Все еще страх и ужас оставались раздельны, и жизнь,
пусть даже искалеченная, еще способна была козырнуть и показать свою силу.
Жизнь всегда была сильнее смерти. Не было лучшей философии, ничего более важного, что старику именно теперь оставалось бы сказать.
— Жизнь продолжается,— крикнул он пареньку во весь голос.— Вот чего надобно держаться, и ничего другого.
12
Шумел дождь, он разогнал туман, печаль и беспросветность. По стеклу катились крупные капли, барабанили и шуршали, заставляли трепетать голые деревья, которые вдруг стали видимы. Все лампы и фонари высвободились из пелены испарений и проглядывали теперь через ветви, проникая в палату с ее приглушенным светом.
Крохотный ночничок на тумбочке скудно освещал помещение.
— Горит не лучше дрянной свечки,— сказал дядя Ганс и про себя подумал: «Лампа, которая будет дольше гореть, чем я,— моя отходная свеча».— Потому-то мне и ломит глаза и все кости,— соврал он.— Потому я и уснул и был очень далеко, чуть ли не на том свете. Мне снилось, что я тут лежу и разговариваю, но никто меня не слушает, и это конец, а все из-за этого мрака.— Он поднял руку, словно ему это ничего не стоило, и указал на плафон.— Включи его, раздвинь занавески и садись, не то и вправду можно подумать, что остается только сказать прости-прощай.
С улыбкой наблюдал он, как парень выполнял все его распоряжения. Он справился с потрясением и ни единым словом не выдал, что пронеслось у него в голове в последние минуты и секунды. Да и к чему? Все уже улеглось, когда старик снова заговорил.
— Будет чудесно,— сказал дядя Ганс и, видимо, имел в виду погоду.— Я это чувствую.
И всегда-то наступающий день был ему милее прошедшего, однако воспоминания много для него значили, особенно из поры детства и юности, заполненные пылкими надеждами.
— А ты разве никогда не мечтаешь? — спросил он парня.— Не представляешь себе, что будет и что ты хо-
чешь совершить? Не протираешь утром глаза с мыслью: теперь поглядим?
Ответом ему был только кивок и изумленный взгляд. Годы не идут в счет в этом возрасте, а тем более дни и часы. И почти нет разницы между весной, летом, осенью и зимой. Только вот, что туман рассеялся и дождь перестал — это отмечалось, если надо было сесть на мотоцикл или закурить сигарету.
— Значит, ты все-таки куришь? — сказал старик и жадно потянул носом воздух, запах сигареты, которую парень лишь несколько секунд держал во рту.— Тогда ты должен понять, как мне недостает моего табака и трубки, и хотя бы утром поговорить с сестрой. Мне сдается, она на тебя положила глаз.
И снова парень покраснел, опустил голову и смахнул с куртки чуточку пепла, который старик даже не заметил. Он смущенно ерзал на стуле, оборачивался, едва по коридору слышались шаги, почти не отвечал, но стал внимательно слушать, когда старик заговорил о своих ближайших планах.
— Итак, закурить трубку и встать с кровати,— сказал дядя Ганс и указал на окно, где из-за туч, красновато светясь, виднелся клочок чистого неба.— Стул, на котором ты сидишь, я придвину вон туда и буду сидеть, сколько мне захочется и насколько мне понравится вид. А потом надо будет отсюда смыться, и ты мне поможешь. Это, друг мой, твой единственный долг и обязанность, все остальное прошло и забыто. Значит, по рукам.
Парень нехотя наклонился вперед, вытащил руку из-за спинки стула, нерешительно ее протянул, бормоча что-то, какое-то возражение, что-де, возможно, он все-таки не сможет выполнить свое обещание, потому что опять пошел дождь и просвет уже затянуло.
— Нет, не могу,— сказал он и покачал головой.
При этих словах вошел врач и бодрым голосом спросил:
— Почему не можете? Что это невозможно, хотел бы я знать? Такого я здесь не желаю слышать, ясно?
13
— Мы тут кое-что придумали,— сказал старик врачу.— Нечто совершенно невозможное, так что и не спрашивайте. О чем другом — пожалуйста, я отвечу, как положено примерному пациенту. Спросите сестру, таблетки я принял и спал, хоть и против воли и высказанного желания. Удостоверьтесь, пульс и сердце бьются нормально, давление стабильно и зрачки не чересчур расширены. Вы можете без всякой опаски оставить меня с молодым человеком, я в ясном уме к твердой памяти.
Он беспрекословно дал врачу пощупать пульс, прослушать сердце и легкие, позвать сестру и расспросить ее. Никакого основания для беспокойства, никакой причины для приема новых медикаментов или ненавистных снотворных таблеток, от которых он все равно бы отказался.
— Я в таком возрасте, когда каждый час на счету,— с укором заявил дядя Ганс.— Тут уже надо самому решать, когда закрывать глаза и на сколько.
