https://wodolei.ru/catalog/smesiteli/dlya_rakoviny/sensornyj/ 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 

Пускай секретарь скажет, что ларец-де закрыт неплотно, да предложит его отворить и затворить сызнова. А там уж его дело устроить так, чтоб посланник понял свою оплошность…
Если Витворт не станет этого делать или опять вложит пустышку, значит, почуял западню, и тогда всю игру нужно менять.
Времени до взрыва оставалось мало, мешкать было нельзя.
Алёша взлетел по ступенькам вверх, но на самой последней споткнулся – ни с того ни с сего вдруг закружилась голова. Вот некстати!
Он постоял несколько мгновений, опершись рукой о стену. Головокружение не проходило. Наоборот, усиливалось.
Усилием воли майор стряхнул дурноту и шагнул в тёмный двор, где снова был вынужден остановиться.
Это ему и помогло. Если бы вылетел из подвала с разбега, как собирался, его наверняка услышали бы двое посольских лакеев, по-английски «валетов», что стояли чуть поодаль, вполголоса переговариваясь.
Оба были при оружии: с саблями, с пистолетами за поясом. Это понятно – сегодняшней ночью жди погромов. Повалит голытьба чужеземцев бить, и кто не готов к обороне – пеняй на себя.
К слугам подошёл кто-то третий, заговорил. Штрозак! Вот кстати.
Зажав ноющие виски, Попов сделал шаг вперёд – и замер. Дуновение ночного ветра донесло слова:
– … and then kill the Muscovite, – наказывал валетам секретарь. Какого это московита он велит им убить? Похолодевший сыщик вжался в стену и напряг слух.
Штрозак продолжал:
– Я дал шпиону сонного зелья. Минут через пять или через десять он свалится и захрапит. Даже если не упадёт, всё равно будет, как сонная муха. Кремни из его пистолетов я вынул, шпагой махать у него не хватит сил. Сразу после взрыва прикончите его.
– Не понимаю, сэр, – ответил один из слуг. – Почему было сразу не дать ему яду? Меньше возни.
– А если взрыва не будет? Мало ли что? Зачем нам труп правительственного агента? И без того неприятностей хватит.
На лбу у Попова выступили ледяные капли. Тело сотрясалось от озноба.
Ах, Штрозак, змей злохитростный! Обманул гехаймрата! Прикинулся, что наш, а сам всё выдал резиденту! Потому и листок пуст…
Мысли начинали путаться, ноги отказывались держать деревенеющее тело. Он сказал, пять-десять минут?
Прорваться бы за ворота, поднять крик. Может, неподалёку окажется караул.
Но рука, схватившаяся за эфес, дрожала. Чёртов Штрозак был прав – шпаги не удержать. Хватаясь за стену, Попов кое-как спустился обратно в подвал.
Выблевать отраву! Это единственное, что могло сейчас спасти. Он сунул в рот пальцы.
Захрипел, зарычал, но содрогания в нутре не случилось. Алёшка всегда гордился, что крепок желудком. Сколько вина ни выпьет – всё ему нипочем. Вот теперь через крепость желудка и пропадал.
Пав на колени, он согнулся в три погибели, исторгая горлом натужные стоны. Чуть не весь кулак запихнул в горло. Никак! Пропал Лёшка-блошка, вконец пропал.
* * *
И Никитин ждал знака, но, в отличие от пиита, неспокойно. Хотя всё, что можно было приготовить, сделал. Где именно заговорщики запалят Москву, было неизвестно, поэтому свою команду он держал под Васильевским спуском, близ реки. Бочки наполнены водой, голландские пожарные пумпы смазаны и многократно проверены – качают исправно. Людей Митя отобрал самых расторопных, все трезвые, каждому назначено своё дело: есть повозные и насосные, есть багорные и ведёрные, есть топорники и крышелазники. Войско своё Никитин поделил на две равные части, потому что поджогов будет тоже два. Одну команду поведёт он сам, для начальства над второй из Преображенского прибыл сержант Журавлёв.
