https://wodolei.ru/catalog/unitazy/v-stile-retro/
До Москвы неблизко. Давай Бог к послеполудню поспеть. Сами виноваты, что некормлены остались, а выспаться можно и в дороге.
Они и правда скоро уснули, раскинувшись на тюфяках со свежим сеном и прижавшись друг к другу.
Отцы часто оглядывались, вздыхали. Спящие чада были похожи на двух кротких ангелов. Один – в нарядном алом кафтанчике, сафьяновых сапожках, сребронитяном поясе; другой – в хорошем синем армячке, вышитой по вороту рубашке.
И у помещика, и у попа на сердце кошки скребли, особенно же тосковал Викентий, боялся, что нынче расстанется с сыном навсегда. Он и давеча, когда Лёшку вервием по заднице стегал (нельзя было не постегать), руку придерживал и слезы глотал.
За повозкой, перебирая копытами, шли два коня под бархатными попонами: большой вороной Лариона Михайловича и маленькая, но юркая лошадка для Мити. Доберутся до Москвы – пересядут в седла, как положено настоящим дворянам, а в тележке поедут поп с попёнком.
Алёшка вдруг заорал во сне, вскинулся. Глаза выпучены в них ужас.
– Ты чего? – спросил разбуженный криком Митьша.
Покосившись на взрослых, попович пробурчал:
– Ничего…
Перед отъездом они еле-еле улучили миг пошептаться в закутке. Митьке мало что было рассказывать. Очнулся в предрассветных сумерках, в канаве. Побежал домой. Вот и весь сказ.
Ну а Лёшка только и успел ошарашить главным: что Илейка утоп и что о том помалкивать надо. Ни про погоню толком не обсказал, ни про то, как младенца на себе пять вёрст до Сагдеева пёр. Стукнул в ворота, положил ребёнка и задал стрекача. Дитё в батистовой рубашонке, в одеяльце с вышитыми гербами. Не замерзнет.
Сторож Алёшку видел, кричал что-то в спину, но гнаться не стал. Что объявляться – только себе хуже, мальчик еще в дороге решил. Ну их, бояр с князьями. То ли наградят, то ли живьем сожрут. Дело-то тёмное.
И про Илью лучше никому не говорить. Его теперь не вернёшь, а спрос будет с того, кто жив остался.
От пережитого за ночь сделался Лёшка, как деревянный. И не помнил, как за остаток ночи двадцать с гаком вёрст обратной дороги отмахал. Трясли его, расспрашивали, лупцевали – ничего не слышал, не чувствовал. Лишь перед глазами всё крутилась водоворотами чёрная вода. И во сне тоже приснилась…
Солнце давно уже переползло за серёдку неба, до Москвы оставалось близко.
На Яузе, в сельце Ростокине, пути аникеевцев разошлись.
Дворянам надо было дальше ехать верхами, по-вдоль речки, в Преображенское. По дороге, средь многих знатных людей, кто ныне торопился в Троицу поклониться восходящей силе, Ларион Михайлович встретил немало прежних знакомцев. От них и узнал, что почти все приказные дьяки с подьячими, с печатями, с разрядными и прочими книгами, пока Софьи не было, перебрались из Кремля в Преображенский дворец. Дьяк – он завсегда чует, в какую сторону ветер дует.
Ну, значит, туда же и Никитиным надо было везти поминок, заготовленный для-ради определения дворянского сына к хорошей службе. К седлу вороного приторочен малый тюк. В нем сорок соболей, золочёная турская чаша и пятьдесят рублей деньгами. За место в потешном полку куда как щедро. Раньше таким подношением в царские рынды попадали.
Духовным следовало ехать той же дорогой до заставы и потом всё прямо, в Китай-город.
– Прощайтеся, чада, – вздохнул отец Викентий. – Может, не скоро свидитесь. Пока вы зелены, навряд вас куда со двора выпускать станут.
Взрослые отошли, говоря о чем-то своём, а Митьша с Алёшей стояли, смотрели друг на друга исподлобья. У обоих дрожали губы. Никитин, оглянувшись, удивился.
– Обнимитесь, что вы, будто нерусские.
Обнялись.
– Как Илюху-то жалко, – шепнул на ухо другу Митя.
Тот, тоже шепотом:
– Жалко-то жалко, а давеча приснился он мне. Выплыл из черна омута, губами по-рыбьи зашевелил, будто поведать что хочет. А ничего не слыхать, пузыри одни…
И Лёшка, бледный, перекрестился.
