— Где же мы живем, черт побери?
8
Вернувшись домой, дядя Ганс обнял внука и сказал:
— Мати, мы чуть не утонули в грязи, ну и поездочка! Он рассказал про дорогу вдоль озера за деревней,
как вилял мотоцикл по трясине и про грозу на Долгом озере, затопившую луга и срывавшую с лодочных сараев и навесов доски и толь.
— И тут была такая же сильная гроза?
Малыш, играя с соседскими детьми, мало что заметил, а что прошло, то прошло. Теперь сияло солнце, и появилась надежда, что Феликс запустит нового змея. Какое дело Матиасу до того, как сейчас в поле? А окрестные луга он не знал и лодочные сараи и причалы кооператива никогда не видал. Хорошо уж и то, что малыш больше не думает о погибшей рыбе, об опасностях и тяготах, которые несет с собой каждый день, что он и понятия не имеет о бедствиях и разрушениях, не говоря уже о смерти, грозящей всем, и о страшнейшей из всех катастроф — войне.
Но если жизнь началась в бедности и нужде у Лаго-Маджоре, если в первой мировой войне без вести пропал отец, если пистолет, направленный у моста на Эльбе в живого Гитлера, упал в воду, а половина твоей семьи была погребена под развалинами города,— и даже после Хиросимы, Вьетнама и всех неисчислимых убитых — все же от гибели нескольких тысяч рыб у тебя перехватывает дыхание. А тут в довершение всего Феликс, когда они ехали на мотоцикле, еще раз повторил ту свою страшную фразу: «Так или иначе все прахом пойдет, будет война».
Одежда и сапоги уже почти просохли, когда дядя Ганс разделся, однако грязь оставила следы. Раздражение дяди не уле1 лось, беспокойство за Феликса даже возросло. Тем более что он видел, как тот у забора моет мотоцикл, и еле сдерживался, чтобы не наорать на него, пусть возьмет себя в руки, скажет или предпримет, наконец, что-нибудь путное. Но сверкание лака и хромированного металла, жена и дети Феликса, прибежавшие ему на подмогу, Матиас, которому Феликс помог перелезть через забор, вся эта их веселая кутерьма и шум не дали ему раскрыть рта. Потому что, кто после такой грозы способен вывести свою сверкающую чистотой машину на солнце и по очереди катать детей по грязи и лужам, а потом снова взяться за тряпку, тот никак не может верить, что всему конец.
Или это была только видимость, желание занять себя, болтовня и суета, чтобы провести время, в котором все полно неизвестности. Еще посев нынешнего года не лег в землю, для погибшей рыбы нет замены, перекладывание
вины с одного на другого ничего не дает, и ни гневны выкрики, ни ожесточенное молчание ответственности снимут.
Неужели в тихом Зандберге повседневная жизнь пошла вкривь и вкось? Недвижно стояли деревья, кое-где капало с ветвей, раскачивался оставшийся с прошлой осени сухой листок, щебетала птица, которую вспугнул или вдохновил этот полуденный час, оставивший столько нерешенного. Ни дуновения ветерка, чтобы запустить змея. Об этом и толковал сейчас Феликс детям. Жена звала его обедать. Издалека доносилось гудение мотора, звук то приближался, то уходил, потом приближался вновь, может быть, трактор, вспахивающий поле, или уже те неуклюжие громадины, что на пригорке приступили к севу. Да, вдруг наверху показались машины, лак, хромировка, железо и сталь поблескивали на солнце, стая птиц пролетала над домом, и уже нельзя было разобрать ни слова из того, что говорилось рядом.
У дяди Ганса в этот миг возникло сумасбродное желание вместе с Феликсом, его женой и детьми подняться на холм и говорить совсем о другом: о Дрездене, Лаго-Маджоре, Хиросиме и безлистных лесах Вьетнама, которые в последнее время все виделись ему во сне. «Что значит мир, что значит война? — недавно сказал на далеком континенте некто, достаточно осведомленный об обугленных лесах и людях.— Есть для людей вещи поважнее мира» 1. Муха зажужжала, тычась в оконное стекло, по радио диктор сообщил сводку погоды: температура в полдень — тринадцать градусов, атмосферное давление повышается. Восход и заход солнца...
9
Дядя Ганс взял Матиаса с собой в деревню, сделал все нужные покупки, поговорил с одним, с другим: Феликса честили на чем свет стоит. С давних времен в этих местах рыболовство было в почете. Почти в каждой семье кто-нибудь да работал в кооперативе, некоторые из поколения в поколение рыбачили, другие трудились в подсобных предприятиях по плетению тростниковых изделий, на норковых и утиных фермах, в лодочных и се-
вны и не
1 Слова из выступления бывшего госсекретаря США А. Хейга.
тевых мастерских. Гибель рыбы затронула всех: даже приложив огромные старания, невозможно было возместить ущерб — в том числе и финансовый — для каждого в отдельности.