На Беклемишевской башне поставлены двое дозорных: один глазастый, другой зычноголосый. Лишь первый узрит пламя, второй заорёт вниз, куда скакать.
Дмитрий молился, чтоб злодеи не запалили Остожье, где Сенной рынок. Займётся – не потушишь. Ещё тревожился о Зарядье, где дома стоят тесно и много народу сгореть может. Поэтому и расположился поближе к опасному месту. Заранее решил, что отправится туда сам, а Журавлёву принялся объяснять, как лучше тушить горящие стога сена. Однажды, во время Ногайского похода, ему случилось с казаками гасить пылающую степь, да ещё в бурю. Тут главное – головы не потерять, когда сверху начнут сыпаться огненные хлопья.
Но длинноногий сержант, хоть не отходил от командира ни на шаг, указания слушал невнимательно. Дмитрия это злило. Преображенец ему вообще сильно не нравился. Ухмыляется чему-то, рожа дерзкая, скрипит на каждом шагу, словно несмазанная телега, и ещё дух от него противный.
Ночью ливень прошёл, недолгий, но сильный. Никитин дождю обрадовался – дерево отсыреет, дома не так быстро займутся. Встал под струями, задрал лицо, упрашивая небо, чтоб не жалело влаги.
И остальные пожарные стояли на своих местах. Подумаешь, побрызгает водой. Намокнешь – высохнешь. А Журавлёв, едва закапало, вжал голову в плечи и побежал прятаться под стреху башни. Пока не кончило лить, оттуда не вылезал. А потом старательно обходил лужи, словно боялся ботфорты запачкать. Притом были они такие грязные, что от лужи только чище бы стали.
– Не терплю мокроты, – сказал он, вновь приклеившись к Дмитрию. – Вот говорят, в европских землях штука такая есть, «ширм» называется. Кожа промасленная на спицах, раскрываешь над головой – дождь не в дождь, сухо. Ты, прапорщик, человек нерусский. Видал такую штуку?
Тьфу на него! С минуты на минуту Москва запылает, а он чёрт-те про что спрашивает.
– Поди, проверь упряжь, – велел ему Митя, чтобы отвязаться. – И подковы у лошадей!
Время тянулось томительно. На Фроловской башне ударили новые куранты голландской работы: бумм, бумм. Два часа уже. Ждать становилось совсем невмоготу.
Но тут Митя вспомнил, как отец в детстве рассказывал ему о своих ратных походах. Покойный Ларион Михайлович был настоящий витязь без страха и упрёка, но своими боевыми подвигами никогда не бахвалился. Если и заводил разговор о войне, то вспоминал только что-нибудь смешное или поучительное, что могло сыну пригодиться в будущем. Именно такое Дмитрию сейчас и припомнилось. Как говорил отец, страшнее всего не само сражение, когда о себе забываешь, а ожидание перед сечей. Изведёшься весь, с белым светом сто раз распрощаешься, раньше смерти помрёшь. И он, Ларион, придумал от того страха верное средство. Когда оружие было проверено, воины построены и оставалось только ждать приказа «в бой», он доставал из седельной сумки филозофическую книгу, без которой на войну не отправлялся. От этого и подчинённым спокойнее делалось, и сам умиротворялся.
Филозофической книги у Дмитрия, положим, не было. Однако имелся дикционарий политесного обхождения, подаренный Василисой Матвеевной, прекраснейшей из дев.
Никитин велел зажечь факел, вынул из-за пазухи драгоценный дар и стал учить экспрессии, без которых невозможно обходиться современному дворянину. Выбирал те, что могли пригодиться в беседе с Нею.
