https://wodolei.ru/catalog/dushevie_ugly/bez-poddona/
Не все причины и основания, повлекшие за собой катастрофу, были названы. С полдюжины ученых еще бились над разгадкой непонятной гибели рыбы, предполагали всевозможные заболевания, неизвестные до сих пор эпизоотии, ничто не было полностью исследовано, никакие окончательные выводы не сделаны. Необходимо было провести новые экспертизы и представить результаты контрэкспертиз контрэксперту. Один из профессоров уже считал, что напал на след нового вируса, по его указанию погибших карпов вырыли и исследовали в лаборатории, исследованы были даже водяные блохи и улитки из Голубого озера.
1 Гёте. «Фауст», перевод А. Холодковского.
Даже самый что ни есть обыкновенный чирей,— сказал на это старый рыбак,— скорее приметит тот, у кого он на заду вскочит.
Однако Хииц остался, а Феликс ушел. Пьетка наравне с Хинцем продолжал править кооперативом. Бё-ниш снял самый большой урожай спаржи в районе, купил себе импортную машину, построил гараж и зимний сад, где выращивал экзотические растения, даже бананы и апельсины. Никогда еще ни один ученый-рыбовод так не преуспевал на здешней песчаной почве. Феликс говорил об этом с восхищением и временами только сожалел, что когда-то отгородил себе такой маленький участок, наполовину камыш и прибрежный ил, а в остальной части битый кирпич, так что, с трудом привозя на тележке землю, удавалось разбить грядки для овощей, о спарже нечего было и думать.
А дядя Ганс? Он думал о том, что было бы, если б он действительно достиг последней границы, откуда нет дальше пути? Конца, последней точки, последнего часа? Не только рыбам грозят катастрофы, для каждого человека внезапная смерть — тоже одна из многих реальных возможностей. Мучило, что столько останется недоделанным. Но одна мысль его испугала: мальчик в соседней комнате, которому он, быть может, не успеет даже ничего крикнуть, если внезапно наступит конец. «Ступай к Феликсу»,— сказал бы он, но тут же, едва прошептав, понял, что и это не нужно. Мальчик на миг перепугается, а затем и без того сам побежит к соседям, за помощью, за привычным порядком, спокойствием и миром — как это само собой разумелось в случае смерти деда. А если он будет жив?
22
Ловить древесных лягушек — вот что предстояло в это утро,
— Эти зеленые «попрыгушки» попадаются все реже,— сказал Феликс.
Он с дядей Гансом и детьми отправился к Голубому озеру, к лугу, окруженному молодым березняком. Прошлым летом, когда мастерили сетные садки и запускали туда из бочек крохотных карпов, там были гнезда аистов. «Чайка и цапля рыбам враг, а аист — друг» — так с незапамятных времен гласит народная мудрость.
В эту весну гнездо на фонарном столбе возле дороги пустовало.
— Плохой знак,— заметил Феликс,— до сих пор я все надеялся, что они вернутся.— Он стоял опечаленный и хмурился.— Чертовщина какая-то, все уже не то, что было. И никогда уже снова таким не станет.
Странно было слышать такие речи из уст молодого человека. Всякий раз вызывала удивление и поражала способность Феликса отстранять от себя все, что его угнетало, и тут же выискивать себе новые проблемы. Он был нежен с детьми, постоянно рассказывал им о причудах природы, захватывающих, как приключенческие романы. В это утро он горевал об аистах, которые, возможно, устали после дальнего перелета из жаркой Африки, где зимовали. Или они сели южнее, в более тихой местности, поблизости от прекрасных лугов с множеством лягушек и всякой другой живности, которая здесь почти вывелась. Он рассказывал о белых и совсем уже редких черных аистах, о всевозможных разновидностях лягушек, жаб и мышей, словно ничто другое его никогда не интересовало и он и думать забыл о своих рыбах.
Дядя Ганс, Феликс и трое мальчиков сидели на траве и поджидали зеленых «попрыгушек». Детям особенно нравилось это слово, они не могли усидеть на месге.
— А я никогда не видел зеленой «попрыгушки», только на картинке,— сказал Матиас.