То, что Феликс слышал на собрании, было еще безобидным по сравнению с пересудами за его спиной. «Рыбий убийца! Каргюглот! Миллионы ухнул». Никто не желал с ним больше работать, лодки отплывали, едва он приближался к мосткам. Бригада, в которую его включил Хинц, оставила в конторе записку: «Такие интелли-гентики нам даром не нужны, мы хотим рыбу ловить, а не морить!»
Тут уже прежде были неприятности с одним специалистом по рыбоводству, он явился с уймой нововведений, но быстро потерпел крах. Другой воровал угрей, причем помногу, и сбывал их на сторону. О Феликсе зло-, словили, он, мол, не способен отличить плотвы от леща, но хочет сразу все переиначить. К тому же он разговаривает со старыми рыбаками самоуверенным тоном, не считается с их мнением и, убежденный в своей непогрешимости, решает все самолично. Даже простейшие традиционные орудия лова: сети, верши, сачки — не избежали его страсти к новаторству. Он постоянно их совершенствовал, но будто бы только все портил, это касалось также лодочных моторов, которые он оснащал глушителями и тому подобной чепухой. Из-за этого возникали бесконечные пререкания и споры с рыбаками, которые проклинали его новшества и либо «теряли» их на озере, либо сразу же оставляли где-нибудь в углу сарая. Самый ожесточенный отпор встретила его идея с сетными садками, где сеголетки карпа после хорошего летнего и осеннего корма должны были перезимовать. «Свинство, а не рыболовство,— плевались старики.— Как свиньи в хлеву, корм туда, дерьмо оттуда, и, пожалуйста, свежина на стол. Пусть умник сам разыгрывает свинопаса».
Так Феликс все больше превращался в чужака, в оригинала, его считали «дорогостоящим фантазером», «экс-периментщиком», «рыбьим свинарем». И все же он ожесточенно боролся за сетные садки на Голубом озере, представлял заманчивые расчеты, головокружительные цифры и по тоннам добычи рыбы, и по прибылям в ближайшие же два-три года, подкрепляя их немыслимо взлетающими кривыми из учебников и специальных журналов.
— Либо как древние германцы, либо так! — неустанно повторял он.—Мы должны запустить по меньшей мере миллион мальков, иначе незачем и браться за индустриальное производство рыбы.
Правление кооператива сперва относилось к его планам скептически, но затем Хинц дал себя увлечь этими цифрами и затребовал кредиты, достал материалы, даже съездил с Феликсом в рыбоводческие хозяйства Шпреевальда, чтобы закупить триста тысяч мальков карпа, больше при всем желании не удалось раздобыть. Был уже конец лета, прямо сказать, поздновато, да и мальки достались далеко не лучшего качества.
— Выходим, уж как-нибудь выходим,— заверял Феликс и сыпал химикалии в транспортные бочки, все согласно правилам, учебникам, советам профессоров.
— Должны выходить,— сказал Хинц,— и ты за это отвечаешь, парень, головой отвечаешь.
Об этом рассказывалось в драматических тонах: его же предупреждали, и надо было слушаться стариков. Но он ровно помешался на этой своей затее, а на кооператив плевать хотел. Честолюбия хоть отбавляй, грубый, упрямый, невозможный человек! Учили, учили, и все без толку, пусть теперь и расплачивается! О практической работе никакого понятия, одни только книжки да бумажки с распрекрасными обещаниями, а какая от них польза? К тому же трус, хитрюга, сам отсиживается на сетях в сарае или дома, а других посылает в ветер и непогоду. Пустые прожекты да долги — вот все, что он дал кооперативу, убытки на тысячи, на миллионы, провал, какого еще не бывало, рыбьи похороны по первому разряду в лесу, вонь на всю округу. Рекорд, что и говорить, да только минусовый.
Дяде Гансу нечего было на это возразить, хотя он о многом судил иначе. Книг он у Феликса что-то мало видел, а старенький письменный стол стоял в углу общей комнаты, где к тому же с потолка капало. Трудно себе представить, чтобы он там под детский шум и крик сочинял смелые прожекты, опьяняясь цифрами плана, миллионными прибылями и смелыми кривыми роста. Если он с дядей Гансом когда и заговаривал о цифрах, то лишь о счетах строителей, приводивших его в ужас. Едва вернувшись домой, он принимался латать крышу, возиться с водопроводом и отоплением и всегда что-то мастерил для детей, сейчас взялся за колыбель, видимо для третьего ребенка, рождения которого ждали лишь осенью. Тот Феликс, о ком говорили люди, словно бы был совсем другим человеком: энергичный, деятельный, строящий планы, исполненный рвения молодец, который подхлестывает всех и новомодными проектами хочет покончить с работой по старинке. Новатор, который целиком отвергает все, как хорошее, так и плохое, унаследованное, привычное, испытанное? К тому же будто бы словоохотлив, красноречив, настолько одержим своей идеей, что это даже настораживало. Но всего этого за ним никак не замечалось, когда он стоял, облокотившись, у забора или сидел с женой в углу веранды, отгораживаясь от какой-либо ответственности и не выказывая интереса ни к чему, что не касалось его собственного дома и семьи.
