об этом сейчас вспомнил восемнадцатилетний паренек, они с матерью уже пятнадцать лет, как остались одни. Под конец отец по ночам стонал:
— Нога, из нее кровь хлещет, она отнимается Мать рассказала сыну о сквозном ранении и поспешной операции среди льдов и снега. Ампутированная нога болела до самой смерти, словно ее и не отрезали, а снова и снова рвали в клочья осколки и она опять истекала кровью на белоснежной чужбине.
— Я решил, когда кончится зима, посадить еще несколько деревьев,— с трудом произнес дядя Ганс и от боли закрыл глаза. У него были кое-какие планы также по дому, полузабытые, много раз откладываемые, теперь они пришли ему на ум.— Хочу посеять газон, мою лужайку совсем вытоптали, и замощу дорожку к калитке, к почтовому ящику, хотя писем я почти уже не получаю, одни лишь газеты. Ведь ты тоже небось не стал бы писать такому старому дяде?
Парень поспешно ответил:
— Я буду вас навещать, приходить так часто, как вы захотите, посажу деревья и посею газон.— Письмо он написать не решится, а встретиться лицом к лицу со стариком, лишь только тот поправится, встанет с кровати и покинет палату, будет ему, надо полагать, еще тяжелей. Но в ту минуту это было его самой пылкой надеждой и желанием, и он, запинаясь, повторил:—Я всегда-всегда буду вам помогать, должен же я как-то загладить свою вину.
— Ничего ты не должен,— возражал старик.— И не внушай этого себе и тем более мне, я не хочу этого слышать.— Голос его окреп, он встрепенулся и стал браниться:— Я надеялся, между нами все ясно, не могу же я сто раз повторять одно и то же, нет у меня времени на это. И у тебя тоже не будет времени, думается мне, у тебя впереди более важные дела, и ты возьмешься за себя всерьез. А меня и эту ночь ты должен побыстрее забыть, я это требую, не то все было напрасно.
— Знаешь, я намеревался, когда приблизится мой конец, обойти всех, к кому был несправедлив,— сказал дядя Ганс и наклонил голову, так что могло показаться, будто он кивает молодому человеку и посмеивается над самой мыслью о смерти.— А теперь вот лежу забинтованный, в гипсе и действую тебе на нервы. Вместо того чтобы что-то предпринять, задерживаю тебя здесь, втянул тебя в скверную историю да еще лишил ночного сна. Ты хоть матери-то дал знать?
— Нет,— ответил парень, он об этом не подумал.
Но он часто дома не ночует, мать знает его подружку, знает, где та живет, даже однажды туда за ним пришла, когда он слишком уж часто не являлся домой ночевать. Кое-что ей было не по нутру, и она опасалась, будет ли молодым хорошо вместе, но удерживать сына не хотела да и не могла. «Сам должен знать, что тебе делать,— говорила она,— ты уже достаточно взрослый». Иногда он и вправду это знал, видел свою будущую жизнь, как размеченную и ровную дорогу: окончит ученичество, работать будет на том самом предприятии, где начинал и где заимел друзей, в том числе мастера, который считал, что из него выйдет толк. Впереди виды на хороший заработок, шансы попасть на курсы по специальности, даже выучиться на инженера, он женится, на худой конец сможет жить в доме матери с Хайди и ребенком, а то и двумя.
— Мать меня понимает, она никогда не ставила мне палки в колеса,— заверил он.— Я всегда говорил ей правду и завтра все ей расскажу.
— Тогда мне лучше пойти с тобой и объяснить ей, как все произошло,— пообещал старик и в эту минуту говорил искренне, но уже в следующую понял, что лжет, обозлился на себя и вздрогнул от боли, оттого что захотел было подняться.— Как я уже говорил,— добавил он немного спустя с большим самообладанием,— я так или иначе собирался обойти всех, чтобы навести порядок там, где наломал дров, что-то запорол или где неправильно взялся за дело, такого немало наберется. Или ты воображаешь, будто ты все сделаешь и осуществишь, что задумал?
Подобного вопроса еще никто парню не задавал. Хоть у него и бывали неприятности, не все у него шло гладко,
как у других ребят его возраста, но недоволен своей судьбой он не был. Школу он закончил, только-только натянув на троечку, и потому лишь после долгих мытарств нашел место ученика. Те, у которых были хорошие отметки, смогли устроиться поближе к дому и выбрать более интересную профессию, а ему пришлось идти в строители, проделывать ежедневно двенадцать километров на мотоцикле, иногда на велосипеде, а то и на автобусе и еще немалый конец шагать пешком.
— Заварил кашу, вот сам и расхлебываю, ясно?— сказал он.— Что случилось, то случилось, и за это я должен быть в ответе, вот и за несчастный случай тоже.