Он был городским ребенком, знал, что ему остается пробыть здесь всего еще несколько дней, и непременно хотел, когда за ним приедет мать, увезти с собой в стеклянной банке вместе с ящеркой и такую «попрыгушку».
— Смотрите, закачалась травинка,— прошептал Феликс,— вон там, где жужжит муха, рядом с одуванчиком! Теперь надо глядеть в оба!
Ему незачем было это повторять. Мальчики подкрались вместе с Феликсом к одуванчику и не вскочили, даже когда «попрыгушка» была совсем рядом и бросилась на муху.
— Поймал,— возвестил Феликс, держа в кулаке лягушку.
Между тонкими пальцами просунулась ножка, дети на нее уставились, а Матиас с опаской воскликнул:
— Только не делай ей больно, дядя Феликс, нельзя делать ей больно!
Это был их единственный трофей за весь день, хотя они провели там немало часов в ожидании, ползали вокруг, следили за каждой колеблющейся травинкой. Тем ценнее была для Магиаса «попрыгушка», тем безмернее его радость, когда Феликс оборудовал банку из-под маринованных огурцов песком, камешками, травой и самодельной лесенкой, даже наловил мух, которые под марлевой крышей, нахально жужжа, кружили вокруг лягушки и ящерицы.
Но тут возникли новые проблемы. Матиас приставал к дяде Гансу, жалуясь, что его любимцы ничего не едят и могут у него на глазах умереть с голоду. Он никак не мог успокоиться, пришлось вызвать Феликса, тот сразу же пришел. Снова последовали разъяснения, истории о плененных животных, в отличие от живущих на воле, трудности приспособления, необходимость считаться с этим и точные указания, чем и как кормить, причем ни в коем случае не перекармливать. А под конец Феликс рассказал о старом позерье, будто квакша подымается по лесенке, предвещая ведро и вообще что-либо хорошее.
— Кто в это верит, пусть верит,— закончил он,— можно ведь понаблюдать.— Он считал возможным, что одно из животных — самочка — и принесет потомство.— Вот было бы здорово, я бы за детенышами наблюдал, и мы бы их непременно вырастили.
О рыбах или аквариумах ни гугу, а ведь это было бы ему ближе. Весь интерес и нежная заботливость были направлены совсем на другое Возможно, он изо всех сил старался вырвать из памяти все, что раньше составляло содержание его жизни, и готов был использовать для этого любую возможность, даже самую пустяковую. Однажды ему это полностью удалось, когда он отказался от карьеры спортсмена. Тогда это был плод разочарования, благоразумие, решение, принятое по собственной воле. А на этот раз его насильно, приказом сверху, оторвали от воды, возле которой он поселился с намерением оставаться здесь до конца жизни. Никакого испытательного срока не было ему дано, никакого шанса еще раз начать рее сначала, никакого грузовика, никаких бочек, ни одного-единственного малька, которого доверили бы его заботам.
И вот Феликс до позднего вечера серьезно и с воодушевлением говорил о земноводных и пресмыкающихся, казалось видя смысл и ощущая удовольствие от того, что трое ребятишек затаив дыхание слушают его и с уважением относятся к его словам, советам и взглядам на природу.
23
Когда Феликс собрался было уходить, пришла его жена с рыбаком Эрлером, человеком лет пятидесяти, тот уже довольно долго дожидался Феликса у них дома. Детям пора было спать, дядя Ганс пошел укладывать Матиаса и должен был обещать присматривать за огуречной банкой с лягушкой и ящерицей, пока сам не ляжет. Он слышал, как на террасе Эрлер говорил об измерительных приборах, которые исчезли именно в марте, в то самое время, он тогда сразу об этом доложил.
— И что же? — спросил Феликс, как раз когда дядя Ганс к ним присоединился.
Оба собирались уже уходить, и Эрлер мялся, он предпочел бы говорить с Феликсом с глазу на глаз. Но дядя Ганс принес стулья, предложил сигареты, Феликс тоже вытащил одну из пачки, закурил и держался так, будто никогда не отказывался от курева.