– Брось, – укорил Митьша. – Илейка на нас сейчас с небес глядит.
Задрав головы, оба поглядели вверх. Там было хмуро, пусто.
Глава 5
Попутный ветер
Живали мы преж сего, не зная латыне,
Гораздо обильнее, чем мы живем ныне…
А. Кантемир
Москва подпускала к себе не быстро, поначалу прикидывалась не державным Третьим Римом, а деревней. Избишки, домишки, околицы, поля-перелески. Алёшка, никогда в стольном граде не бывавший, извертелся на тележке, высматривая что-нибудь дивное иль величавое, но ничего такого не было. Ну и сник, заклевал носом. Сам не заметил, как снова уснул.
И прямо туда, в морочное сонное видение, где снова крутилась и булькала чёрная вода, ударили колокола – все сорок сороков, созывавших московских жителей к вечерней молитве.
Лёшка глаза открыл – матушки-светы! Башня белокаменная, огромадная, зёв раскрыла, и кони прямо туда, в каменную пасть едут!
Это Викентий с сыном уже в Сретенские ворота въезжали, а за ними Белый Город, настоящая исконная Москва, величайшая в мире столица-деревня. Не потому что захолустная, а потому почти вся сплошь деревянная – сосновая да еловая, дубовая да ясеневая. Бревенчатые дома не какие в сёлах ставят – большущие, нарядные, с затейными крыльцами, с червлеными крышами, с балясинами-наличниками, с островерхими заборами, над которыми по сентябрьскому времени качаются ветки с красными и желтыми яблоками. По-низ заборов, где хоть немного землицы есть, осенние цветы – золотые шары, а поверху, и слева, и справа, такие же золотые шары колоколен.
– Вот она, Москва, – горделиво сказал отец, будто это он сам все сие пышнолепие выстроил. – Ныне князь Василий Васильевич Голицын три тыщи каменных палат возвел, то-то собою прекрасны! Скоро сам увидишь. И академия, куда едем, тоже каменного возведения.
Настроение у попа переменилось. Устраивалось всё так, что унывать – только Господа гневить. Сын пристроен, как мечталось, – это главное. А что расставаться надо, и, может, навсегда, то это лишь по-глупому, по-земному так говорится. У Бога, кого любишь, того не потеряешь, ибо истинная любовь вечна и нетленна.
Оживленно он стал рассказывать, что Москва своим прекрасным, любезным природе строением подобна срезу древесного ствола, лишь временные кольца на ней не годовые, а вековые. Сердцевина – Кремль, а далее – Китай-Город, Белый Город, Земляной Город и, шершавой корой, стрелецкие, ямские да прочие слободы.
– Вот давеча, ты спал, Сухаревскую проезжали, где стрельцы полковника Лаврентия Сухарева живут. Пусто там, одни бабы с детишками. Потому что Лаврентий свой полк раньше всех к Троице увёл. Будет теперь в силе…
Но большие мысли, вроде этой, тут же вытеснялись малыми, сиючасными.
– Эх, надо было в Кисельну слободу завернуть, полакомить тебя напоследок! Ох, клюквенный киселек там хорош! А смороденный! А ещё из винной ягоды! Но лучше всего гороховый, это всем киселям царь!
Очень священник расстроился, что не угостил сына гороховым киселем и сам не отведал. Стал далее коней останавливать – не повернуть ли?
Но это надо снова через ворота ехать, а проезд на тележке – алтын. И потом поди-ка развернись, когда такая толковища. И пешие, и конные, и повозки, и колымаги. Не Аникеево – Москва…
Миновали Звонари, где лучшие на свете колокола льют. Потом Пушкари, где медный и бронзовый огневой наряд для государева войска делают. А там и зубчатая Китайская стена показалась.
Ехать оставалось всего ничего, одна Никольская улица, и отец Викентий спохватился: за пустыми разговорами не успел про самое важное рассказать. Про академию-то! Заторопился – сколько успеется.
Преученнейшая Еллино-греческая академия получила привилей, сиречь государево учреждение, тому два года. Дело новое, небывалое, нужное: готовить для казенной службы грамотных и сведущих дьяков, а для церкви – просвещенных служителей, кто ведает и греческий язык, и латинский, и старославянский, а также многие прочие науки, каким в европейских университетумах и коллегиумах обучают. А в ученики берут – неслыханное дело – отроков и вьюношей всякого звания. Есть княжьи дети, есть дворяне, но и поповичи, и посадские, и число сих счастливцев всего лишь сто человек. Вот какая великая честь выпала Алёше, вот какая удача – милостью благодетеля Лариона Михайловича.