— Прекрати,— резко оборвал его дядя Ганс.— Я говорил о том, что ко многим был несправедлив, и тебе вот доставил неприятности, а ты все переиначиваешь! — Он заметил, каких усилий стоило ему повысить голос, закусил губы и заговорил потише: — Извини, ты не обижайся на меня, ведь я смотрю со своей колокольни и должен быть уверен, что доделаю все касающееся тебя. Ничто не должно тебя мучить, совесть у тебя должна быть совершенно чиста, иначе ты сведешь себя с ума, да и меня сведешь.
Парень энергично закивал, хотя вряд ли даже расслышал последние, сказанные шепотом слова. Испуганно уставился он в лицо старика, на его судорожно сжатый рот, стиснутые кулаки. Ему хотелось вскочить, убежать, позвать сестру, но чувство вины, которое, несмотря ни на какие уверения, не покидало его, удерживало его на месте.
— Может, мне?..— спросил он, еще больше пугаясь, когда не получил ответа и увидел, как часть лица, свободная от повязки, разгладилась, а рука, которую он схватил, но тут же выпустил, сделалась холодной и словно бы безжизненной.
— Ты еще здесь? — вдруг спросил старик и раскрыл глаза.— Ты меня слушал? — И, когда парень снова закивал, добавил: —Ладно, может, я сегодня и завтра еще не соберусь никого обходить, такое всегда откладываешь, пока окончательно не откажут ноги. Но уж одно случится непременно, на это можешь положиться: тех, кто вздумает превращать правду в неправду, белое в черное и внушать тебе, будто ты в чем-то виноват, тех я уж непременно разыщу, доковыляю до них, опираясь на палку, или явлюсь к ним с того света. Ты меня понял?
6
— Но сейчас на очереди нечто более важное,— произнес дядя Ганс после продолжительного молчания и с облегчением вздохнул, потому что чувствовал себя лучше, уже не должен был искать нужные слова и с трудом ворочать онемевшим языком. И голову уже не так давило, он опять различал лицо парня и точно знал, что еще необходимо уладить.
— Итак, ты пойдешь к своей матери и скажешь ей правду и успокоишь ее, это первое. А завтра с утра, как обычно, поедешь на мотоцикле на работу. Сильно он у тебя поврежден?
Сущие пустяки, кое-где вмятины, разбитые мигалки, у парня были дома запасные.
— Это я в два счета исправлю,— уверял он.
Он прислонил мотоцикл к дереву неподалеку от места аварии, беспокоился только о дяде Гансе и до этой минуты не задумывался над тем, что же будет дальше.— В семь часов мне бы следовало быть на работе,— сказал он.— Но я могу позвонить, ведь причина-то уважительная.
— Нет, ты явишься на работу вовремя.— Было всего половина второго ночи, если он сейчас отошлет парня, оставшегося времени ему хватит на то, чтобы поспать.— Там на тумбочке лежит мой бумажник, возьми двадцать марок и поезжай на такси домой,— распорядился дядя Ганс.— Никаких отговорок, бери деньги и отправляйся, успеешь хоть немножко отдохнуть.
Парень в нерешительности поднялся, взял бумажник и, держа его над кроватью, покраснев, вынул десятимарковую бумажку и затем вторую.
— Вот,— сказал он, положил бумажник обратно на тумбочку, не зная, куда девать деньги, так он был смущен этим внезапным унизительным требованием.— Я же не могу уйти,— проговорил он наконец.— Нет, я вас не оставлю одного.
— Чудак-человек, сейчас придет сестра, и я чувствую себя уже лучше,— возразил дядя Ганс. Ему казалось, он сказал парню самое главное, а об остальном он рассчитывал позаботиться сам.— Ты сейчас же отправишься, приведешь мотоцикл в порядок и ляжешь немного соснуть, чтобы завтра утром встать с ясной головой и без кругов под глазами. Кроме того, тебе необходимо отойти от всей этой истории, не то ты в нее упрешься и помешаешься на ней. Возможно, было бы лучше, если бы ты вообще не видел меня здесь в бинтах и в гипсе. А теперь, пожалуйста, ступай!
— Не мог же я просто умотать домой,— возразил парень, покачал головой и не посторонился, когда вошедший врач протиснулся мимо него к кровати.
— Хорошо, далее очень хорошо, похоже, что худшее позади,— сказал он, подтолкнул парня к стулу и, кивнув, улыбнулся ему.— Вам обоим повезло, и тому и другому могло бы не так еще достаться. Ну, не буду вам больше мешать.
Дверь закрылась, парень опять сидел на стуле, смущенно вертя в руке десятимарковые бумажки, потом кашлянул:
— В самом деле, здорово повезло,— заявил он, вздохнув с облегчением.— Иначе я себе бы места не нашел.
— Ты слышал, как обстоит дело, чего же ты еще ждешь? — напустился на него дядя Ганс. Он и в самом деле лучше себя чувствовал, одной надежды увидеть завтрашний день было ему сейчас вполне достаточно.— Я не вправе тебя здесь задерживать, да и не имею никакого желания, хочу час-другой поспать, у меня уже глаза слипаются,— утверждал он, хотя его вовсе не клонило ко сну и он с особой остротой воспринимал все чувства, отражавшиеся на лице паренька, сомнения и страхи, которые не удалось рассеять разговорами ни ему, ни даже врачу.