— Измерительные приборы опять на месте, в сарае на Голубом озере, где я все тогда перевернул вверх дном, я же все-таки не сумасшедший,— выложил Эрлер, он не мог больше молчать о том, что с тех пор не давало ему покоя.— Неделю назад я их обнаружил, в ящике под окном, где они всегда лежали.
Феликс кивнул и присвистнул сквозь зубы. Речь шла как-никак о приборах для проб на содержание кислорода и рН *, без которых измерение качества воды вообще невозможно. Получалось, что в ту самую неделю, когда положение сделалось критическим, никто не мог точно проконтролировать садки на Голубом озере.
— Я сразу же забил тревогу,— повторил Эрлер.— Есть свидетели, Шметау и секретарша находились тогда в конторе у Хинца. Но в ответ председатель только пожал плечами. «Что ж, по-твоему, мне искать твои инструменты? — ответил он.— Не в карманах же я их ношу, дел у меня без того достаточно».
Ученика-рыболова Шметау вскоре после того призвали в Народную армию, а секретарша утверждала, что
1 Показатель концентрации ионов водорода.
иичет не помнит. Письменного заявления или хотя бы записи в журнале не было сделано. Эрлер продолжал поиски в других сараях, но безрезультатно.
— «Сунь палец в воду, где засвербит, оттуда и дует ветер»,— посмеивались старые рыбаки.
Они никогда не держали в руках приборов, только следили за ветром и погодой, ругались, когда он к ним приставал с расспросами, и добавляли:
— «Вкус и нюх нельзя терять, нельзя думать да га-тать, иначе рыбки не поймать».
Никто после гибели рыбы не упоминал об исчезнувших приборах, настолько это казалось неважным. Сам но себе факт, что никакого контроля не проводилось, решил судьбу Феликса. Наехавшие толпами доктора и профессора привезли с собой собственную измерительную аппаратуру, приборы и микроскопы и досконально исследовали воду, растительность и каждую живую тварь. Эрлер тогда стоял на берегу и вместе с другими рыбаками наблюдал с неодобрением за всей этой возней.
— Чего они сейчас-то добиваются своими штуковинами?— ворчали старики.— И что все это вообще значит?
Эрлер молчал и когда одно заседание сменялось другим и на собраниях обсуждался все тот же вопрос; он никак не мог взять в толк, почему никто не упоминает о приборах и его напрасных поисках.
— Однажды я спросил об этом Хинца и получил взбучку,— пояснил Эрлер, для которого все по-прежнему оставалось загадкой.— Я, мол, должен держаться фактов, а факт тот, что разговор идет о Фидлере, а не об измерениях. Каждый мог ведь и невооруженным глазом увидеть, до чего все запущено на Голубом озере.
Так что все это время вопрос об этом странном происшествии и осведомленности председателя даже не возникал. До сих пор Эрлер никому также не сообщил, что измерительные приборы вдруг отыскались в сарае на Голубом озере. Ему представлялось, будто кто-то над ним подшутил, и сперва он просто не верил своим глазам.
— Знай я, что кто-то их украл,— сказал он,— я бы этого молодчика разорвал на части, эту сволочь.
Феликс принял известие с удивлением, но без особого волнения.
— В сарае, да? — заметил он и отложил лишь наполовину выкуренную сигарету.— Все было на месте, ключ от сарая я передал Хинцу, когда был у него тогда, по поводу освобождения от работы.
— И вы так спокойно к этому относитесь? — возмутился дядя Ганс.— Это всплывает наружу так, между прочим, и лишь с глазу на глаз? Дело надо предать огласке, кричать о нем во весь голос на весь свет. Нет, это уже слишком!
24
Что бы ни случилось и ни вышло на свет божий, всякий раз в этой связи упоминалось имя Хинца. Он назначил Феликса на ответственную должность, разрешил и способствовал устройству садков на Голубом озере. Он знал о растущей смертности рыбы в прошлую зиму, об освобождении от работы Феликса и о том, что его замещает Эрлер, знал также и об исчезнувших измерительных приборах. Однако после катастрофы говорил лишь об ответственности Феликса и никогда — о своей собственной или кого-либо другого. Для него существовал лишь один виновник, так проходили расследования и собрания, так гласил и приговор. Позднее все, кто соприкасался с этим делом, в том числе и самые высокие инстанции, которым надлежало занять определенную позицию, опять же обращались к нему. Полагались на его данные вкупе с выводами, считавшиеся «авторитетными» и «официальными», от чего они становились все авторитетнее и официальнее. Кто же с ним станет спорить?
