— Неохота крутить вокруг да около, я имею в виду Феликса,— сказал он, отхлебывая пиво и водку, но уже не притрагиваясь к угрю.— Я бы приволок молодца за волосы и запер в его же садках, если б он хотя бы день не вышел на работу. Я только считанные разы видел, как мрет рыба, но никогда не отворачивался, да ни один рыбак не отвернется, а будет спасать, что еще можно спасти. А как же иначе?
Старик Пьетка все больше распалялся, пил вперемежку даже тминный ликер, расхваливая его дяде Гансу:
— Самое распрекрасное вечером в такую дерьмовую погодку! Да еще из-за этого Феликса.— И стал рассказывать, как в войну одна сволочь кинула в озеро гранаты, фельдфебель из местных зенитчиков, которому захотелось сварить себе уху.— У того хоть причина была, и это были не сотни /тысяч, а сотня-другая рыб, зря убитых, плавали они кверху брюхом по озеру,— сказал старик, выпил, закашлял и передернулся.— Я его спихнул с мостков, там за домом, где глубоко и никому не выбраться без моей помощи. Черт подери, я даже пожалел, что он плавает не хуже уцелевшей рыбы. Многие видели, как я его спихнул, но ни один на меня не донес. Да и теперь никто и голоса не подаст, если нечто подобное случится с тем, кто не ручную гранату, а все равно что бомбы бросает в рыбу. Или ты другого мнения, товарищ?
Качая головой, дядя Ганс встал и пожалел, что пришел сюда с угрями, которых он сам почти и не отведал.
— Зря рыбаку рыбу носить,— сказал он и пошел к двери.— И зря о человеке говорить с тем, кто знает одну только рыбу, и ничего больше. Ты уж и башку свою не способен повернуть в другую сторону, стал твердолобым, все уже позабыл. О каждой мертвой водяной блохе помнишь, а о том, что это ты пригласил сюда Феликса, видать, забыл.
— Верно,— признался Пьетка, встал, при этом задел стакан и выругался: — Неуклюжий стал, седой и старый, чепуху горожу.— Он прислонился к двери, которую дядя Ганс хотел открыть, и спокойно и трезво проговорил: — Я этих интеллигентов сюда пригласил и убедился, что нет у них в руках никакой чуткости, рыбешки не способны они вынуть из сетей, не причинив ей боли. А мне это больно, и ничего я тут с собой не могу поделать, так я лучше уж попридержу язык, когда кто-нибудь снова начнет меня о том спрашивать.
Во дворе, вблизи от мостков, старик в темноте сказал:
— Все-таки пришли его ко мне, своего подопечного. Не бойся, вернется жив и здоров, может, даже здоровее, чем ты думаешь. Я ведь уже не раз ручался за него головой, так уж лучше пусть ее с меня снимут, чем теперь идти на попятный.
17
Когда дядя Ганс под проливным дождем увидел освещенные окна деревенской пивной, он прибавил шагу и преисполнился самых благих намерений: он не желает ничего больше знать о ручных гранатах, бомбах, живых и мертвых рыбах, более того, рад бы забыть то, что знал, стать глухим и слепым ко всему мучившему и волновавшему его эти дни и недели.
Он отыскал пустой столик, повесил мокрый дождевик на спинку свободного стула и подозвал кельнера Вольфганга, толстяка, хотя ему и тридцати не было.
— Большую кружку пива.
И, посмотрев ему вслед, подумал: «Что с ним станет? Ведь скоро он ни в какую дверь не пролезет». В ту же секунду тот обернулся, словно разгадав его мысли, и сказал:
— Так не пойдет, не то будут неприятности.— Вернулся к столику и встал, подбоченясь.— Дождевик надо отсюда убрать, понятно, хозяин?
Вешалка имелась, и до нее было всего каких-нибудь два шага. Обращение «хозяин» можно было пропустить мимо ушей, и даже смех парней за соседним столиком, которые уже порядком нагрузились и крикнули:
— Вольфганг, не давай ему спуску! А один добавил:
— Запахло рыбой, того и гляди до драки дойдет.
— А теперь? — спросил дядя Ганс кельнера, когда тот вернулся с пивом и посмотрел на вешалку, где уже висел дождевик.— Взять мне кружку в правую или в левую руку, дозволяется ли мне ее, может быть, отставить или же вылить, если пиво покажется мне выдохшимся или прокисшим?
Толстяк, ни дать ни взять надутый воздушный шар, красный от злости, топтался на месте, готовый не то улететь, не то лопнуть, чю было бы к лучшему. Слышалось только какое-то рокочущее клокотанье, но тут его окликнули с соседнего столика.
— Не давай спуску, сам врежь! — кричали оттуда.— Тащи еще на всех пива, ты с нами выпьешь, Вольфганг. И расскажи, что у вас тут стряслось.
Молодые люди не были рыбаками, но говорили о рыбаках: Фидлере, Хинце, Эрлере, Пьетке, Штреке, Волле, Китце и снова и снова без конца о Фидлере. Противно
было слушать, какую они с пьяных глаз несли околесицу.
