— А ветры ведь все разные, меняются по дням, часам и даже минутам,— в эго старый Король твердо верил, и, обойдя стол, за которым долго усидеть был не в силах, он исчезал, возвращаясь только на следующее утро, как обычно.
Там и сям стояла еще труба, которую сложил отец Короля, даже в разрушенных городах и на некоторых заводских территориях, где ни одна крыша, ни одна стена, даже толстый слой бетона не устояли против войн.
— Я выведу его в мир,— будто бы сказал отец, до того, как натянул мундир солдата.
Он хотел взять сына с собой в жилой вагончик их артели и уехать с ним как можно дальше. Он щелкал пальцами в воздухе, перечисляя города и местности, и паль-
цев обеих рук не хватало для того огромного мира, который будет повергнут к стопам его сына.
— А что же еще, а? — сердито набрасывался он на каждого, кто не испытывал почтения к высоким кирпичным трубам.— Как нашему брату иначе добраться до неба?
В церкви Лагова сохранились старые регистрационные книги, записи о женитьбах дедушек и бабушек, о днях рождений, крещений и смертей предков, тех крестьян, что почти тысячу лет назад нагромоздили у озера на часто затопляемом перешейке камни и выстроили дома, а потом выстроили замок рыцарей, который в средние века попал в руки Мальтийского ордена — орденским братьям в длинных черных плащах с белыми крестами; до сих пор, притаившись на старых, потемневших от времени картинах в углах замка, они пугали посетителей своим пронзительным взглядом.
Ребенком Ганс, взбираясь на стены, проникал сквозь зарешеченные окна в подземелье башни, а потом с криком убегал от церковного служки, грозившего его поколотить.
— Ах, проклятая королевская свора!
И только у озера, умчавшись что было силы и прыгнув с крепостной стены в мягкую прибрежную траву, он предавал забвению мир ужасов. Шагу было довольно, чтобы нырнуть в Лаго-Маджоре — прочь от дат, фактов, мучительных воспоминаний.
А в старой церкви и в замке Мальтийского ордена пылятся теперь на чердаке документы, связанные пачками, сваленные в кучу. Многое изменилось вокруг, но замок на перешейке устоял перед натиском времени: гостеприимно принимал он приезжих, на берегу готовы были лодки, даже осенью, когда берега пустели и редко-редко въезжали в ворота, освещенные факелами, машины.
Однажды Король взял с собой сына и повсюду его водил. Но какой был смысл в том, что мальчонка вытягивал голову и сквозь занавески заглядывал в чужие квартиры,— он не желал ничего знать о своем происхождении и никогда не нырял в Лаго-Маджсре.
Где-то у озера был родной дом отца Ганса, и отца его отца, и отца того отца, в тесных комнатушках с низкими дверями, в которые входили, согнувшись, все их предки.
По много драгоценных воспоминаний осталось, документы, церковные регистрационные книги и официальные акты, в которых точно вписаны все дни рождений и смертей, только смерть отца не вписана, что, однако, не делало ее менее вероятной.
— Уж я в этом деле наведу порядок, дай только срок,— сказал дядя Ганс в ту пору Флеммингу, узнав, что отец был заключен в тюрьму Тегель и что имя надзирателя— Корфес. Но что значил узел с вещами, который у отца отобрали и так никогда не вернули? После этого были опустошены города и страны, миллионы людей изгнаны, ограблены, умерщвлены, дети, старики и даже нерожденные младенцы, быть может, Корфес сам и его дети пропали без вести, забыты, во всяком случае, бесследно исчезли. Еще сегодня взрываются бомбы и рушатся дома, погребая под развалинами мужчин и женщин, имен которых чаще всего никто не знает.
Но воды Лаго-Маджоре были в тот мирный день спокойны, лишь изредка ветер покрывал их легкой рябью. Деревья на берегу поднимались высоко к небу, прямые, как свечки, лучшая древесина в окрестности. И кирпичи из обжиговых печей для жилых домов, которым не грозил обвал, и дымовые трубы, которые были вдвое выше деревьев и даже замка. Здесь был сказочный край, в котором уживались добро и зло. И здесь жили беднейшие из бедных, которые тем не менее гордо могли называть себя: Короли.
— Ну, а ты, когда получишь ребенка, —сказал Флемминг,— добьешься, чтобы он остался у тебя и звался Король. Не так ли?

ФЕЛИКС И РЫБЫ
1
Итак, дядя Ганс переселился в Зандберг, жил большей частью один, по воскресеньям и субботам обихоженный Катей, а иногда по две-три недели в обществе внука, которого желал бы иметь при себе постоянно. На здоровье он пожаловаться не мог, подолгу плавал в озере и, чтобы выпаривать злость и изобретать новые фокусы, пользовался собственноручно построенной сауной, топил он ее валежником из соседнего леса. Так что он не скучал, читал много и по своему обыкновению вмешивался во все, что случалось по соседству. Лишь с сыном, которому он уж слишком упорно докучал советами и упреками в пренебрежении отцовскими обязанностями, он разошелся, впрочем, и без того у них наступило охлаждение после его развода с Марианной. Так окончательно рушилась его мечта о позднем семейном счастье. А Вера, его давняя большая любовь, которую он некогда встретил в Зандберге, разъезжала теперь по всему белу свету.