До этого места Лёшка слушал очень внимательно, но когда тятя перешел на описание наук, которыми в академии просвещают школяров, малость отвлёкся.
– Здесь постигнешь ты богословие, Аристотелеву физику, равно как и Семь Свободных Искусств: грамматику, риторику, диалектику, арифметику, геометрию, астрономию и музыку! – восклицал отец Викентий, то и дело давясь кашлем, а Лёшка прикидывал: кем лучше быть – государевым дьяком или архиереем? На меньшее целить расчету не было.
* * *
Однако, когда увидал отца ректора, сомневаться перестал: в особы священного звания надо идти, и думать нечего.
Высокопреподобный Дамаскин, главноначальный над академией попечитель, был нерусского семени, но православного корня – то ли грек, то ли серб, то ль болгарин, этого Викентий сыну в точности сказать не мог. Знал лишь, что вырос ученнейший муж в салтанской державе, а богословские и прочие науки постигал в Киеве и Италианской земле. На Руси Дамаскин жил давно, по-нашему говорил гладко, кругло, а уж собой был благообразен – истинное очам умиление: борода шелковая, черно-серебряная, щёки румяны, рот красно-сочен, а глаза, будто две сладчайшие сливы – глядят ласково, вникновенно.
Но больше всего Лёшка засмотрелся на драгоценного сукна рясу, на золотую цепь, на самоцветный крест. И келья у отца ректора тоже была предивная. По стенам всё книжищи в узорных переплетах, картинные листы в рамах, а креслы костяные, а стол красного дерева, а в углу, на лаковой ноге – большая разрисованная тыква, рекомая «земной глоб». Нет, куда там дьякам.
По здешнему порядку всякого отрока отец ректор испытывал сам, но Алёшка испытания нисколько не боялся. Что Дамаскину он приглянулся, сразу было видно. Да и кому бы такой смирный, почтительный, с прилично расчесанными надвое златоогненными власами не понравился?
Лёшка взгляд потупил, истово приложился губами к пухлой белой руке начальника, снизу вверх посмотрел лучисто, улыбнулся так-то кротко, доверчиво, что самому душевно стало.
– А тринадцать ему есть? – спросил, правда, отец Дамаскин. – У нас ведь с тринадцати берут.
Покраснев, Викентий взял грех на душу, соврал:
– Только-только сполнилось. Corpus у него minimus, в мать-покойницу. Зато тако прилежен, тако к учению настойчив!
– Ну поглядим, поглядим…
Лёшка почитал из Псалтыря, бойко. Обмакнув перо, явил руку (почерк у него был хорош). Потом еще устно перемножил семь на восемь и пятью пять. Ректор одобрительно кивал.
– А как он у меня стихиры поёт! В хору нашем самым высоким дишкантом выводит, – старался тятя. – Ну-ка, Алёшенька, спой «Готово сердце моё, Боже, готово сердце моё».
Спел, поусердствовал. От Лёшкиного торжественного, небесно-хрустального воззвания у ректора глаза масляно увлажнились.
– Умилительный юнош!
И решилось. Дамаскин сказал, что в нижнюю школу, где книжному писанию учат, такою отдавать – время тратить и определил «отрока Алексия» сразу в среднюю, где наущают грамматике.
Потом тятя с ректором долго из-за платы препирались. Отец Алёши надеялся цену хоть немного сбить, напирая на свою скудость да Лёшкино сиротство, но Дамаскин к этаким родительским разговорам был привычен, не соглашался.
Что у бати за пазухой в кисе деньги, сколько положено, заготовлены, Алёшка знал и не беспокоился. Думал же про своё великое будущее. Тятину дурь повторять незачем, в монахи надо идти. Это чем хорошо?
Во-первых, не жениться (ну их, девок с бабами). Во-вторых, как иначе безродному на самый верх попасть? Архиерей он и есть архиерей, всякий боярин ему руку поцелует, будь ты хоть попович, хоть вообще бывший холоп. Вон Никон-патриарх «государем» в грамотах писался, а сам родом из посадских, постригся чуть не в сорок лет и, говорят, учености был не гораздой. По всем статьям Алёше уступает.