Врач, вставая, улыбнулся и включил спрятанное за тумбочкой радио. «Прослушайте сводку погоды: дождь, переходящий в мокрый снег, гололедица, температура пять градусов ниже нуля». Зазвучала громкая музыка, довольно пронзительный пошлый шлягер, потом сообщили время: «Пять часов сорок пять минут».
— Чего сегодня не добились, добьемся завтра,— сказал врач и выключил радио.— Слова эти здесь всегда кстати, и, что один не успел, он передаст другому. Мы друг друга поняли?
Дядя Ганс ответил тихо и нерешительно:
— Да, я понял.— В глубине души он знал, что уже не сумеет сделать и выполнить все, что себе наметил, вряд ли даже управится с самым необходимым и важнейшим.— В крайнем случае,— добавил он, бросив искоса взгляд на парня,— я имею в виду, если нельзя будет иначе, вы не откажетесь представить мое мнение, которое вам известно.
— Все будет в порядке,— заверил врач,— все будет хорошо.
После операции и до самой этой минуты у него было такое чувство, что все обойдется и удастся перехитрить смерть. О молодом человеке он почти и не думал, мнение и тревоги пациента, как ему казалось, были ему известны, а тут он вдруг понял, что именно старику важнее всего.
— В крайнем случае? — переспросил он, изображая полнейшую уверенность и спокойствие, хотя внезапно им овладели сомнения.— Прошу вас, не утяжеляйте мне, всем нам нашу работу...— У двери он остановился, обернулся назад и увидел, хотя ничто на это явно не указывало, как в действительности обстоит дело с пострадавшим.— Я пришлю за вами,— сказал он,— сделаем вам рентген для верности.
14
Старик остался наедине с парнем и воспользовался этим, чтобы сказать ему то, что еще оставалось сказать.
— Ничего такого, что может огорчить или взволновать,— начал он.— Всего-навсего несколько приемов и советов, которые никому не повредят, а то и выручат. Дело в том, что я умею показывать всякие фокусы и одно время даже этим пробавлялся. Пять сваренных вкрутую яиц бесследно исчезали у меня в руке. Вот погляди!
Он вытянул вперед левую руку, потом правую, пять, десять проворных юрких пальцев, которые наводили на мысль о волшебстве, так искусно манипулировали они ничем в воздухе, ведь ни яиц, ни даже носового платка или других атрибутов фокусников у него не было. По поведению старика не заметно было ни перенесенных им травм, ни шока, ни признака мрачных предчувствий, несмотря ни на что преследовавших парня, который наблюдал как зачарованный и робко спросил:
— И это может всякий со всякими предметами?
— Э, нет, тут требуется ловкость, и нужно долго упражняться, чтобы все смотрели на твою правую руку, пока ты орудуешь левой,— ответил дядя Ганс.— В этом весь секрет, без обмана нет чудес.
Инвентарь он считал делом второстепенным, всевозможный хлам, который он хранил в старом чемодане и при случае вытаскивал: игральные карты с тузом червей, превращающимся в четверку трефовых валетов, или стакан, в котором вода окрашивалась и затвердевала в шоколад, или еще всякие авторучки, - карандаши и курительные трубки, в мгновение ока они становились тросточками, зонтиками и горнами.
— С этим я баловался, только когда пяток яиц был съеден,— сказал он.— А когда уже никто не хотел глядеть на фокусы с яйцами, потому что яиц стало вдоволь, я перешел на цыплят. В хорошие времена с фокусами всегда намного трудней.
Ибо фокусы — это тебе не забава, фокусник одет в черный костюм и носит черную шляпу. Чудеса его особенно желанны, когда все безнадежно. В сумрачные вечера, в войну и в послевоенную пору люди толпами стекались в деревенские трактиры, рассказывал дядя Ганс.
И ради этих людей нельзя было провалить номер, ведь все глядели на него с верой, верой в чудеса, когда он снимал шляпу и вынимал из нее одного за другим кроликов, черно-белых пятнистых кроликов, им самим разведенных и выкормленных, на это всегда хватало того, что бросали в шляпу, которую он после представления пускал по кругу. Так удавалось перебиться, что не мешало ему, однако, проклинать дождь и темноту, поскольку по пути домой башмаки шлепали по лужам и портился взятый напрокат костюм.
— Чаще всего путь был не ближний и, разумеется, пешим ходом, напрямик по полям и лугам, так что я вечно чихал и сморкался.
О велосипеде тогда нечего было и думать, а мотоцикл относился уже к чудесам потусторонним, не доступным никакому волшебству и магии. Иногда мимо проносилась такая тарахтелка, реже автомобиль, подымая облака пыли или окатывая тебя грязью, истинное наказание, от которого лучше держаться подальше.
— Сотрешь с лица грязь и льешь горькие слезы над погубленной белой рубашкой, единственной и незаменимой. Но к чему это я, какое тебе до этого дело?