— Больно, конечно, но тут уж ничего не поделаешь,— сказал он мне, когда я как-то его навестил в его деревянном домике.— У меня здесь хорошие соседи, им тоже нелегко приходится, я для них пишу всякие заявления, объяснения, жалобы, это и самому придает силы.
Он указал на соседний, недавно построенный дом, с незаконченной террасой и высоким забором из проволочной сетки, на двух играющих мальчуганов трех и четырех лет, уток, штабеля леса, рыболовные сети, рулоны толя, горы кирпича — все это в хаотическом беспорядке и в беспрерывном шуме, которого он раньше никогда бы поблизости не потерпел.
Когда я был у дяди Ганса, у него гостил его внук Матиас, темноволосый малыш трех с половиной лет, пропадавший большей частью у соседских мальчишек. Отсюда произошло сближение и возникла взаимная симпатия, через забор передавались игрушки и садовые инструменты, обсуждались стройка и будничные дела, а затем уже проблемы, которые так, походя, говоря «добрый день» или «добрый вечер», не решишь.
Ничего удивительного, так было всегда и повсюду, что люди, попав в беду, шли к дяде, прося его о помощи и поддержке. В этой местности он уже давно стал признанным авторитетом: «Старик Король — ого!» — говорили о нем в деревне, и всякий знал дорогу в глушь, куда еще совсем недавно манили лишь сосновые чащи, луга да за березняком Голубое озеро с его прибрежными джунглями. «Старый член партии, участник Сопротивления. Активист первого часа и кто его знает что еще». Все это я сам слышал, когда в деревне справлялся о его убежище: «Шляпу долой перед таким человеком».
Я знал о нем больше, много чего хорошего, но уже и то, как он вступал в бой за и против своего соседа, было совсем неплохо. Он горячился, ругался, раскладывал передо мной бумаги, читал наброски писем, беспрестанно исправляя и дополняя их: очевидно, он отнюдь не был уверен, что правильно оценивает и защищает столь волновавшее его дело соседа.
— Ну скажи же свое мнение,— все требовал он от меня и не мог говорить ни о чем другом.
Он не переставал себя корить, что все медлит, не зная, чего держаться и как поступать, все думает и взвешивает.
— Но ведь это вопрос жизни и смерти,— уверял он в своей ригористичной, склонной к преувеличениям манере.— Ведь речь идет о судьбе человека, целой семьи, семейном счастье! Что же должно еще случиться, прежде чем что-либо случится?
Он рассказал все по порядку. Наступил вечер, вернулся его внук, малыш за день набегался, однако не пропускал ни одного слова и, усевшись рядом с дедом, спросил:
— А правда, что все-все рыбки Феликса умерли и их похоронили в лесу?
Дядя покачал головой, уложил малыша в постель, после чего продолжал свой рассказ.
— Да, вот какая история, просто невероятно,— задумчиво произнес он, снова впадая в сомнения.
Он пожал плечами, удивляясь тому, что так нерешительно и словно бы с высоких идейных позиций говорит о своем ближайшем соседе.
— Хотелось бы довести это дело до благополучного
конца, что мне еще остается на старости лет. Но знаю ли я и узнаю ли когда-нибудь, что тут считать благополучным концом?
2
Сосед его, Феликс Фидлер, много лет назад на Олимпиаде поднялся на пьедестал почета, но простоял он там всего два-три счастливых мгновенья, пока его не постигла беда. Несколько цифр после запятой оказались перепутаны, он съехал на четвертое место и вынужден был спуститься с пьедестала обратно на край бассейна и тем самым на задворки международного спортивного события, чуть ли не в ничто. Он не мог поверить, что должен был сойти оттуда, когда кто-то сказал это ему на незнакомом языке. Лишь когда другой показал ему поднятые вверх четыре пальца, подтолкнул, а потом и потянул его оттуда, до него дошло, какую дьявольскую шутку сыграл с ним секундомер. Занять четвертое место среди сильнейших пловцов мира было не так уж плохо, но как же он мечтал стать первым или уж на худой конец вторым или третьим. Что ни говори, тогда имя его на всю жизнь обрело бы золотой, серебряный или бронзовый блеск, а теперь он так и останется Феликсом, что означает «счастливый», тогда как впредь ему больше подошло бы именоваться «несчастливым».
«Человек не рыба»,—будто бы сказал он, когда его друзья, спортсмены из Ростока, Дрездена и Эрфурта, которые тоже не завоевали лавров, стали его утешать.