Светло и улыбчиво глядя на ректора, который никак не мог ударить по рукам с беспрестанно кашляющим тятей, честолюбец уже прикидывал, как на Москве устраиваться будет.
Первым учеником сделаться – это непременно. Голова, слава Богу, звонкая, ясная.
Потом надо, чтоб Дамаскин этот, как сына родного, полюбил. Никуда не денется, полюбит.
Батя говорил, в академию для смотра учеников иногда патриарх наезжает – вот когда бы себя показать! А коли не приедет, школяры на Рождество в Крестовую палату допущены бывают, приветствуют его святейшество орациями. Ну, патриарх, само собой, Алёшку приметит, потребует такого способного к себе в келейники, а дальше дорога прямая… Мечты так и заскакали резвыми блошками.
Митьша Никитин тоже себя покажет в потешных. Царь Пётр его полюбит. Со временем станет Митька первым царским воеводой; Алёшка, то есть Алексий – патриархом.
Представилась отрадная картина: государь в Мономаховой шапке, в бармах, со златым державным яблоком и скипетром на троне восседает; одесную Алексий в бело-алмазном уборе, наставляет царя мудрым советом; ошую головной воевода Димитрий Ларионович Никитин в сиятельных доспехах, с булавой. Эх, жаль, скоро не получится. Лет, наверно, двадцать или тридцать пройдет.
И так Лёшка увлекся мечтаниями, что с тятей попрощался не сердечно, даже рассердился, что тот на макушку слезами капает и, благословляя, перстами дрожит. Уж невтерпёж было нестись вперёд, в новую жизнь.
Потом, сколько на свете жил, вспоминал – простить себе не мог: отец стоит, смотрит вслед, а он, стервёнок, несется вприпрыжку догонять Дамаскина. Ни разу не оглянулся.
* * *
Каменное здание Еллино-греческой академии, недавно отстроенное, находилось в Спасском монастыре, который стоял за Иконным рядом и потому обычно именовался Заиконоспасским.
Ученики делились на приходящих (это всё больше были знатные да богатенькие) и коштных, повседневно проживавших на подворье, содержавшихся в благоспасительной строгости и питаемых скудным казённым харчем: капустой, жидкой кашей, кислым хлебом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62
Они и правда скоро уснули, раскинувшись на тюфяках со свежим сеном и прижавшись друг к другу.
Отцы часто оглядывались, вздыхали. Спящие чада были похожи на двух кротких ангелов. Один – в нарядном алом кафтанчике, сафьяновых сапожках, сребронитяном поясе; другой – в хорошем синем армячке, вышитой по вороту рубашке.
И у помещика, и у попа на сердце кошки скребли, особенно же тосковал Викентий, боялся, что нынче расстанется с сыном навсегда. Он и давеча, когда Лёшку вервием по заднице стегал (нельзя было не постегать), руку придерживал и слезы глотал.
За повозкой, перебирая копытами, шли два коня под бархатными попонами: большой вороной Лариона Михайловича и маленькая, но юркая лошадка для Мити. Доберутся до Москвы – пересядут в седла, как положено настоящим дворянам, а в тележке поедут поп с попёнком.
Алёшка вдруг заорал во сне, вскинулся. Глаза выпучены в них ужас.
– Ты чего? – спросил разбуженный криком Митьша.
Покосившись на взрослых, попович пробурчал:
– Ничего…
Перед отъездом они еле-еле улучили миг пошептаться в закутке. Митьке мало что было рассказывать. Очнулся в предрассветных сумерках, в канаве. Побежал домой. Вот и весь сказ.
Ну а Лёшка только и успел ошарашить главным: что Илейка утоп и что о том помалкивать надо. Ни про погоню толком не обсказал, ни про то, как младенца на себе пять вёрст до Сагдеева пёр. Стукнул в ворота, положил ребёнка и задал стрекача. Дитё в батистовой рубашонке, в одеяльце с вышитыми гербами. Не замерзнет.
Сторож Алёшку видел, кричал что-то в спину, но гнаться не стал. Что объявляться – только себе хуже, мальчик еще в дороге решил. Ну их, бояр с князьями. То ли наградят, то ли живьем сожрут. Дело-то тёмное.
И про Илью лучше никому не говорить. Его теперь не вернёшь, а спрос будет с того, кто жив остался.
