На траве валялась раскрытая книга, отложенная, как и все, что не было главным. Нет, он не смел отойти хотя бы на шаг, заняться чем-то другим или даже о том помыслить. Неподвижно сидел рядом, чтобы не потревожить сон ребенка, и ждал, хоть и с нетерпением, его пробуждения, того, как распахнутся глазки и радостно обнаружат, откроют и завоюют мир.
Хорошо, что никто им не мешал и с участка рядом не доносились ни приветствия, ни вопросы, ни обещания скорого соседства, словно эта молодая пара понимала, что значит для старого человека близость ребенка. Облака, заслонившие солнце, внезапно поднявшийся ветер,
зашелестевший страницами книги,— вот что привлекало его внимание, а не шаги, не треск ветвей и глухие удары по вбиваемым колышкам. Удивительные предчувствия и надежды переполняли его, пока он сидел, не шевелясь, и не спускал глаз с ребенка. Это были минуты, равные часам, и остаток жизни представал как новая жизнь, как исполнение всех желаний.
В небе прогремел самолет, быстро скрывшаяся сверкающая точка. Ни тени беспокойства, только мимолетное воспоминание о спешке, срочности и взгляде из заоблачной выси на чужие страны, границы, континенты, возвращение и, наконец, остановка в этом уголке, избранном и отвоеванном у чащобы и засаженном деревьями, поднявшими разветвленные кроны высоко над домом. Справа и слева от лужайки кустарник, ели, сосны, трехствольная береза и вишневые деревья, которые росли шпалерами до самого озера и уже зацветали.
Малыш с самого приезда сюда не переставал с удивлением разглядывать эти цветущие ветки и тянулся к ним, может, даже и во сне, когда приподнимал ручонку и улыбался. И теперь тоже, едва пробудившись, он, совсем еще сонный, выпрямился и сразу повернулся к деревьям. Неуверенно ступая, шел он к ним и с трудом дотянулся до низко клонившихся веток, коснулся нежных лепестков, как бы погладил, и отступил на шаг от колышущегося, благоухающего, рассыпающего белые пятнышки чуда.
— Там, там! — восклицал малыш, нетвердо стоя на ножках, кричал снова и снова, в десятый и сотый раз: — Там.
Рядом вбили в землю очередной колышек и внезапно послышались детские голоса, такие же радостные, восхищенные: «Там!» и «Тут!» и «Вон!». Дядя Ганс тоже поднялся и, как зачарованный, направился к внуку и тем, другим ребятишкам, которых только сейчас заметил, хотел что-то сказать, выкрикнуть, приветствовать новых соседей, но от переполнявшего его счастья мог из себя выдавить лишь тихие и вновь и вновь повторенные «Там!» и «Вон!»
6
Феликс и рыбы; незадавшаяся жизнь, крушение и в спорте, и в работе, легкомыслие или нерадивость, своеволие или себялюбие, виновность или совиновность — сы-
пались на него вопрос за вопросом. Сам же он старался выглядеть спокойным, вышел с женой из дома и вместе с пей дошел до ворот, оба все так же преданные друг другу и невозмутимые, несмотря на окружающую суматоху. Они кликнули детей, чтоб отошли от отъезжающих машин, и даже для Матиаса у них нашлись добрые слова:
— Завтра воскресенье, так ты приходи пораньше, мы в поле запустим змея.
Это было последнее, что еще услышал Хинц, прежде чем сесть в машину. Возмущенный, качая головой, он повернулся к тощему человеку, который держал в руках пачку бумаг и так и исчез из виду, яростно ею размахивая. Убыток, который потерпел кооператив, исчислялся миллионами. Дохлую рыбу поспешно зарыли в лесу, сверху засыпали хлорной известью и к дереву прибили щит с надписью: «Опасная зона — пятьдесят метров. Вход строго воспрещен».