В отвратительном настроении дядя Ганс отправился в контору, чтобы еще раз обо всем переговорить с Хин-цем. Ему не удалось убедить Матиаса поехать вместе с ним. Мальчик не хотел оставить «попрыгушку» и ящерку, к тому же, как раз когда дядя Ганс прилаживал к велосипеду детское седло, показался Феликс. С досадой нажимал дядя Ганс на педали, в бешенстве прождал целый час в конторе председателя, пока его не впустили.
— Безобразие! — выругался он, очутившись наконец в кабинете Хинца, не имевшего, по-видимому, «ни времени, ни желания возвращаться к старой истории, с которой давно покончено».
Хинц едва поднял глаза о г бумаг и с полнейшим равнодушием принял упреки в «бюрократической спеси» и применении «пыток ожиданием в приемной».
Секретарша Хинца принесла кофе и спросила:
— Может, посетитель тоже что-нибудь желает? Дядя Ганс осведомился, как это понимать, конечно,
у него есть желания, Хинц хихикнул, а хорошенькая секретарша покраснела. А при этом предлагалось на выбор всего лишь пиво или тминная водка. Ничего удивительного, таковы были здешние запасы. Дядя Ганс без колебаний выпил рюмку и немедля приступил к делу, меж тем как Хинц продолжал болтать, ему требовалось во что бы то ни стало сперва уладить какие-то вопросы, кофе у него остыл, и он снова вызвал к себе секретаршу. Дядя Ганс, игнорируя недвусмысленные взгляды на часы и замечания о срочных делах, с удивительной выдержкой взял стул и уселся напротив письменного стола.
— Выдержка,— сказал он и, глубоко вобрав в себя воздух, скрестил руки на груди,— это когда человек к тебе приходит и всю эту канитель терпит, не треснув кулаком по столу, дорогой товарищ.
Зазвонил телефон, что избавило председателя от необходимости отвечать и дать волю своим чувствам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
1 Гёте. «Фауст», перевод А. Холодковского.
Даже самый что ни есть обыкновенный чирей,— сказал на это старый рыбак,— скорее приметит тот, у кого он на заду вскочит.
Однако Хииц остался, а Феликс ушел. Пьетка наравне с Хинцем продолжал править кооперативом. Бё-ниш снял самый большой урожай спаржи в районе, купил себе импортную машину, построил гараж и зимний сад, где выращивал экзотические растения, даже бананы и апельсины. Никогда еще ни один ученый-рыбовод так не преуспевал на здешней песчаной почве. Феликс говорил об этом с восхищением и временами только сожалел, что когда-то отгородил себе такой маленький участок, наполовину камыш и прибрежный ил, а в остальной части битый кирпич, так что, с трудом привозя на тележке землю, удавалось разбить грядки для овощей, о спарже нечего было и думать.
А дядя Ганс? Он думал о том, что было бы, если б он действительно достиг последней границы, откуда нет дальше пути? Конца, последней точки, последнего часа? Не только рыбам грозят катастрофы, для каждого человека внезапная смерть — тоже одна из многих реальных возможностей. Мучило, что столько останется недоделанным. Но одна мысль его испугала: мальчик в соседней комнате, которому он, быть может, не успеет даже ничего крикнуть, если внезапно наступит конец. «Ступай к Феликсу»,— сказал бы он, но тут же, едва прошептав, понял, что и это не нужно. Мальчик на миг перепугается, а затем и без того сам побежит к соседям, за помощью, за привычным порядком, спокойствием и миром — как это само собой разумелось в случае смерти деда. А если он будет жив?
22
Ловить древесных лягушек — вот что предстояло в это утро,
— Эти зеленые «попрыгушки» попадаются все реже,— сказал Феликс.