От пережитого за ночь сделался Лёшка, как деревянный. И не помнил, как за остаток ночи двадцать с гаком вёрст обратной дороги отмахал. Трясли его, расспрашивали, лупцевали – ничего не слышал, не чувствовал. Лишь перед глазами всё крутилась водоворотами чёрная вода. И во сне тоже приснилась…
Солнце давно уже переползло за серёдку неба, до Москвы оставалось близко.
На Яузе, в сельце Ростокине, пути аникеевцев разошлись.
Дворянам надо было дальше ехать верхами, по-вдоль речки, в Преображенское. По дороге, средь многих знатных людей, кто ныне торопился в Троицу поклониться восходящей силе, Ларион Михайлович встретил немало прежних знакомцев. От них и узнал, что почти все приказные дьяки с подьячими, с печатями, с разрядными и прочими книгами, пока Софьи не было, перебрались из Кремля в Преображенский дворец. Дьяк – он завсегда чует, в какую сторону ветер дует.
Ну, значит, туда же и Никитиным надо было везти поминок, заготовленный для-ради определения дворянского сына к хорошей службе. К седлу вороного приторочен малый тюк. В нем сорок соболей, золочёная турская чаша и пятьдесят рублей деньгами. За место в потешном полку куда как щедро. Раньше таким подношением в царские рынды попадали.
Духовным следовало ехать той же дорогой до заставы и потом всё прямо, в Китай-город.
– Прощайтеся, чада, – вздохнул отец Викентий. – Может, не скоро свидитесь. Пока вы зелены, навряд вас куда со двора выпускать станут.
Взрослые отошли, говоря о чем-то своём, а Митьша с Алёшей стояли, смотрели друг на друга исподлобья. У обоих дрожали губы. Никитин, оглянувшись, удивился.
– Обнимитесь, что вы, будто нерусские.
Обнялись.
– Как Илюху-то жалко, – шепнул на ухо другу Митя.
Тот, тоже шепотом:
– Жалко-то жалко, а давеча приснился он мне. Выплыл из черна омута, губами по-рыбьи зашевелил, будто поведать что хочет. А ничего не слыхать, пузыри одни…
И Лёшка, бледный, перекрестился.
– Брось, – укорил Митьша. – Илейка на нас сейчас с небес глядит.
Задрав головы, оба поглядели вверх. Там было хмуро, пусто.
Глава 5
Попутный ветер
Живали мы преж сего, не зная латыне,
Гораздо обильнее, чем мы живем ныне…
А. Кантемир
Москва подпускала к себе не быстро, поначалу прикидывалась не державным Третьим Римом, а деревней. Избишки, домишки, околицы, поля-перелески. Алёшка, никогда в стольном граде не бывавший, извертелся на тележке, высматривая что-нибудь дивное иль величавое, но ничего такого не было. Ну и сник, заклевал носом. Сам не заметил, как снова уснул.
И прямо туда, в морочное сонное видение, где снова крутилась и булькала чёрная вода, ударили колокола – все сорок сороков, созывавших московских жителей к вечерней молитве.
Лёшка глаза открыл – матушки-светы! Башня белокаменная, огромадная, зёв раскрыла, и кони прямо туда, в каменную пасть едут!
Это Викентий с сыном уже в Сретенские ворота въезжали, а за ними Белый Город, настоящая исконная Москва, величайшая в мире столица-деревня. Не потому что захолустная, а потому почти вся сплошь деревянная – сосновая да еловая, дубовая да ясеневая. Бревенчатые дома не какие в сёлах ставят – большущие, нарядные, с затейными крыльцами, с червлеными крышами, с балясинами-наличниками, с островерхими заборами, над которыми по сентябрьскому времени качаются ветки с красными и желтыми яблоками. По-низ заборов, где хоть немного землицы есть, осенние цветы – золотые шары, а поверху, и слева, и справа, такие же золотые шары колоколен.
– Вот она, Москва, – горделиво сказал отец, будто это он сам все сие пышнолепие выстроил. – Ныне князь Василий Васильевич Голицын три тыщи каменных палат возвел, то-то собою прекрасны! Скоро сам увидишь. И академия, куда едем, тоже каменного возведения.
Настроение у попа переменилось. Устраивалось всё так, что унывать – только Господа гневить. Сын пристроен, как мечталось, – это главное. А что расставаться надо, и, может, навсегда, то это лишь по-глупому, по-земному так говорится. У Бога, кого любишь, того не потеряешь, ибо истинная любовь вечна и нетленна.