— Я должен, я хочу остаться,— сказал парень и стал рассказывать о своей работе — сельскохозяйственное строительство, изготовление бетонных плит, коровники и силосные башни для окружающих деревень, куда он иногда ездил, когда объекты были построены и пущены в эксплуатацию.— Я ни разу не пожалел, что пошел в строители, по крайней мере видишь результат своей работы.— Краска смущения все еще не сошла с лица парня, он беспокойно ерзал на стуле, не знал, о чем дальше рассказывать, таким обыденным и неважным казалось ему все, что было с ним до сих пор.— Я ни о чем никогда не сожалел,— заверил он снова.— Но если б я после
несчастья с вами ушел или остался там один, не узнал бы, как вы, живы ли...
— Ты же видишь, я жив, так что теперь ступай,— оборвал его дядя Ганс.— Забирай деньги, возьми такси и знай, я уж как-нибудь постараюсь завтра быть таким здоровым и бодрым, что ты от радости ахнешь. Ну, прошу тебя!
7
Парень взглянул на свои наручные часы, еще не было даже половины третьего. Сквозь занавешенные окна проникал голубоватый неоновый свет, столь же неприютный, как и тишина в коридоре и на лестнице. Громко отдававшиеся шаги врача давно замерли. Сестра — она молча стояла, прислонясь к двери,— бесшумно вышла. Дребезжа поклажей, по улице с грохотом проехал грузовик, потом протарахтела легковая машина или, может, мотоцикл. Так как старик покосился на окно, парень сквозь щелку в занавеске посмотрел вниз на улицу и едва различил удалявшиеся огни автомобиля, так сгустился, наполз угрожающий туман.
— Теперь все равно не найдешь такси,— заметил он,— автобус пойдет только через три часа.
— Знаешь, мне тоже не спится,— сказал дядя Ганс и со вздохом смирился с тем, что парень, считая это своим долгом и все еще чувствуя себя виноватым, вопреки его воле дежурит у кровати.— Если ты всего этого не понимаешь, то я тебе по-другому объясню, без прикрас, как мне жилось, когда я был в твоем возрасте. Тогда все выглядело иначе, никакого тебе туману, полная ясность, где правда и где неправда, где друзья, где враги, чаще всего уже разделенные передним и задним дворами. Правду в тебя вколачивали, голод делал из тебя вруна, вора и убийцу. Мысленно я кое-кого всерьез взял на мушку, негодяев, мерзавцев, величайших преступников, всех бы их прикончил, если б у меня достало мужества. Но что об этом говорить, теперь дело в тебе.
Молчание. Что-то загромыхало по мостовой, послышались отдаленные голоса, потом тишина.
— Я долго шатался без работы, пока не нашел места, мне едва хватало на пропитание, самое тяжелое было время,— начал он рассказывать.— Сперва мыл трамвайные вагоны, позднее заменял в вагонах разбитые стекла,
это было значительным повышением, нежданной удачей. К сожалению, стекла бились нечасто, пассажиры были осторожны, опасались, за малейшие повреждения их заставляли платить. А настоящие столкновения, при которых вылетают все стекла, случались и вовсе редко. Я сидел без дела, и меня должны были уволить, мастер сказал мне: «Где нечего делать, там нечего и получать!» В отчаянии я сам себе маленько подсобил, тайком похозяйничал в депо, разбил несколько стекол и таким манером добыл себе работу. Некоторое время все шло хорошо, пока я однажды в отдаленном углу, войдя во вкус, не стал швырять довольно увесистые камни и не угодил мастеру в голову — он улегся спать в неисправный моторный вагон. В первую минуту я подумал — он кончился, вытащил его через заднюю дверцу на свежий воздух и рукой прижал лившуюся кровь. «Флемминг, Флемминг,— все кричал я,— ты ведь жив, лучше убей меня, чем такое учинить». Тут он открыл глаза и стал отчаянно ругаться. «Тебя, паршивца эдакого, конечно, убить мало, да только какой мне от тебя прок, если тебя закопают». Он позволил мне сделать ему перевязку и довести до врача, которому пришлось основательно заплатить, чтобы история эта не выплыла наружу. «И если кто тут опять прикорнет или что побьется!..— рявкнул он на меня на следующий день, что, впрочем, не помешало ему снова улечься на часок соснуть.— Марш работать, дел у нас невпроворот!»
Старик тяжело вздохнул: Флемминг совсем недавно умер, восьмидесяти пяти лет, и до самых последних дней был бодр и полон всяческих планов; да, человек умел жить.
— Мой лучший друг,— продолжал он.— Мы никогда больше не упоминали об этом досадном случае, а ведь он мог плохо кончиться. Нет смысла рассусоливать «могло бы» да «если бы» — это ничего уже не изменит. Что может и должно изменяться — меняется.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37