Если бы дядя Ганс не отправился вчера автобусом в город, чтобы высказать внуку несколько горьких истин, ему не пришлось бы сегодня около шести утра плести этому парню всякую всячину об исчезнувших яйцах и кроликах, появившихся невесть откуда. Дождь все еще лил, и снова голые деревья, фонари и появившийся было на небе просвет заволокло дымкой. Голубое озеро в это время года было обычно окутано туманом, так же как и прилегающие улицы, мост и автобусная остановка, которую уже давно следовало перенести из-за участившихся несчастных случаев.
Дядя Ганс поднял — теперь уже с трудом — левую руку с растопыренными пятью пальцами и сказал:
— Слева, где бьется сердце.
Он все продолжал на свой манер возбуждать внимание, отвлекать, толкуя'о чем-то, что в действительности было ему совсем не важно. Теперь он пустил в ход и правую руку, продолжая говорить о сердце, решающих импульсах, убеждениях и добрых делах, которые всегда идут слева.
— Отсюда! — пояснил он и похлопал себя по груди.— Большинство людей чувствительны, хотя это и скрывают, однако зрение у них намного хуже слуха, иначе не существовало бы фокусов. Чтобы ты, мальчик, знал, втихомолку никакие чудеса не свершаются. Без доброго слова самое большое благодеяние не благодеяние.
Тут он взмахнул в воздухе двадцатимарковой бумажкой, причем оставалось загадкой, как ему удалось извлечь ее из лежавшего на тумбочке бумажника.
— Возьми,— сказал он парню.— Это просто фокус, чтобы не возникало вновь никаких проблем. Теперь ты встанешь, выйдешь отсюда, на такси поедешь домой и потом на работу. Засим можешь выбросить все мои фокусы из головы, с этим покончено. Навсегда!
15
Пришла ночная сестра, красавица блондинка. Сейчас она возникла перед стариком и юношей совсем в ином, каком-то лучезарном свете, потому что горел плафон и в коридоре была также включена длинная цепочка неоновых трубок.
-— К сожалению, мне придется вас потревожить,— сказала она и втолкнула в палату каталку, за ней по пятам следовал бородатый мужчина неопределенного возраста, и она сразу на него прикрикнула:
— Минуточку, я еще на дежурстве и меня не сменили, сначала надо больного переложить.
Но затем она предоставила бородачу заботиться о дяде Гансе, а сама осталась стоять возле испуганно на нее смотревшего парня, опасавшегося, что теперь уже нет никакой надежды, никакого шанса на спасение старика, который слишком уж покорно дал переложить себя на каталку и натянуть себе одеяло до самого подбородка. С полуоткрытыми глазами лежал он на ярком свету, на губах у него застыла улыбка, словно он прощался.
~ На рентген, да? — спросил бородач.
— К томографу, врач же ясно сказал, он ждет,— резко ответила сестра, наклонилась над стариком и от<
вернула одеяло до плеч.— Я сейчас за вами следом.— А бородачу кивнула: — Отправляйтесь!
Минуту или две она оставалась наедине с парнем, который хотел знать, что такое томограф.
— Новинка, специальный аппарат для диагностики,— объяснила она и уклончиво заметила, что все, что в человеческих силах, делается, и нужно доверять врачам и набраться немного терпения.— Вы же видите, я все еще здесь, хотя мое дежурство уже давно кончилось,— сказала она.— Без терпения и выдержки я здесь вообще не могла бы работать.
Парень встал, он все еще держал в руках банкноту в двадцать марок и заступил ей дорогу, когда она хотела выйти.
— Я же не могу так уйти, я должен дождаться, пока он вернется,— убеждал он ее.— Он, правда, говорил, чтобы я отправлялся домой и на работу, сейчас же уехал бы на такси, потому-то он мне и дал эти деньги. Но я останусь и уйду только тогда, когда и он сможет уйти. Еще сегодня? Или завтра?
— Нет,— сказала она с грустью, беспомощная перед таким непониманием и отчаянной надеждой, для которой не имелось уже никаких оснований.— Ни сегодня и ни завтра, еще несколько часов я выдержу, а дальше не хочу думать,— ответила она.— Вам не пришлось испытать такого, и вы должны быть разумны, на время отключиться и отдохнуть, иначе вы и себя и других с ума сведете. Завтра или послезавтра вы посмотрите на все это совершенно другими глазами, форсировать тут все равно ничего нельзя, а что случилось, то случилось.— Лихорадочным движением руки она отстранила парня, но потом схватила его руку и крепко стиснула.— Подожди меня,— прошептала она, прежде чем от него оторваться.— Оставайся сколько захочешь, я буду ждать у ворот.
Белый халат взметнулся, красные туфельки застучали по коридору и вниз по лестнице, тогда как бородач с безжизненно лежавшим стариком давно скрылись из виду.
Другие сестры разносили утренний завтрак по палатам, одна спросила парня:
— Тут должен лежать больной с тяжелыми травмами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37