Оживленно он стал рассказывать, что Москва своим прекрасным, любезным природе строением подобна срезу древесного ствола, лишь временные кольца на ней не годовые, а вековые. Сердцевина – Кремль, а далее – Китай-Город, Белый Город, Земляной Город и, шершавой корой, стрелецкие, ямские да прочие слободы.
– Вот давеча, ты спал, Сухаревскую проезжали, где стрельцы полковника Лаврентия Сухарева живут. Пусто там, одни бабы с детишками. Потому что Лаврентий свой полк раньше всех к Троице увёл. Будет теперь в силе…
Но большие мысли, вроде этой, тут же вытеснялись малыми, сиючасными.
– Эх, надо было в Кисельну слободу завернуть, полакомить тебя напоследок! Ох, клюквенный киселек там хорош! А смороденный! А ещё из винной ягоды! Но лучше всего гороховый, это всем киселям царь!
Очень священник расстроился, что не угостил сына гороховым киселем и сам не отведал. Стал далее коней останавливать – не повернуть ли?
Но это надо снова через ворота ехать, а проезд на тележке – алтын. И потом поди-ка развернись, когда такая толковища. И пешие, и конные, и повозки, и колымаги. Не Аникеево – Москва…
Миновали Звонари, где лучшие на свете колокола льют. Потом Пушкари, где медный и бронзовый огневой наряд для государева войска делают. А там и зубчатая Китайская стена показалась.
Ехать оставалось всего ничего, одна Никольская улица, и отец Викентий спохватился: за пустыми разговорами не успел про самое важное рассказать. Про академию-то! Заторопился – сколько успеется.
Преученнейшая Еллино-греческая академия получила привилей, сиречь государево учреждение, тому два года. Дело новое, небывалое, нужное: готовить для казенной службы грамотных и сведущих дьяков, а для церкви – просвещенных служителей, кто ведает и греческий язык, и латинский, и старославянский, а также многие прочие науки, каким в европейских университетумах и коллегиумах обучают. А в ученики берут – неслыханное дело – отроков и вьюношей всякого звания. Есть княжьи дети, есть дворяне, но и поповичи, и посадские, и число сих счастливцев всего лишь сто человек. Вот какая великая честь выпала Алёше, вот какая удача – милостью благодетеля Лариона Михайловича.
До этого места Лёшка слушал очень внимательно, но когда тятя перешел на описание наук, которыми в академии просвещают школяров, малость отвлёкся.
– Здесь постигнешь ты богословие, Аристотелеву физику, равно как и Семь Свободных Искусств: грамматику, риторику, диалектику, арифметику, геометрию, астрономию и музыку! – восклицал отец Викентий, то и дело давясь кашлем, а Лёшка прикидывал: кем лучше быть – государевым дьяком или архиереем? На меньшее целить расчету не было.
* * *
Однако, когда увидал отца ректора, сомневаться перестал: в особы священного звания надо идти, и думать нечего.
Высокопреподобный Дамаскин, главноначальный над академией попечитель, был нерусского семени, но православного корня – то ли грек, то ли серб, то ль болгарин, этого Викентий сыну в точности сказать не мог. Знал лишь, что вырос ученнейший муж в салтанской державе, а богословские и прочие науки постигал в Киеве и Италианской земле. На Руси Дамаскин жил давно, по-нашему говорил гладко, кругло, а уж собой был благообразен – истинное очам умиление: борода шелковая, черно-серебряная, щёки румяны, рот красно-сочен, а глаза, будто две сладчайшие сливы – глядят ласково, вникновенно.
Но больше всего Лёшка засмотрелся на драгоценного сукна рясу, на золотую цепь, на самоцветный крест. И келья у отца ректора тоже была предивная. По стенам всё книжищи в узорных переплетах, картинные листы в рамах, а креслы костяные, а стол красного дерева, а в углу, на лаковой ноге – большая разрисованная тыква, рекомая «земной глоб». Нет, куда там дьякам.
По здешнему порядку всякого отрока отец ректор испытывал сам, но Алёшка испытания нисколько не боялся. Что Дамаскину он приглянулся, сразу было видно. Да и кому бы такой смирный, почтительный, с прилично расчесанными надвое златоогненными власами не понравился?