Дети уже все успели разведать, Матиас об этом рассказал. Но сейчас его больше занимал запуск змея: нужен будет шнурок метров на сто, и очень крепкий, предупредил Феликс.
— Он, что ж, и тебе смастерил змея? — спросил дядя Ганс.
— Да, и змей уже почти готов,— взволнованно отвечал мальчик,— нужно только нарезать бумагу для хвоста.
На следующее утро Феликс и в самом деле вместе с детьми запустил сразу два больших, ярко раскрашенных змея, с развевающимися хвостами. Было ветрено, и ветер все усиливался. Стометровый шнурок, который дядя Ганс дал внуку, оказался слишком короток. Матиас прибежал домой с криком:
— Еще бечевки, еще бечевки!
Они вдвоем обшарили ящик комода, нашли только обрывки бечевки и кое-как наспех их связали.
— Ну, теперь он взлетит всех выше,— крикнул мальчик и сразу же умчался в поле.
Оттуда доносились радостные возгласы детей. На пригорке, среди свежевспаханного поля, Феликс вытягивал руки, при стихающем ветре выбирал шнурок, управляя змеем, и затем передавал его то одному, то другому сынишке.
— Выше, дай ему поднялся выше! — крикнул он Матиасу, который, удлинив шнурок, мгновенно взобрался на пригорок.
Теперь оба змея плясали над соснами ближнего леса, кружили, подпрыгивали, раскачивались и, казалось, вот-вот столкнутся, но внезапно они отпрянули друг от друга, будто кто-то, хлестнув, их разогнал. Один шнурок оборвался, шнурок Матиаса; его змей улетел безвозвратно.
Дядя Ганс не знал, как утешить малыша, когда тот прибежал к нему весь в слезах. Всему виной плохо связанная бечевка, сказал Феликс. Другой змей не улетел, а поднимался и опускался, чуть ли не касаясь вершин сосен, но ему не грозила опасность повиснуть на них или оторваться.
— Мой был плохо, некрепко привязан,— хныкал Матиас,— ты дал мне плохую бечевку.
Возле калитки соседа с велосипеда сошел какой-то старик, крикнул что-то через забор, потом в сторону поля, где Феликс уходил все дальше со змеем. Дети и жена бежали за ним следом. Старик из сил выбивался, напрасно стараясь на велосипеде подняться за ними по ухабистой дороге в горку, наконец повернул обратно и подошел к дяде Гансу.
— Ну что это за люди? — возмущаясь, спросил он.— Так топтать засеянное поле.
Бросив искоса взгляд на Матиаса, который наполовину уже успокоился, дядя Ганс возразил:
— Все это так, но никаких посевов в помине еще нет. А кому же не охота порадовать ребятишек?
Они еще немного поспорили, и тут, между прочим, выяснилось, что старика прислал Хинц.
— Пусть Фидлер завтра ровно в восемь явится в правление,— пробурчал старик перед тем, как попрощаться. У самой калитки он указал на змея, который, словно приклеенный, повис на фоне низких темных туч.— Ну и тип, такой молодой, а уже прожженный, эдак валять дурака, туг только диву даешься. Неужто никто не отчитал его как следует?
Матиас озабоченно спросил:
— А разве наказывают за то, что запускают змеев? Дядя Ганс покачал головой, показал на недавно
вспаханное поле и объяснил, что скоро сев, бросят в землю зерна, из зерен вырастут колосья, пшеница, наш хлеб.
— Это нельзя топтать, иначе мы себе же навредим.
Они увидели, что Феликс, когда старик на велосипеде укатил, стал не спеша опускать змея. Ветер позатих, хвост из пестрых бумажных полосок волочился и вихлял по пашне, оба мальчика бежали за ним следом. Один почти за него ухватился, но споткнулся, упал и заревел. Феликс тотчас подскочил к нему и усадил сынишку к себе на плечо. Второй нес змея и, подпрыгивая, бегал туда и сюда между родителями. Весело и дружно все семейство возвращалось к обеду домой.
