— Быстрее и по служебной лестнице взлетите!
В его глазах не только Франкенберг был честолюбцем и карьеристом.
— Франкенберг, а может, и твой сын скажут тебе, что та женщина так, мол, и так выглядит, что она такая, мол, и такая — как тебе того хочется,— издевался старик.— По требованию: уродина и старушенция, для молодых искусников это проблемы не составит.
Забавно было видеть, как старик при этом ворочал глазами и передразнивал жесты, манеру говорить, беспомощность и оторванность от жизни этих «философов». Преувеличения Король разрешал, сомнения считал уместными, иной раз истина могла даже пасть жертвой, если они давали полную волю своему темпераменту. Флемминг еще раз описал утреннюю сцену, когда Франкенберг с молодой женщиной вносили коляску.
— Газету зажал под мышкой, глаза прищурил, ох, дружище!
Король со смехом возразил:
— Такими уж они стали. И несмотря на это — наши люди.
То немногое, что он знал о своем сыне, он никому не рассказывал: затворник, комнатка у хозяйки, книг навалом, студент-заочник^ хотя уже окончил два факультета.
— Он даже танцевать не умеет, даже фокстрот,—
ввернул Флемминг, имея в виду Франкенберга.— Не курит, не пьет, хочет стать шефом. А за сыном пригляди!
Король несколько напряженно откинулся на спинку стула, пожал плечами. Он неохотно говорил со стариком о своих семейных делах, а Томас был самой болевой точкой. Лучше уж он в бог знает какой раз рассмотрит с Флеммингом вопрос о том, изменил бы выстрел с лодки ход истории к лучшему или нет.
— Если отвлечься от меня, тебя и твоих рассуждений, всех и всяческих теорий...— ударялись они частенько в воспоминания. Но сегодня этого не произошло.
Явился Франкенберг, требуя у шефа еще какое-fb решение, по возможности категорическое «да», и дружески заверил:
— У меня родилась идея на завтра, на пятую полосу, надеюсь справиться за ночь.
24
Когда Король и Флемминг шагали по коридору, один с трубкой в зубах, другой с сигаретой, было видно, что они друг с другом накоротке. Янина пыталась еще в последнюю минуту передать Королю рецензию на спектакль, Вереска с нетерпением ждал в приемной, автор тоже; бледный, бородатый, непоседливый, он преградил дорогу старику Флеммчнгу, приняв его за шефа, и учтиво, но многословно стал говорить о своей пьесе, пока Янина не дернула его за пиджак и не объяснила:
— Король — другой.
Так они и улизнули, пройдя по коридору и спустившись по задней лестнице, но их все-таки догнала Маргот Кнопф, которая наконец и совершенно серьезно хотела знать, какое отношение имеет Король к ребенку.
— Маргот! — Король остановился и, повернувшись к ней с улыбкой, глянул на нее.— Я не меньше рад был бы, если бы имел к нему еще большее отношение, чем и без того имею.
От этой молодой женщины, целый день заботившейся о младенце, не спрячешься. Флемминг отошел в сторону. Он знал о ее отваге в трудные годы, когда Король работал на заводе, а Марианна, его первая жена, развелась с ним и не разрешала ему видеться с сыном. Она не отдавала ему ни книг, ни записей, ни тетрадей, большинство друзей и членов его парторганизации знать его не желали, к ним было не достучаться. В ту пору Маргот поселила его в хибаре у реки, достала ему нужную литературу и самое необходимое, восстановила против себя мужа и собственных детей —ничего не ждала, ни на что не надеялась и тем более ничего не требовала, когда его направили в газету,
— Я тебе все объясню,— сказал Король и отвел ее в сторонку.— Ребенка моего сына возьму к себе пока что я.
Они бродили с Флеммингом по городу, словно бы без заранее продуманного маршрута, без всякой цели. Неподалеку от моста через Хафель стоял огромный дом-новостройка, светлые стены, десять этажей, десять подъездов, балконы и два-три цветочных ящика —произвольные цветовые пятна,— там и сям украшения из кованого железа, деревянные обшивки, хотя всякие изменения на фасаде дома были запрещены. Старик показал на один из балконов первого этажа с многокрасочной фреской — сосны, березы, цветущие луга и озеро с пароходом, на котором стар и млад, все нарядно одетые, столпились у поручней.
— Как тебе нравится? — спросил Флеммииг и сразу же сам ответил: —Таково было пожелание, хозяин квартиры — бывший водолаз, а теперь он с трудом дышит. Я нарисовал ему картину пеструю и развеселую.
Король в изумлении остановился и только теперь внимательно пригляделся к картине. От Флемминга всегда можно было ждать всяких неожиданностей, иной раз только значительно позже выяснялось, каков был его истинный замысел
— Такие картины...— сказал старик и, чуть прищурившись, отступил на два-три шага, вздохнул, потому что Король все еще молчал.— Ну скажи, нравятся тебе такие картины, как эта? Едва дух переводить успеваю, так много просят меня рисовать с тех пор.
