эх, парень, парень! — Обычно он курил трубку, лучший табак, который удавалось раздобыть.— Я сразу же, как вышел из автобуса, собирался закурить, черт побери! Сколько уже прошло времени? — спросил он.— Который час?
Парень протянул ему руку с часами: прошло пять-шесть часов. После краткого беспамятства он увидел возле себя в машине «скорой помощи» этого парня, чем-то напоминавшего ему сына, внука—лица и времена у него путались...
Но он упорно старался придерживаться голых фактов. «Я был рассеян, когда переходил дорогу»,— сказал он парню еще по пути в больницу и теперь снова это повторил.
— Поездка была долгой, мне захотелось курить, и я стал шарить в карманах, искал трубку. Разве я не держал трубку в руке? — Никакого ответа; голова трещала
и болела, туман и темнота, молчание.— Ты что, не слышишь, ведь все совершенно ясно, все именно так и было?
— Я понял, понял,— ответил парень и придвинул стул к самой кровати. Он не хотел пропустить ни одного слова, а ему лучше помолчать, чем опять сболтнуть что-то не то.— Я держусь правды, я сказал, как это случилось, и никогда не смогу сказать ничего другого.
Человек семь или восемь стояли возле автобуса, когда старика сбил мотоцикл: супружеская пара из деревни, рыбак Эрлер с Голубого озера и двое приезжих — ничего другого не могли видеть и ничего другого показать.
— Но рассеянным вы не были, и в руке вы ничего не держали и в кармане не шарили,— твердо заявил парень.— Я сразу к вам подскочил, а за мной водитель автобуса. Он стал орать, будто я выписывал зигзаги. А я только хотел вас объехать, под конец рванул влево, упал и сшиб вас.
— Вот оно — уязвимое место,— сказал дядя Ганс и подумал: застонать ли ему, закатить глаза или подмигнуть, на большее он не был способен, чтобы помимо слов прийти парню на выручку.— Меня тревожит, что ты теряешься, когда на тебя орут,— втолковывал он ему, причем сам разволновался, повысил голос, но тут же извинился:— Вот я уж и сам начинаю орать, просто ума не приложу, что с тобой делать.
Кто знает, что готовит завтрашний день, вряд ли хорошее пробуждение, если можно вообще думать о сне и пробуждении. Совсем не исключено, что никто уже не будет лежать здесь в постели и стонать или ругаться, а вынесут из палаты скончавшуюся жертву несчастного случая, чьи просьбы, желания и последние надежды не очень-то идут в счет. Водитель автобуса повторит свои обвинения для внесения в протокол, один из пяти свидетелей, возможно, изменит свои благоприятные показания, ведь все, кто был на остановке, не в силах были скрыть ужаса и возмущения, из-за лихачества таких вот необузданных молодцов никто уже не может быть уверен, вернется ли он цел и невредим домой.
— Да пойми же наконец, чем это тебе грозит,— горячился дядя Ганс.
Слишком многого ожидал он от себя и от других, немалого добился упорством, половинчатость принимал за цельность, хоронил иллюзии, но никогда еще не чувствовал себя таким беспомощным, как в эту минуту, когда парень опять повторил:
— Я понял, конечно, и сказал правду, и на этом буду стоять.
9
Три часа ночи. Появилась сестра, оглядела палату и дала старику что-то выпить. Стакан воды с растворенной в ней таблеткой она, как ей было велено, поставила рядом на тумбочку. Она еще оставалась минуты две-три, спрашивала о том о сем.
— Если вам что-нибудь потребуется, тут у вас звонок.
Предложила принести радиоприемник, телевизор; кто-то звонил из Берлина, но ничего более определенного она не могла сообщить. Она готова была принести все, чего бы он ни пожелал, и врач с минуты на минуту заглянет к нему.
— Как вы себя чувствуете? — неоднократно задавала она все тот же вопрос.— Выглядите-то вы так, словно бы дело у вас пошло на поправку.
— Чего бы я еще пожелал? Мне недостает только моей трубки и спичек. Вы что, вчера вечером меня ограбили?