— Мы пообедаем в ресторанчике, пошли,— сказал дядя Ганс внуку, который прижался лицом к стеклу, не в силах оторвать глаз от змея.
— А это долго, пока вырастет хлеб? — спросил он.
Весна, лето и осень были для Матиаса пустым звуком, он тотчас хотел бежать к Феликсу и просить смастерить ему нового змея, который после уборки урожая поднимется в небо со сжатого поля. Полгода, год, все, что здесь происходило и еще будет происходить, было для ребенка лишь кратким мгновеньем.
— Время летит быстро, тут ты прав,— задумчиво произнес дядя Ганс, взял мальчика за руку и отправился с ним в путь.
Перед домом они встретили Феликса, один сынишка сидел у него на закорках, другой повис на отце, а рядом жена и пестрый змей со смеющейся рожей.
— Иго-го... Н-но! Н-но! Пошла!—дурачился Феликс, подпрыгивая и лягаясь, но вдруг сощурил глаза, потому что солнце выглянуло из-за туч, и дядя Ганс рассказал о старике, которого послал Хинц.
— Так или иначе все прахом пойдет,— неожиданно серьезно ответил молодой человек, отвернулся и, словно ища опоры, схватил руку жены.— Если будет война, не только мертвых рыб никто считать не станет, но и нас, людей.
Калитка захлопнулась. Семейство не спасалось бегством, оно шумно проследовало к дому и даже не соблаговолило оглянуться. Не в характере Феликса было удостоверяться в действии своих слов. Но Матиаса, который за ними пошел, он погладил по голове и обещал ему нового змея. И не до весны, лета и осени должен был он ждать, нет, на такой долгий срок сосед теперь ничего не откладывал. Каждый день мог оказаться последним, таков был ответ Феликса на день мертвых рыб.
Но вот наступили будни, утро понедельника, прохладная погода, дождь. Описав на мотоцикле крутой вираж по грязи перед домом, Феликс вернулся, подошел к окну, откуда выглянула жена, и возвратился с накидкой к дяде Гансу.
— Мне хотелось бы, чтобы вы сегодня присутствовали как свидетель,— сказал он.— Жена дома, можете оставить мальчонку с ней.
Матиас был уже у двери, почти не разжевывая, проглотил бутерброд и даже не нашел времени спросить о змее.
— В такую погоду...— нерешительно заметил дядя Ганс и примерил накидку, которая в плечах была тесна и едва доходила ему до колен.
Он вытащил из-под шкафа резиновые сапоги, натягивая их, смахнул с них пыль и стал задумчиво обтирать.
— Что, трубка в пути погаснет? — спросил он, протягивая дымящуюся трубку Феликсу.— Я вот все думаю, как бы вас расшуровать. Потому как для упорной хандры я свидетель плохой. Так же как и для конца света, который вы предрекаете.
— Вам совсем не обязательно быть одного со мной мнения, но предоставьте и мне иметь свое,— возразил Феликс.
Застегнул штормовку и, не оглядываясь на дядю Ганса, пошел к мотоциклу, а тот, не проронив больше ни слова, последовал за ним. Они молча тронулись в путь, и оба дружно зачертыхались, когда сразу же за деревней, на дороге, идущей вдоль берега Голубого озера, их застиг сильный ливень, мотоцикл увяз и им пришлось толкать его по грязи и трясине.
Несмотря на накидку и резиновые сапоги, дядя Ганс, насквозь вымокший, вошел вместе с Феликсом в новую контору кооператива возле ветхого лодочного сарая. Сначала никто и не заметил, что среди рыбаков затесался посторонний, но затем Хинц его узнал, поспешил к нему навстречу и спросил:
— Тебе, товарищ, ясно, что все здесь будет обсуждаться строго секретно?