Он с дядей Гансом и детьми отправился к Голубому озеру, к лугу, окруженному молодым березняком. Прошлым летом, когда мастерили сетные садки и запускали туда из бочек крохотных карпов, там были гнезда аистов. «Чайка и цапля рыбам враг, а аист — друг» — так с незапамятных времен гласит народная мудрость.
В эту весну гнездо на фонарном столбе возле дороги пустовало.
— Плохой знак,— заметил Феликс,— до сих пор я все надеялся, что они вернутся.— Он стоял опечаленный и хмурился.— Чертовщина какая-то, все уже не то, что было. И никогда уже снова таким не станет.
Странно было слышать такие речи из уст молодого человека. Всякий раз вызывала удивление и поражала способность Феликса отстранять от себя все, что его угнетало, и тут же выискивать себе новые проблемы. Он был нежен с детьми, постоянно рассказывал им о причудах природы, захватывающих, как приключенческие романы. В это утро он горевал об аистах, которые, возможно, устали после дальнего перелета из жаркой Африки, где зимовали. Или они сели южнее, в более тихой местности, поблизости от прекрасных лугов с множеством лягушек и всякой другой живности, которая здесь почти вывелась. Он рассказывал о белых и совсем уже редких черных аистах, о всевозможных разновидностях лягушек, жаб и мышей, словно ничто другое его никогда не интересовало и он и думать забыл о своих рыбах.
Дядя Ганс, Феликс и трое мальчиков сидели на траве и поджидали зеленых «попрыгушек». Детям особенно нравилось это слово, они не могли усидеть на месге.
— А я никогда не видел зеленой «попрыгушки», только на картинке,— сказал Матиас.
Он был городским ребенком, знал, что ему остается пробыть здесь всего еще несколько дней, и непременно хотел, когда за ним приедет мать, увезти с собой в стеклянной банке вместе с ящеркой и такую «попрыгушку».
— Смотрите, закачалась травинка,— прошептал Феликс,— вон там, где жужжит муха, рядом с одуванчиком! Теперь надо глядеть в оба!
Ему незачем было это повторять. Мальчики подкрались вместе с Феликсом к одуванчику и не вскочили, даже когда «попрыгушка» была совсем рядом и бросилась на муху.
— Поймал,— возвестил Феликс, держа в кулаке лягушку.
Между тонкими пальцами просунулась ножка, дети на нее уставились, а Матиас с опаской воскликнул:
— Только не делай ей больно, дядя Феликс, нельзя делать ей больно!
Это был их единственный трофей за весь день, хотя они провели там немало часов в ожидании, ползали вокруг, следили за каждой колеблющейся травинкой. Тем ценнее была для Магиаса «попрыгушка», тем безмернее его радость, когда Феликс оборудовал банку из-под маринованных огурцов песком, камешками, травой и самодельной лесенкой, даже наловил мух, которые под марлевой крышей, нахально жужжа, кружили вокруг лягушки и ящерицы.
Но тут возникли новые проблемы. Матиас приставал к дяде Гансу, жалуясь, что его любимцы ничего не едят и могут у него на глазах умереть с голоду. Он никак не мог успокоиться, пришлось вызвать Феликса, тот сразу же пришел. Снова последовали разъяснения, истории о плененных животных, в отличие от живущих на воле, трудности приспособления, необходимость считаться с этим и точные указания, чем и как кормить, причем ни в коем случае не перекармливать. А под конец Феликс рассказал о старом позерье, будто квакша подымается по лесенке, предвещая ведро и вообще что-либо хорошее.
— Кто в это верит, пусть верит,— закончил он,— можно ведь понаблюдать.— Он считал возможным, что одно из животных — самочка — и принесет потомство.— Вот было бы здорово, я бы за детенышами наблюдал, и мы бы их непременно вырастили.