Шутки ей здесь редко доводилось слышать. Редкий случай: старик, а так молод душой — поистине счастье, при всех трудностях и волнениях этой ночи, да еще в той самой палате, где неделю назад скончались двое детей, попавших в автобусную катастрофу.
— Спички у меня тут,— сказала она и похлопала себя по карману халата, силясь сохранять хладнокровие.— Если только дело пойдет на лад, я все вам верну и дам еще кое-что в придачу.
Она тогда дежурила вместе с тем же врачом, что и сегодня, и сидела возле детей, которые так и не пришли в сознание после операции. Вызвали родителей, они стояли за той же застекленной дверью, за которой дожидался и парень. «Идите к ним, дайте им надежду, лгите, как сумеете,— сказал ей врач и услал из палаты.— Или молитесь с ними, если умеете».
Она невольно держала руки сложенными как в молитве. Где-то в глубине души она знала, что старик безнадежен. Несколько сотен ночей здесь и время от времени такая вот, как эта, не притупили ее чувств, а, напротив, сделали ее более восприимчивой и прозорливой.
— Не знаю, хотите ли вы, чтобы я здесь осталась, или нет,— сказала она,— но таблетки вы должны принять, это уж обязательно, без этого я не уйду.
— Оставайтесь, я все равно послушаюсь,— ответил старик и проглотил лекарство.— Больше того, я вам целиком доверяю, хотя вовсе не желал таких таблеток — пожалуйста, больше ничего такого не надо.— И он через силу, как бы обороняясь, поднял руку, опустил и заснул.
Никакого стариковского лукавства — он не притворялся спящим, не закатил нарочно глаза. Перед ней лежал больной с тяжелыми травмами, нуждающийся в покое и меньше всего желавший его.
— Что такое? — вдруг спросил он и ровно, спокойно задышал, словно освободившись от боли и мучительных мыслей.
— Идемте,— сказала сестра парню и вышла из палаты, в руках она держала две сигареты, одну закурила и улыбнулась, когда парень взял другую. Прислонясь к двери, она наблюдала за ним.— Впервые? — спросила она, локтем коснувшись его руки, и кивнула в ответ на его кивок.— В такие вот ночи и я приучилась курить, одной слишком тяжело.— Девушка наклонилась к нему, поднесла к его погасшей сигарете свою горящую, улыбнулась его беспомощности и намерению тотчас вернуться в палату.— Иди, иди туда и понаблюдай, как он будет умирать, иди! — сказала она с резким жестом, отчего сигареты упали на пол.— Иди, иди же! Ты что, не знаешь ничего лучшего, чем тут сидеть?
— Если он умрет, это будет моя вина,— испуганно проговорил парень.— Тогда я убийца.
Он уставился на сестру, которая остроносыми красными туфельками топтала сигареты. Когда она повернулась, чтобы идти, он вцепился ей в плечо, ужаснувшись ее молчанию и внезапно изменившемуся отчужденному лицу.
— Это правда? — спросил он ее.— Он умрет? Неужели нельзя ничего сделать? Почему вы ничего не делаете, почему молчите?
Сестра только бросила на него сострадательный взгляд, указывая на дверь, куда направлялась.
— Там, где есть смысл,— проговорила она, твердо ступая.— Л здесь уже пет никакого смысла.
Она с секунду колебалась, прежде чем исчезнуть в другой палате, но потом круто повернулась и ушла — и больше не появлялась, пока парень оставался в коридоре.
Ему казалось, он слышит ее шаги уже после того, как дверь давно захлопнулась, топ-топ-топ, туда-сюда, приближающиеся и уходящие. Перевозбужденный, раздираемый противоречивыми впечатлениями и чувствами, растерянный и нетерпеливый, подошел он к двери, находившейся в другом конце коридора. Но сестры не нашел, открыл дверь в какую-то палату, где спало трое детей. Когда он отступил в коридор, ребенок закричал:
— Мама, мама!
С секунду он раздумывал, не войти ли и не попытаться ли утешить малыша. Но все страшное, что приключилось с ним в эту ночь, началось именно с детского плача. Он бежал от него, и теперь побежал прямиком к
двери, за которой лежал спящий, а может, уже мертвый старик.