— Всему виной план,— на все лады твердил кельнер.— Вся система, всякие там фантазии, да еще подкормка — этим они только губят рыбу. Раньше если кто и подкармливал рыбу, то как? Выйдет человек, нализавшись, из пивной, и приятного, мол, вам, рыбки, аппетита!
Второй кружки пива дяде Гансу уже не захотелось.
— Нет, с меня хватит,— сказал он, когда Вольфганг ее принес, расплатился, встал и остановился в дверях под навесом, потому что все еще ливмя лил дождь.
До него доносился смех, громкие голоса. Кто-то выкрикнул: «Халтура, всюду халтура, а последнего и собаки рвут!» А другой закричал: «Пусть оставят нас в покое, идут к чертовой матери! Где мы, в самом деле, живем?»
Да, это был сложный вопрос, который то тут, то там законно возникал. Тяжело ступая, дядя Ганс поспешил прочь, лишь бы не слышать всего этого. Куда же я попал? До чего мы дошли? Почему я не ударил кулаком по столу и не положил конец этому вздору, этой идиотской болтовне, которая распространяется, не отступая ни перед чем?
Он остановился, повернул обратно, но, увидев, как двое парней из той компании, шатаясь, вышли из пивной, с отвращением отвернулся и, одолеваемый горькими мыслями, мрачно продолжал свой путь. На краю деревни, возле последнего фонаря, эти двое, злорадно хохоча, нагнали его. Подняв воротники курток, они прыгали через лужи и чертыхались, когда попадали в воду.
— Пропились, все пропили! — крикнул один, поравнявшись с дядей Гансом и откинув со лба растрепавшиеся курчавые волосы.
Другой, долговязый и тощий, замедлил шаг и спросил.
— Что, задохся, дед, или еще что?
В пивной эти двое держались особенно вызывающе и нагло.
Теперь у них, видно, наступило похмелье, они смущенно умолкли, стояли в мутном свете фонаря и, щурясь, отводили друг от друга глаза.
— Что ж теперь? — заметил наконец тощий.— Не я виноват, что рыба подохла, никто из нас не виноват. Феликсу не повезло, и теперь с ним еще будут разделывать*
ся. Все друг с другом разделываются, совсем с ума посходили. Даже в пивной, за выпивкой, все еще ловят дохлятину. А вы разве нет, шеф?
Дядя Ганс не знал имен ни того, ни другого, но ему казалось, что он уже где-то встречался с обоими, когда они были в трезвом состоянии.
— Я слушаю,— сказал он.— И верю почти каждому слову, а вам вовсе незачем верить тому, в чем кто-то хочет вас убедить или переубедить. И что вы не совсем трезвы — забудьте о том. Иначе вы сами заметили бы, что вы тут несете.
— С меня довольно,— вставил кудрявый,— иду домой.
Но тощий схватил его за куртку и подтащил к фонарю, подальше от забора и ближайшей садовой калитки, там из-за кустов все еще светилось одно окно.
— Погоди, сперва выясним кое-что, я уже не пьян.— Тощий, поеживаясь от холода, указал на маленького, которого продолжал крепко держать.— Это Петер Эрлер, а отец его, старый Фриц, сидит вон там в доме и себя казнит. Глупость, но так оно и есть.
— Эрлер, рыбак? — спросил дядя Ганс и охотнее всего последовал бы за кудрявым, который заспешил к дому и с проклятием захлопнул за собой калитку, меж тем как тощий, уходя, бросил:
— Если вам фамилия Эрлер что-нибудь говорит, то вы теперь по крайней мере поставлены в известность. Всего, коллега!
Странным образом дяде Гансу снилась в эту ночь война и молодые солдаты в старых прусских мундирах, какой-то король на коне, который походил на тощего парня и швырял ручные гранаты в дождевые лужи, полные трепыхающейся, жалующейся рыбы. «Стойте, стойте!» — кричал прибежавший Пьетка, Феликс, его жена и дети — все кричали: «Стойте, не убивайте рыбу!»
Проснувшийся Матиас испуганно спросил:
— Что случилось? Почему ты кричишь, дедушка? На это дяде Гансу нечего было ответить, сейчас нечего, и уж тем более нечего ответить ребенку.
— Но я же здесь, а завтра посмотрим, как быть дальше.— Увы, это не могло служить утешением и для него самого.
18
Давно пора было, чтобы в деревне вновь водворились разум и спокойствие. Даже в школе между детьми дело дошло до жестокой потасовки, потому что один из мальчиков не стерпел насмешек и оскорблений по адресу своего отца, работавшего в кооперативе.
— Прямо-таки погромные настроения,— заключил свой рассказ Феликс. Он уже знал, что дядя Ганс побывал у Пьетки и сцепился с сыном Эрлера и его дружками.— Я держусь в стороне и не собираюсь по этому поводу больше волноваться,— заверил он.
О разосланном во все инстанции письме он не упоминал, а о полученных тем временем ответах говорил как о пожелтевших бумажках, утративших для него всякое значение.
— Если вы непременно этого хотите, я вам при случае их покажу.