Некоторые слова были красивые. «Поимейте мизерикордию» сиречь «сжальтесь». Либо «шагрень» – «грусть-тоска». Другие Мите не понравились из-за неблагозвучия: «херц-шмерц» (сердешная мука) или, того хуже, «фудамур» (любовно безумство).
Так или иначе, отцовский завет оказался хорош. За наукой Никитин позабыл о волнении и очнулся, лишь когда по ту сторону Кремля, прорвав ночную тишь, прогремел гулкий удар.
Встрепенувшись, Дмитрий спрятал книжку поближе к сердцу. Вскочил в седло, взял в руку длинный багор и задрал голову кверху. Началось! Ну-ка, что там дозорные? Куда скакать?
Рядом, у стремени, возник Журавлёв. Он неотрывно смотрел на начальника, должно быть, ожидая приказа. Правую руку зачем-то засунул в левый рукав.
– Сейчас, сейчас, – успокоил помощника Митя, поглядев сверху вниз.
Высунувшаяся меж туч луна осветила молодцеватую фигуру всадника, который в своей пожарной каске и с багром в руке был похож на сказочного витязя.
– А-а-а! – вдруг сдавленно выкрикнул сержант и попятился.
– Ты что, Журавлёв?
Преображенец и раньше казался Дмитрию странен, теперь же, похоже, вовсе спятил.
Сержант отступал всё дальше, бормоча:
– Ты?!…Ты?! Изыди, провались!
Вот не ко времени!
Никитин спешился, подошёл к припадочному, желая его успокоить. Однако вышло ещё хуже.
– Чашник.., – пролепетал безумец. – Мёртвый чашник! По мою душу! Сызнова…
И, повернувшись, побежал на негнущихся ногах.
– Стой ты, чёрт! Опомнись! Нам пожар тушить!
Сержант с треском и скрипом несся по дощатой мостовой, мимо глухих заборов. Насилу Митя его догнал. Схватил за плечо, развернул к себе лицом. Влепил ладонью хорошую оплеуху, чтоб привести в чувство.
– Успокойся, не то связать прикажу!
Глаза у Журавлёва дико вращались, из перекошенного рта вырвалось:
– Изыдь, откуда взялся! Сгинь!
Правая рука дёрнулась из левого рукава, в ней сверкнул нож. Острый клинок ударил Никитину прямо в сердце. Удар был так силён, что Митя опрокинулся навзничь.

* * *
Слишком поздно всё уразумевший и прозревший Илыпа в ярости на собственное тугодумство шмякнул затылком о стену. Удар был такой силы, что в глине осталась вмятина. А голове ничего, голова была крепкая.
Только лучше было б её, тупую, всё-таки расколошматить – так на так погибать. Илья стукнулся ещё раз, да ещё. Пропадал он, пропадал! Как глупый карась в ухе. Ну как же было не докумекать, что кременной мужик Фрол нипочём не может преображенцам отдаться, хоть на ломти его всего настругай! А раз Юла, червяк пролазный, с Быком заодно, то здесь не иначе как большая измена. Без Зеркалова эта козня никак обойтись не могла…
Теперь-то мозги у мастера шевелились резво, да что проку? Поздно. Ничего не исправишь.
Цепь держит крепко, замок разомкнуть нечем. Фитиль шипит, огонёк ползёт к бочке. Сейчас шандарахнет. Полетит князь-кесарь вместе со своим теремом прямёхонько в направлении луны-матушки, и бес бы с ним, кровопийцей. Но и здесь, в подкопе, всё в кашу перемелется. Жалко и обидно гибнуть зазря, ради чьей-то подлой пользы.
От горьких мыслей, от злобы на свою дурь, Илыпа снова треснулся затылком со всей мочи. Аж в черепе загудело, а в шею кольнуло что-то острое. Он пощупал – уколол палец, до крови.