Прежде он намного их опережал, теперь бок о бок с ними исчез в субтропической олимпийской ночи. Внешне приключившаяся с ним беда никак на нем не отразилась, ни на руках и силе их мышц, ни тем более на ногах, жилистых и длинных, словно бы целеустремленно избравших путь, впоследствии скрестившийся с путем моего дяди в привлекательной местности возле Зандберга, где случалось всякое, но никогда еще столь необычное, как случившееся с Феликсом.
Первое время Феликс всегда отводил глаза, когда дядя Ганс с ним здоровался, хотя сам же облюбовал это место по соседству и, несмотря на все препоны, добился своего. Это не был участок, предназначенный для застройки, а просто прибрежные заросли, принадлежащие рыболовецкому кооперативу, бездорожная, неосвоенная,
бросовая земля, где требовалось прокладывать свою электрическую линию и долго и упорно рыть, чтобы добраться до питьевой воды. С самого начала Феликсу было забот по горло с постройкой дома, каждая перевозка щебня, цемента, кирпича представляла собой эпопею, строители приходили и уходили, когда им вздумается, дорога была не близкая и к тому же отвратительная. Прежде, чем докрыть крышу, они и вовсе исчезли, прислав счета, которые нагнали на Феликса такой ужас, что он совсем растерялся.
— Что же мне теперь делать? — спрашивал он себя и тут впервые обнаружил поблизости дядю Ганса, который по-дружески посоветовал ему прежде .всего переехать, а остальное по возможности быстро привести в порядок, тогда и для него, и для соседа, который, если потребуется, может ему помочь, все будет под рукой.
— Вы в самом деле так считаете? — спросил Феликс.
Но иного выбора не оставалось, ему надлежало освободить городскую квартиру, поскольку дом, по собственным его расчетам и заверениям, должен был быть давно уже готов. Итак, он с семейством и мебелью перебрался, но, даже на пару с дядей Гансом вколачивая гвозди в крышу, оставался молчаливым и замкнутым, а под конец невнятно пробормотал:
— Большое спасибо. Только как мне с вами рассчитаться, сосед?
Он с грехом пополам обживался в доме, выделил детям угол для игры и в свободные минуты нежничал с женой, но никогда не заигрывал с отпускницами, что время от времени забредали сюда и справлялись «о хорошем месте для купанья».
— Преданная душа, но никак не душа общества,— подшучивала Катя в иные солнечные выходные дни, наблюдая, как Феликс с семейством спасался бегством с берега озера, едва кто-нибудь начинал раздеваться.— Кому же не хочется увидеть вблизи олимпийца?
Постепенно дядя Ганс и Феликс все же стали вступать в разговор. Поначалу молодой человек отвечал на вопросы коротко и отрывисто, а подчас и грубо, смотря по настроению. Обычно он ходил в красной майке с эмблемой «Динамо» и забрызганных краской тренировочных брюках.
— Прежде я был в большом спорте,— объяснил он,— и теперь мне нужно постепенно снижать нагрузки, поэтому я и построил здесь дом, и плавать мне надо бы каждый день.
Однако его никогда нельзя было увидеть в воде, и вообще он весьма критически отзывался о своей карьере.
— Слишком высоко метил и слишком упал, дальше некуда,— говорил он с кривой усмешкой.— А здесь я начну все сначала, и плавать у меня будут рыбы, они лучше к этому приспособлены, чем наш брат.
Такие слова наводили на мысль, что за фасадом соседа кое-что скрыто. Во всяком случае, дядя Ганс был готов к самому неожиданному и некоторое время сдерживал свое любопытство и желание сблизиться. Когда же он в приподнятом новогоднем настроении направился к садовой калитке соседа, запалил в почтовом ящике парочку шутих и закричал «С Новым годом!», Феликс настежь распахнул окно и начал ругаться, совсем как Гётц фон Берлихинген, но только еще громче и еще грубее.
От почтового ящика мало что осталось, но ведь Феликс все равно не получал писем. Да и друзей и родных у него, по-видимому, не имелось, никогда его никто не навещал и ни одна машина не останавливалась у его дома. Невольно создавалось впечатление, что Феликс после своего ухода из большого спорта порвал все нити, связывающие его с человеческим родом. Видимо, он не преодолел того, что на него обрушилось, и заставлял за это всех расплачиваться. Даже детей он отгородил от окружающих и звал их домой, когда они играли с Матиасом у единственного его соседа.
Это особенно возмущало дядю Ганса, и однажды он решил сказать соседу правду в глаза. Но, когда он позвонил, в дверях появился Феликс рука об руку с женой, счастливый и влюбленный по уши, а за ними следом радостно лопочущие детишки, словом, полная семейная идиллия.
— Простите,— только и решился сказать дядя Ганс и попросил яблоко для туЩеной краснокочанной капусты, хотя у него дома капусты и в помине не было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37