В Дрезденском трамвайном депо старый Флемминг рисовал во время войны черных гербовых львов, закативших глазищи, со свирепыми или веселыми гримасами, смотря по тому, какое у них настроение. Порой ему здорово влетало, потому что львам он пририсовывал языки, все более и более дерзко торчащие, угрожающие клыки, а лапы с выпущенными когтями хищные звери поднимали, точно в гитлеровском приветствии.
— Ясно и метко,— восторгался он в ту пору вместе с Королем этими зверюгами.— Значит, искусство все-таки имеет смысл!
Но его быстро обязали пользоваться только шаблоном, а это были обычные, принятые для герба города кошки.
— Шаблоны,— ругался Флемминг и откладывал их в сторону.
А еще позже им выдали переводные картинки, тогда он ушел из депо:
— Мне доставляет удовольствие рисовать только от руки, ясно и метко
Флемминг говорил о балконной росписи так, словно" ничего более важного на сегодняшний день не было.
— Ну и ладно, я же ничего против не имею,— отозвался Король.
Он обещал старику именно в этот вечер пойти смотреть росписи, работу друга в свободное от работы время, его способ мечтать и придавать серости города чуточку своеобразия. Примерно в ста метрах на третьем этаже того же дома они увидели следующее творение старика на однообразной бесконечности фасада: машины, паровозы и трамваи под светлым, оранжевым балконным небом.
— Мне удовольствие доставляет, людям тоже,— заверил Флемминг Короля.— Как-то уж я угадываю, не договариваясь, чего они хотят, всегда чего-нибудь сказочного.
Ему еще было что показать, он ненавязчиво определял направление их прогулки и, выставляя вперед правое плечо, шагал быстрее, пока были видны только посеревшие фасады. На ходу, не спеша, он закурил новую сигарету и спросил:
— Удается тебе что-нибудь писать, я имею в виду, что-то, что не предназначено для газеты? Или газетная суета тебя целиком поглощает? А теперь еще новая проблема?
Слов они тратили мало, Флемминг и без слов догадывался о многом.
— Эта молодая женщина едет на курсы,— сказал Король.— А сыну и дела нет. Поэтому мы возьмем ребенка недели на две, я вместо командировки беру отпуск. А через два-три года мы посмотрим твои картины вместе с мальчонкой. Ясно?
Судьба отца и его смерть, годы в тюрьме, война и плен, женитьба и развод — все вновь всплывало, когда Король проводил время с Флеммингом: высокие снежные вершины вокруг, стена до неба, до самых облаков, мороз, лихорадка. Лопаты безостановочно брякали о замерзшую землю, скребли, долбили.
— Нет, нет! — вскрикивали больные, приподнимались, собравшись с силами, цеплялись за других больных, плакали, ныли, зажимали руками уши, если находили для того силы, проклинали это бряканье, войну, свою жизнь и жалкие небольшие ямы, в которых они один за другим исчезали.
Какой-то солдат, высокий и мощный, как дуб, ходил по бараку, напоминая Королю Флемминга, и Король крикнул в бреду:
— Флемминг!
Он думал, что умирает. Другие звали матерей, невест, жен, детей. Или же поворачивались к тому солдату спиной и проклинали его.
— Заткнись! Черт тебя дери! Плевать хотел па тебя!
Но солдат отгонял каждого, кто лихорадочным дыханием оттаивал глазок в окне, но видел всего-навсего людей с лопатами, трупы, засыпанные тонким слоем извести и земли. Только в самой верхней части окна позволял он им оттаивать глазок — для гор, для родины, что была где-то далеко, за нависшими тучами.
— Вы поправитесь,— не переставал он их утешать.— Если захотите, так все вернетесь домой, к женам, народите детей.
Королю было тридцать, но на вид ему можно было дать и двадцать и сорок; обросший, лицо в коросте, тощий, как скелет, в отрепьях, он после перенесенного тифа еле держался на ногах, когда миновала жуткая первая послевоенная зима. Дубок — так нежно называл он того солдата, доброго гения лагеря; под конец тот и сам свалился в тифу, но оставался оптимистом.
— А что дальше? — спрашивал его Король.— Есть у тебя план, как вернуться домой, или все это пустая болтовня?
Дубок ужасно исхудал, говорил очень тихо, добирался едва-едва, только с помощью Короля, до окна, теперь уже не замерзшего. Бряканья лопат больше не слышалось, тучи поднялись выше, и снег стаял даже с гор. Дальше их взор не проникал, но тоска по родине охватывала их особенно сильно, когда ворота, опутанные колючей проволокой, по утрам стояли открытыми и те, кто был здоров, выходили из лагеря, чтобы на склоне горы рубить лес, пилить, таскать бревна.
— Подумай-ка,— сказал ему как-то Дубок слабым голосом, дружелюбно и с надеждой, хотя сам лежал при смерти и все это его вовсе не касалось.— Тех, кто старше тридцати, отпустят раньше, а тебе ведь тридцать.