О рыбах или аквариумах ни гугу, а ведь это было бы ему ближе. Весь интерес и нежная заботливость были направлены совсем на другое Возможно, он изо всех сил старался вырвать из памяти все, что раньше составляло содержание его жизни, и готов был использовать для этого любую возможность, даже самую пустяковую. Однажды ему это полностью удалось, когда он отказался от карьеры спортсмена. Тогда это был плод разочарования, благоразумие, решение, принятое по собственной воле. А на этот раз его насильно, приказом сверху, оторвали от воды, возле которой он поселился с намерением оставаться здесь до конца жизни. Никакого испытательного срока не было ему дано, никакого шанса еще раз начать рее сначала, никакого грузовика, никаких бочек, ни одного-единственного малька, которого доверили бы его заботам.
И вот Феликс до позднего вечера серьезно и с воодушевлением говорил о земноводных и пресмыкающихся, казалось видя смысл и ощущая удовольствие от того, что трое ребятишек затаив дыхание слушают его и с уважением относятся к его словам, советам и взглядам на природу.
23
Когда Феликс собрался было уходить, пришла его жена с рыбаком Эрлером, человеком лет пятидесяти, тот уже довольно долго дожидался Феликса у них дома. Детям пора было спать, дядя Ганс пошел укладывать Матиаса и должен был обещать присматривать за огуречной банкой с лягушкой и ящерицей, пока сам не ляжет. Он слышал, как на террасе Эрлер говорил об измерительных приборах, которые исчезли именно в марте, в то самое время, он тогда сразу об этом доложил.
— И что же? — спросил Феликс, как раз когда дядя Ганс к ним присоединился.
Оба собирались уже уходить, и Эрлер мялся, он предпочел бы говорить с Феликсом с глазу на глаз. Но дядя Ганс принес стулья, предложил сигареты, Феликс тоже вытащил одну из пачки, закурил и держался так, будто никогда не отказывался от курева.
— Измерительные приборы опять на месте, в сарае на Голубом озере, где я все тогда перевернул вверх дном, я же все-таки не сумасшедший,— выложил Эрлер, он не мог больше молчать о том, что с тех пор не давало ему покоя.— Неделю назад я их обнаружил, в ящике под окном, где они всегда лежали.
Феликс кивнул и присвистнул сквозь зубы. Речь шла как-никак о приборах для проб на содержание кислорода и рН *, без которых измерение качества воды вообще невозможно. Получалось, что в ту самую неделю, когда положение сделалось критическим, никто не мог точно проконтролировать садки на Голубом озере.
— Я сразу же забил тревогу,— повторил Эрлер.— Есть свидетели, Шметау и секретарша находились тогда в конторе у Хинца. Но в ответ председатель только пожал плечами. «Что ж, по-твоему, мне искать твои инструменты? — ответил он.— Не в карманах же я их ношу, дел у меня без того достаточно».
Ученика-рыболова Шметау вскоре после того призвали в Народную армию, а секретарша утверждала, что
1 Показатель концентрации ионов водорода.
иичет не помнит. Письменного заявления или хотя бы записи в журнале не было сделано. Эрлер продолжал поиски в других сараях, но безрезультатно.
— «Сунь палец в воду, где засвербит, оттуда и дует ветер»,— посмеивались старые рыбаки.
Они никогда не держали в руках приборов, только следили за ветром и погодой, ругались, когда он к ним приставал с расспросами, и добавляли:
— «Вкус и нюх нельзя терять, нельзя думать да га-тать, иначе рыбки не поймать».
Никто после гибели рыбы не упоминал об исчезнувших приборах, настолько это казалось неважным. Сам но себе факт, что никакого контроля не проводилось, решил судьбу Феликса. Наехавшие толпами доктора и профессора привезли с собой собственную измерительную аппаратуру, приборы и микроскопы и досконально исследовали воду, растительность и каждую живую тварь. Эрлер тогда стоял на берегу и вместе с другими рыбаками наблюдал с неодобрением за всей этой возней.
— Чего они сейчас-то добиваются своими штуковинами?— ворчали старики.— И что все это вообще значит?
Эрлер молчал и когда одно заседание сменялось другим и на собраниях обсуждался все тот же вопрос; он никак не мог взять в толк, почему никто не упоминает о приборах и его напрасных поисках.