Лёшка взгляд потупил, истово приложился губами к пухлой белой руке начальника, снизу вверх посмотрел лучисто, улыбнулся так-то кротко, доверчиво, что самому душевно стало.
– А тринадцать ему есть? – спросил, правда, отец Дамаскин. – У нас ведь с тринадцати берут.
Покраснев, Викентий взял грех на душу, соврал:
– Только-только сполнилось. Corpus у него minimus, в мать-покойницу. Зато тако прилежен, тако к учению настойчив!
– Ну поглядим, поглядим…
Лёшка почитал из Псалтыря, бойко. Обмакнув перо, явил руку (почерк у него был хорош). Потом еще устно перемножил семь на восемь и пятью пять. Ректор одобрительно кивал.
– А как он у меня стихиры поёт! В хору нашем самым высоким дишкантом выводит, – старался тятя. – Ну-ка, Алёшенька, спой «Готово сердце моё, Боже, готово сердце моё».
Спел, поусердствовал. От Лёшкиного торжественного, небесно-хрустального воззвания у ректора глаза масляно увлажнились.
– Умилительный юнош!
И решилось. Дамаскин сказал, что в нижнюю школу, где книжному писанию учат, такою отдавать – время тратить и определил «отрока Алексия» сразу в среднюю, где наущают грамматике.
Потом тятя с ректором долго из-за платы препирались. Отец Алёши надеялся цену хоть немного сбить, напирая на свою скудость да Лёшкино сиротство, но Дамаскин к этаким родительским разговорам был привычен, не соглашался.
Что у бати за пазухой в кисе деньги, сколько положено, заготовлены, Алёшка знал и не беспокоился. Думал же про своё великое будущее. Тятину дурь повторять незачем, в монахи надо идти. Это чем хорошо?
Во-первых, не жениться (ну их, девок с бабами). Во-вторых, как иначе безродному на самый верх попасть? Архиерей он и есть архиерей, всякий боярин ему руку поцелует, будь ты хоть попович, хоть вообще бывший холоп. Вон Никон-патриарх «государем» в грамотах писался, а сам родом из посадских, постригся чуть не в сорок лет и, говорят, учености был не гораздой. По всем статьям Алёше уступает.
Светло и улыбчиво глядя на ректора, который никак не мог ударить по рукам с беспрестанно кашляющим тятей, честолюбец уже прикидывал, как на Москве устраиваться будет.
Первым учеником сделаться – это непременно. Голова, слава Богу, звонкая, ясная.
Потом надо, чтоб Дамаскин этот, как сына родного, полюбил. Никуда не денется, полюбит.
Батя говорил, в академию для смотра учеников иногда патриарх наезжает – вот когда бы себя показать! А коли не приедет, школяры на Рождество в Крестовую палату допущены бывают, приветствуют его святейшество орациями. Ну, патриарх, само собой, Алёшку приметит, потребует такого способного к себе в келейники, а дальше дорога прямая… Мечты так и заскакали резвыми блошками.
Митьша Никитин тоже себя покажет в потешных. Царь Пётр его полюбит. Со временем станет Митька первым царским воеводой; Алёшка, то есть Алексий – патриархом.
Представилась отрадная картина: государь в Мономаховой шапке, в бармах, со златым державным яблоком и скипетром на троне восседает; одесную Алексий в бело-алмазном уборе, наставляет царя мудрым советом; ошую головной воевода Димитрий Ларионович Никитин в сиятельных доспехах, с булавой. Эх, жаль, скоро не получится. Лет, наверно, двадцать или тридцать пройдет.
И так Лёшка увлекся мечтаниями, что с тятей попрощался не сердечно, даже рассердился, что тот на макушку слезами капает и, благословляя, перстами дрожит. Уж невтерпёж было нестись вперёд, в новую жизнь.
Потом, сколько на свете жил, вспоминал – простить себе не мог: отец стоит, смотрит вслед, а он, стервёнок, несется вприпрыжку догонять Дамаскина. Ни разу не оглянулся.
* * *
Каменное здание Еллино-греческой академии, недавно отстроенное, находилось в Спасском монастыре, который стоял за Иконным рядом и потому обычно именовался Заиконоспасским.
Ученики делились на приходящих (это всё больше были знатные да богатенькие) и коштных, повседневно проживавших на подворье, содержавшихся в благоспасительной строгости и питаемых скудным казённым харчем: капустой, жидкой кашей, кислым хлебом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62