— Да, почти,— ответил Король, застонав, у него ведь не было никаких документов, никаких доказательств.
— Сорок один,— прошептал Дубок.— Тебе сорок* один, и ты поедешь домой.
Вернулись из леса другие пленные, их пересчитали, и часовые у ворот сдали их, тщательно заперев за ними ворота с колючей проволокой. Дубок лежал на деревянных нарах бл-едный, исхудалый, его оттащили от окна, закутали в одеяло и шинель Короля, и когда все кругом ели да по крошкам делили табак, он хотел только чаю.
— Не курите,—просил Король,— он ведь тоже не курил, когда нам было худо.
Еще два-три человека считались с больным, оставляли ему чай, горячий, сладкий, живительный напиток.
— Действует как бальзам,— сказал кто-то,— смягчает горло после рева в «тысячелетнем рейхе».
Но кто-то и тут проревел:
— Заткнись! И другой:
— А пошли вы все!..
Унтер-офицеры, словно еще командовали, раздражались, когда такой человек, как Король, сидел возле Дубка. А он тихо, но упрямо повторял «тридцать», не желая принимать «сорок один», эту цифру, это спасение, которое Дубок — раз, два, и готово! — придумал. Но Дубок, хоть и дрожмя' дрожал, и проливал драгоценный чай, упрямо возражал:
— Тридцать, это мне тридцать, слышишь! — утверждал он.— Тебе сорок, так записано в паспорте, который ты сейчас возьмешь себе, чтоб никто не видел.
Ночью, когда лесорубы крепко спали и их храп едва не перекрывал грохот бури, Королю и Дубку казалось, что они свободны и уже в таком возрасте,* чтобы как
угодно манипулировать своими годами и сделать доброе дело.
— А дома,— мечтал Дубок, слизнув остатки чая, которые Король накапал ему на губы, и сразу же ощутив невыносимую жажду,— дома я вытащу велосипед, что висит на стене в подвале, покачу к какой-нибудь бабе да сделаю ей ребенка.
Судорога прошла по его лицу, ему было трудно говорить, но он уже несколько раз спрашивал у Короля о маленькой холмистой деревушке у Дрездена, название которой забыл.
— Я ее найду,— уверял он.— Я приеду вслед за тобой.
Через несколько дней Дубок опять улыбался, пил чай и даже съел два-три кусочка хлеба. Но скоро сон одолел больного. Три дня лежал Дубок без сознания, а когда пришел в себя, Король и еще одиннадцать человек были готовы к отъезду, настоящие тридцатилетние, поддельные сорокалетние, хотя среди них и было два-три подлинных отца семейства; Король тоже хотел к сыну.
— Он же слишком молод,— сказал один из отъезжавших, когда Король стал настаивать, чтобы Дубка тоже отпустили.
Но Дубок только на смертном ложе выглядел таким молодым, он умер безымянным и похоронен был безымянным.
С его документами Король в тот же день покатил на родину.
— Старый, как дуб,— повторял он еще долго, и каждый раз улыбка замирала на его губах.
26
Когда-то давным-давно старый Флемминг взял молодого Короля под свое крылышко, и вот теперь они поменялись ролями.
— Это твой отец? — спрашивал, бывало, кто-нибудь.
— Мог бы быть,— звучал ответ.
Король своего отца не знал. А был он мастером по кладке дымовых труб,, разъезжал с артелью по всей стране, подальше уходя от хозяев, поближе поднимаясь к облакам, к праву на высокое о себе мнение.
— Человеку не только ползать по земле дано,— будто бы говорил он.— Лучше ввысь, вверх, чем вниз, вглубь! Не давай класть себя на обе лопатки! Война войне, и мир не только моему праху!
Большего он в наследство не оставил. «Забит насмерть, зарыт», доказательств никаких. Только догадки, ненависть, злость. На Лаго-Маджоре Король еще слышал кое-что о своем отце. Рождество во время войны, сообщения о победах, колокольный звон.
— Надувательство, сплошное надувательство,— говорил отец отца.
Прихрамывая, пересекал он комнату и глядел в окно, на озеро, потому что ничего, кроме озера, видно не была, ни артели и его сына, ни труб, ни даже какого-нибудь дома с приличной крышей и дымом от очага.
— Все затянуло серой дымкой.
Когда-то раньше старик гулял вокруг озера, пропадал и возвращался глубокой ночью пьяный домой. Быть может, он тоже доставал мальчонке раковины со дна, пускал по волнам обрывки бумаг и грезил о деяниях или злодеяниях, которые называл «надувательством» или «фантазиями», с тех пор, как сын пропал без вести. Когда его сын был ребенком, рассказывал дед внуку, он лазил на деревья и на крыши, но особенно любил лазить на колокольню, где однажды привязал свой красный носовой платок к флюгеру-петуху. Платок этот висел там, по его у1верждению, еще когда сын учился в школе, и все еще развевался на ветру, когда он сложил первую трубу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37