— Однажды я спросил об этом Хинца и получил взбучку,— пояснил Эрлер, для которого все по-прежнему оставалось загадкой.— Я, мол, должен держаться фактов, а факт тот, что разговор идет о Фидлере, а не об измерениях. Каждый мог ведь и невооруженным глазом увидеть, до чего все запущено на Голубом озере.
Так что все это время вопрос об этом странном происшествии и осведомленности председателя даже не возникал. До сих пор Эрлер никому также не сообщил, что измерительные приборы вдруг отыскались в сарае на Голубом озере. Ему представлялось, будто кто-то над ним подшутил, и сперва он просто не верил своим глазам.
— Знай я, что кто-то их украл,— сказал он,— я бы этого молодчика разорвал на части, эту сволочь.
Феликс принял известие с удивлением, но без особого волнения.
— В сарае, да? — заметил он и отложил лишь наполовину выкуренную сигарету.— Все было на месте, ключ от сарая я передал Хинцу, когда был у него тогда, по поводу освобождения от работы.
— И вы так спокойно к этому относитесь? — возмутился дядя Ганс.— Это всплывает наружу так, между прочим, и лишь с глазу на глаз? Дело надо предать огласке, кричать о нем во весь голос на весь свет. Нет, это уже слишком!
24
Что бы ни случилось и ни вышло на свет божий, всякий раз в этой связи упоминалось имя Хинца. Он назначил Феликса на ответственную должность, разрешил и способствовал устройству садков на Голубом озере. Он знал о растущей смертности рыбы в прошлую зиму, об освобождении от работы Феликса и о том, что его замещает Эрлер, знал также и об исчезнувших измерительных приборах. Однако после катастрофы говорил лишь об ответственности Феликса и никогда — о своей собственной или кого-либо другого. Для него существовал лишь один виновник, так проходили расследования и собрания, так гласил и приговор. Позднее все, кто соприкасался с этим делом, в том числе и самые высокие инстанции, которым надлежало занять определенную позицию, опять же обращались к нему. Полагались на его данные вкупе с выводами, считавшиеся «авторитетными» и «официальными», от чего они становились все авторитетнее и официальнее. Кто же с ним станет спорить?
В отвратительном настроении дядя Ганс отправился в контору, чтобы еще раз обо всем переговорить с Хин-цем. Ему не удалось убедить Матиаса поехать вместе с ним. Мальчик не хотел оставить «попрыгушку» и ящерку, к тому же, как раз когда дядя Ганс прилаживал к велосипеду детское седло, показался Феликс. С досадой нажимал дядя Ганс на педали, в бешенстве прождал целый час в конторе председателя, пока его не впустили.
— Безобразие! — выругался он, очутившись наконец в кабинете Хинца, не имевшего, по-видимому, «ни времени, ни желания возвращаться к старой истории, с которой давно покончено».
Хинц едва поднял глаза о г бумаг и с полнейшим равнодушием принял упреки в «бюрократической спеси» и применении «пыток ожиданием в приемной».
Секретарша Хинца принесла кофе и спросила:
— Может, посетитель тоже что-нибудь желает? Дядя Ганс осведомился, как это понимать, конечно,
у него есть желания, Хинц хихикнул, а хорошенькая секретарша покраснела. А при этом предлагалось на выбор всего лишь пиво или тминная водка. Ничего удивительного, таковы были здешние запасы. Дядя Ганс без колебаний выпил рюмку и немедля приступил к делу, меж тем как Хинц продолжал болтать, ему требовалось во что бы то ни стало сперва уладить какие-то вопросы, кофе у него остыл, и он снова вызвал к себе секретаршу. Дядя Ганс, игнорируя недвусмысленные взгляды на часы и замечания о срочных делах, с удивительной выдержкой взял стул и уселся напротив письменного стола.
— Выдержка,— сказал он и, глубоко вобрав в себя воздух, скрестил руки на груди,— это когда человек к тебе приходит и всю эту канитель терпит, не треснув кулаком по столу, дорогой товарищ.
Зазвонил телефон, что избавило председателя от необходимости отвечать и дать волю своим чувствам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37