Дядя Ганс кивнул и сел на одну из передних скамей
— Знаю,— ответил он,— потому-то я и здесь.
На это Хинц не нашелся, что ответить, и отошел к столу президиума, но и тут ему ничего не пришло в голову, однако выручила сила привычки.
— Тише, коллеги,— крикнул он в зал, схватил подготовленные бумаги, и голос его вновь обрел ту гибкость интонаций, что позволяет увещевать, грозить, льстить и, не переводя дух, очернять.
— Феликс Фидлер,— сказал он, предварительно прочитав по листку повестку дня и что-то о праздновании Первого мая,— наверняка помнит, что здесь ему после завершения курса были предоставлены все возможности для повышения квалификации, и теперь ему надлежит ответить за преступное пренебрежение своими обязанностями на руководящем посту.
Первым пунктом, однако, было 30 апреля, понедельник, за который нужно отработать 21 апреля, и это помимо постоянного присмотра за интенсивно выращиваемой молодью.
— Ясно? Кто против? Никого. Воздержавшиеся? Итак, второй пункт — бригада Родникового озера.
Там имелось всего 38 банок икры, предприятия-партнеры поставляли икру с перебоями, в последнее время, можно сказать, почти ничего не дали, а за все будет в ответе кооператив.
— Икра, икра, нам позарез нужна икра! — горячился Хинц, вошел в раж и даже позволил себе горькую шутку: — Если мы не получим икры, у нас будут не мальки, а одни мертвяки, с третьего дня их двести тридцать тысяч. И тут мы подошли к третьему пункту нашей повестки: Фидлер.
Фидлер встал и заявил протест:
— Я возражаю против такого тона, такого науськивания еще до начала всякого расследования.
Хинц:
— Ну, извините, поскольку вы за это отвечали, мы освобождаем вас от вашей ответственности, вот и все.
В зале шум, старый рыбак взволнованно укоряет Фидлера:
— Ты учился на наши деньги, получил знания, а потом такое учинить, стыдно!
Хинц:
— И ни малейший самокритики, ни слова о том, как он намерен возместить убытки.
Феликс:
в Окружной совет, никакой вины я за собой не признаю. Голоса с мест:
— Возмутительно!
— А еще дерзит, задается!
— Почему бы тебе сразу не написать в Государственный совет?
— А мы кто? Кому отдуваться за твои глупости?
— Смотрел на все сквозь пальцы, на пять дней вообще исчез, пока вся рыба не подохла!
Все кричали кто во что горазд, кто-то дергал Феликса за мокрую штормовку и орал ему прямо в лицо:
— Да тебя вышвырнуть мало, тебя под суд надо отдать, в каталажку!
А молоденький рыбак спросил:
— Почему ты ни разу не пошел взглянуть на рыб, ни единого разу?
— Тише, в последний раз требую тишины! — рявкнул Хинц и застучал карандашом, кулаком, а затем и папкой по столу президиума.— Мы не собираемся никого приговаривать, вовсе нет,— заверил он, встал в позу, смахнул упавшие на лоб седые кудри и повернулся с какой-то странно застывшей улыбкой к Феликсу:—Молодого человека надо наставить на путь истины, это наш прямой долг и обязанность, наша главная забота, и мы не преминем это сделать. Поэтому прежде всего мы освободим его от должности и оставляем за собой право на дальнейшие дисциплинарные меры. Мы все подсчитаем, каждую рыбину, и не станем действовать поспешно.
Дядю Ганса бросало то в жар, то в холод, он едва сдерживался, когда говорили Хинц или Феликс. Голова у него шла кругом, трещала, ее ломило, в бешенстве топоча ногами, он в несколько шагов был у двери и выскочил на улицу.
— Черт,— ругнулся он, когда Феликс его нагнал, и отряхнулся, как от дождя, хотя солнце теперь светило вовсю и лишь с крыши прогнившего лодочного сарая стекала вода.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37