«Там, где есть смысл» — все еще звучало у него в ушах. А здесь уже нет никакого смысла, отсюда надо уходить, замести следы и по возможности все забыть. Это самое говорил и старик, ничего другого. Жить, дальше жить, не слушать, когда на тебя орут, и не прислушиваться к голосу совести. Не всхлипывать и плакать, как эта сестра, которая убежала. Не кричать, как ребенок, не утешать, потому что нет утешения. Прочь отсюда, не дожидаться никакого такси, а бежать по улицам, через лес, прямо по полю и домой.
Это он и скажет матери, и еще: «Я этого не хотел, мне не удалось его объехать, я не убийца. Ты мне веришь?»
10
Парень вернулся назад в палату, где лежал старик. Он хотел было сесть, но остался стоять за стулом и глядел не отрываясь на безжизненное лицо с мутными полуоткрытыми глазами. Он не помнил, как умирал отец, лишь по рассказам составил себе картину, страшную картину. Спокойного, ровного дыхания старика он не замечал, видел только подергивание губ и впившиеся в одеяло руки.
Так это выглядело, так это, значит, тогда было, так лежал отец в большой комнате, куда ему не разрешили войти. Он услышал вопль, его поспешно увели, и мать он увидел лишь спустя несколько дней, а то и недель, всю в черном и поседевшую. Об отце, о прошлом она говорила только шепотом: смерть — это тишина, страшное безмолвие, как вот сейчас среди этих белых стен.
Никто не появлялся, никто не приходил на помощь, никто не услышит, если он закричит: «Он умирает!» Горло у него сдавило, он стоял, застыв от ужаса, не в силах сдвинуться с места и оторвать глаз от человека, что, нахмурив лоб, лежал перед ним. Даже в глубочайшем последнем сне он словно бы спрашивал: «Чего же ты ждешь? Почему не слышишь, что я говорю? Какая польза от жалоб и криков, разве у тебя нет лучшего дела?» Неуловимо, едва заметно шевелились губы старика, они были почти бесцветны, белые, как натянутая кожа, как простыня и стены
Нет ответа, нет выхода и нет бегства от смерти. Между ними стоял стул, барьер и опора, чтобы цепляться за него, как за жизнь, которая никогда еще не казалась парню столь ценной и заманчивой. Вспотевшие руки соскользнули со спинки стула, уперлись в сиденье и против воли придвинули стул к кровати, к старику, которого он считал мертвым, хотя полуоткрытые глаза, следя за малейшим его движением, были вопрошающе устремлены на него.
Он потерял самообладание и с криком «Нет!» отступил к двери и убежал бы, если б его не потрясло и не парализовало то, что застывший взгляд старика преследовал его и дотуда. Но помимо этого никаких признаков жизни, все то же страшное безмолвие и мертвенная белизна. На мостовой старик лежал весь в крови, но здесь все было отмыто, закрыто, прикрыто белым.
Секунды, может, минуту длилось все это — шаг к постели, оцепенение, панический ужас, когда он наклонился над стулом и руки старика и его взгляд настигли его, словно желая увлечь за собой в небытие, в смерть, которой он был причиной, но не виновником.
— Нет! — снова пронзительно выкрикнул он.— Нет! Нет!
И
Нет, старик не умер, поспешно он не собирался исчезнуть, так, во всяком случае. Он очнулся от крика, еще не вполне придя в себя, увидел, как паренек метнулся к двери, и не сразу даже понял, что это он, он вселял в парня такой ужас.
Вот как это произойдет, подумал он, значит, вот как будет: глубочайший сон и ужас окружающих, едва только у него бессильно упадут руки. И ничего тут нельзя изменить, призывы к благоразумию и рассудительности отзвучали, бессмысленная трата сил, напрасный бунт, самообман. Смерть и ее следствия были намного красноречивее и убедительнее: молчание, покой, пустота, страх.
Но парень еще не был один на один со смертью в этой палате, он снова обретет надежду и станет тешить себя новыми иллюзиями, едва только хоть одно-единственное слово сорвется с еще не застывших и охладевших губ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37