В деревянном бараке у Голубого озера, клубе рыболовов, был открыт базар солидарности: все вырученные деньги предназначались на покупку рыбачьего судна для передачи Вьетнаму. Здесь дядя Ганс обнаружил деревянную колыбель, над которой Феликс трудился в последние дни, и с десяток ярко раскрашенных змеев, еще красивее тех, что в воскресенье, на радость детям, поднялись над полем. Колыбель и восемь змеев были мигом распроданы. Дядя Ганс сам купил одного на все бывшие при нем деньги, чем доставил большую радость Матиасу, а себе уготовил весьма утомительный день. Теперь уже надо было пройти немалое расстояние до незасеянного, без борозд поля.
Потом дядя Ганс задумчиво сидел на придорожном камне и смотрел вверх на змея, которым Матиас управлял по примеру Феликса, заставляя его взлетать и падать, кружить и осторожно спускаться над ближним лесом, перед тем как, дернув шнур, стремглав побежать навстречу ветру. И как Феликс, он вернулся с поля запыхавшись, змей с ярко раскрашенной мордой повис на нем, а счастья — или как это еще назвать — что-то не было видно, до того он набегался.
10
Но Хинц не успокаивался, он должен был доказать, кто повинен в гибели рыбы, если не хотел отвечать сам. Он позаботился о протоколах, экспертизе, выводах и дисциплинарных мерах, даже возбуждении уголовного дела против Феликса Фидлера, в чем, однако, суд отказал.
Феликс, как и объявил, обратился с заявлением в Окружной совет; запасся контрэкспертизой, назвал свидетелей, в частности дядю Ганса, который таким образом больше, чем того желал, оказался втянутым в эту злосчастную бумажную войну. Многое из того, что приводили в доказательство обе стороны, казалось ему уязвимым, спор экспертов, в который выродилось установление причины гибели рыбы, по его мнению, упускал из виду главное. Но одно ему было ясно: Феликс с каждым днем наживает себе новых врагов, поскольку подозревает всех и вся в подтасовке фактов, в желании ему насолить и намерении ради Хинца или собственного спокойствия обратить его, невиновного, в козла отпущения.
Урон кооператива составлял более одиннадцати тонн карпов-годовиков (Kг), около 250 тысяч штук, да еще тонну двухгодовиков (Кд), пять тысяч штук. Все эксперты указывали, что у годовиков (Kг) жабры оказались поражены дактилогирусами, а кожа — ихтиофтириусами, рыба гибла, но никакой лечебной обработки не производилось, разлагающихся рыб даже не вылавливали сачком, не было также контроля за качеством воды.
Утром 9 марта, когда Хинц при очередном объезде попал на Голубое озеро, Феликса он там не застал, зато обнаружил снулых рыб в садках и тотчас забил тревогу, сообщил в ихтиопатологическую службу, чтобы спасти то, что еще можно было спасти. Но вызванные специалисты, в том числе экстренная служба, уже не смогли предотвратить катастрофу, а зафиксированные в протоколе факты были убийственны.
«На поверхности открытых садков, вокруг которых ледяной покров достигал 20—25 сантиметров, сплошным слоем лежали мертвые годовики карпа (Ki). Более 90% рыбешек погибло по меньшей мере 8—10 дней назад. При вылове сачком мертвых Ki можно было наблюдать достаточно продвинувшийся процесс разложения. Вследствие этого от рыбы исходил сильный гнилостный запах. Причиной гибели следует считать острый недостаток кислорода вследствие поглощения его разлагающимися Ki и осадками (остатки корма) в сетных садках на дне озера при лишь незначительном движении воды. При надлежащем контроле за содержанием кислорода катастрофу можно было предотвратить посредством своевременной подкачки воды. Плохое состояние Ki и возможное их заболевание неизвестной болезнью, несомненно, могли окупать влияние на понесенный урон, однако никак не явиться главной его причиной».
Контрэкспертиза берлинского профессора, у которого Феликс учился и чьими советами и поддержкой всегда пользовался, была прежде всего направлена против запротоколированного показания, будто «более 90% рыб погибло по меньшей мере 8—10 дней назад», поскольку это означало бы, что садки на Голубом озере такое длительное время оставались без присмотра и ухода. «Несомненно, померкшая окраска, побелевшие жабры, отстающие клочками участки кожи и тому подобное дают немало данных для заключения о сроке, который погибшие рыбы пролежали в воде,— писал профессор.— Однако на основании этих признаков нельзя с достаточной точностью установить дату смерти — а речь идет именно об этом — по нижеследующим причинам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37