Дяде Гансу этот вялый, покорный тон так же мало нравился, как и прежний — заносчивый. Он не искал разговора с соседом, как раз напротив. Наконец у него нашлось время навести какой-то порядок в бумагах, сложенных в нижнем ящике письменного стола. Среди них были касающееся Феликса письмо к главному редактору и корреспонденция в газету, которую он так и не смог дописать.
— Вам, видимо, достаточно того, чтобы другие над этим бились? — прикрикнул он на Феликса, рывком распахнул окно и показал через забор.— Видите, ваш дом стоит на земле кооператива, а вы там держитесь на волоске. Может, и это вас не трогает?
— Нет, нет,— возразил Феликс и улыбнулся.— Дом останется на месте, и я здесь останусь.
И заговорил о Голубом озере, о возможностях начать здесь все сначала, но уже по-привычному, считаясь с царящим здесь (ничего не попишешь) общим мнением
— Я заскочил вперед, слишком много сразу захотел и поставил на карту, отсюда я и делаю теперь выводы. — Стоя вполоборота к окну и глядя на озеро, он продолжал:— Мое озеро, через какие-нибудь два-три года я наполню его рыбой, так что будет одно удовольствие там ловить.
А когда он наконец снова открыл рот, это был уже
не мечтатель, а скорее холодный, трезвый практик, хорошо знавший, что именно ему для этого требуется:
— Мне не нужна ничья помощь, только побыстрее раздобыть мальков, два грузовика и с дюжину бочек. Хинц отказал, но я своего добьюсь. Я это протолкну.
— Обыкновенные бочки? Грузовики... на сколько тонн? — спросил дядя Ганс.
Вот такою предложения он и дожидался и сразу же стал прикидывать, к кому бы обратиться на счет бочек и грузовиков, если Хинца нельзя будет уговорить. Но Феликс, подняв руки, тут же забил отбой, он не то имел в виду.
— Нет, нет, никакой спешки,— сказал он.— Такое самоуправство, такую пиратскую авантюру я себе сейчас не могу позволить.
Смотреть на это жалкое зрелище было свыше всяких сил: то так, то эдак, то вверх, то вниз, хвастливость и малодушие.
— Играйте, если вам охота, сами с собой, а меня уж увольте,— сказал дядя Ганс и повернулся к нему спиной.
И это принял Феликс спокойно.
— Я так или иначе собирался сегодня с детьми в деревню,— ответил он и кивнул на Матиаса, уже крутившегося у двери.— К Бёнишу.
Этот Бёниш, о нем дядя Ганс получил самые точные сведения, был тем самым интеллигентом, которому тоже в кооперативе не повезло. Человек с высшим образованием, инженер по рыбоводству, который, как и Феликс, собирался писать диссертацию, инициатор индустриального рыбоводства, он тоже был приглашен сюда Пьеткой и Хинцем, а затем ими же проклят и очернен.
— Он живет на горе, снял себе там дом и привел в образцовый порядок грядки со спаржей. Этим он и зарабатывает и пишет для садоводческих журналов, даже книгу написал,— с похвалой, граничащей с восхищением, рассказал Феликс перед тем, как отправиться с детьми в путь.
Спаржа, песчаный склон с множеством борозд и островерхими высокими грядками, посредине побеленный дом и черный дог, свободно бегавший по территории и доверчиво игравший с детьми — они целыми днями об этом рассказывали. И просто бредили бородатым дядей, который на грядке со спаржей ящерицу поймал и дал
ее в руки Матиасу, тот завернул ее в носовой платок и принес домой.
— Погляди, погляди, что у меня есть! — кричал он дяде Гансу еще с дорожки.
Феликс тоже еще раз зашел в дом, положил на стол пучок спаржи и сказал:
— Будь погода потеплей, мы бы частенько могли этим лакомиться. А сейчас только немного на пробу с приветом от моего друга Бёниша!
19
Заодно с приветом и спаржей Феликс принес письма, полученные в ответ на разосланные им заявления и якобы равнодушно отложенные. Все были аккуратно рассортированы по датам на почтовом штемпеле, подшиты, отдельные фразы подчеркнуты, обрамлены красным карандашом или снабжены восклицательными знаками. Дядя Ганс читал с удивлением, с растущим разочарованием; он надеялся, что будет внесена какая-то ясность, получено судебное решение или хотя бы указание, как следует поступить.
Однако производственный кооператив рыбаков «Утренняя заря» в Зандберге, стало быть, Хинц, лишь доводил до сведения:
«В феврале и марте месяце сего года по вашей вине и недосмотру за садками на Голубом озере кооперативу, а тем самым всему народному хозяйству, был нанесен дополнительный и непоправимый ущерб. По этой причине расширенное заседание правления постановило немедленно освободить вас от занимаемой должности рыбовода с вынесением строгого выговора. Вы присутствовали на этом заседании и могли по этому поводу высказаться. Немедленное освобождение от должности означает, что вы до истечения срока вашего членства в кооперативе будете для выполнения своих обязанностей получать указания непосредственно от председателя, а также ежемесячное вознаграждение в размере 750 марок и 58 марок за квалификацию, соответственно будет рассчитан и отпуск.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37