Это же Василисина булавка, которой она своего лыцаря пожизненно пришпилила! Правда, недолгой у него, дурака, оказалась после этого жизнь…
Вынул Ильша дорогой подарок, чтоб последний раз полюбоваться бирюзой в цвет Василисиных глаз. Поглядел на заколку, поморгал, сказал себе:
– Так это ж, тово-етова…
Свободной рукой почесал всё ещё гудевший затылок. Пощупал замок на поясе.
Дык булавкой, ежели согнуть, замок, чай, открыть нетрудно будет?
Но и после этого мастер ещё колебался. Пальцы никак не желали гнуть милый дар.
А пропитанный масляным составом шнур прогорел уже больше, чем на две трети. Времени оставалось едва-едва.
Хоть и жалко, согнул Илыпа заколку крючком, стал шуровать в скажине. Замок на поясе был собственного сочинения, отмычкой так просто не откроешь, даже зная секрет. Никак не получалось подцепить язычок, а фитилёк-то не мешкал – знай себе потрескивал, подбирался уже к самой бочке.
Наконец щёлкнуло. Замок раскрылся, цепь упала наземь.
Добежать до выхода из подкопа Ильша теперь не доспел бы. Ноги вдесятеро резвей, чем у него, и те бы не донесли.
А только зачем бегать? Недаром говорят: в ногах правды нет.

* * *
Перед глазами у теряющего сознание Алексея всё плыло, раздваивалось. Он уже не мог удержать равновесия, даже стоя на четвереньках. Завалился боком на землю, однако всё ещё совал кулак в глотку, пытался вызвать рвотную судорогу.
Бедру, на котором Попов лежал, было больно, что-то в него врезалось. Это мешало сосредоточиться на единственно важном, что могло сейчас спасти Алексея. Он сунул руку в карман, нащупал бутылочку. Что это?
В недоумении отвернул крышку, нюхнул – ну и гадость!
Сквозь заполошное метание мыслей вспомнилось: это бальзам для убеления кожи, Василиса дала. До чего ж, однако, противен! С души воротит. Ах!
Осенённый спасительной идеей, Лёшка жадно, до капли влил в себя гадостную мазь на птичьем помёте. И благое событие свершилось. Гвардии прапорщика, а армейским чином майора в сей же миг преобильно, неостановимо вытошнило.
От нутряного рыка и желудочного сотрясения он и не услышал дальнего грома, прокатившегося над спящей Москвой. До подвала, правда, шум донёсся глуховато, не отчётливо.
Минуту спустя на лестнице раздались шаги. Это спускались слуги – кончать шпиона. Опоенного московита они застали сидящим на земле. Вид у него был нехороший, а одежда смотрелась и того хуже.
– Слабое у русских брюхо на портер, – сказал старший валет. – Ишь, облевался весь.
– Давай его не прирежем, а удавим, – предложил второй. – Тут и без крови вон сколько грязищи.
Попов поднёс к лицу руку. В глазах больше не двоилось, пальцы не дрожали. Шпага по-прежнему была на боку. Удавить хотите? Ну-ну.

* * *
Никитин лежал на раскисшей после дождя земле. Из левой стороны груди у него торчал нож. Сверху над зарезанным, растопырив руки, стоял сумасшедший сержант. Над головой убийцы сияла луна.
Когда человек с ножом в сердце сначала шевельнулся, а потом сел, у Журавлёва вырвался вопль ужаса. Сержант отпрыгнул назад и чуть не упал.
Оглушённый падением, но не чувствующий ни малейшей боли Митя потрогал костяную рукоятку. Она не шелохнулась.
– Чёрт полоумный! – ахнул Никитин. – Ты мой дикционарий попортил!
Но безумец ничего не слышал, не понимал. С истошным воплем он ринулся наутёк. Рассвирепевший Митя за ним.
Оглянувшись на преследователя, сержант, видно, понял, что ему не убежать. Свернул в сторону, отчаянно подпрыгнул, с кошачьей ловкостью ухватился за верхушку забора, подтянулся – и в следующее мгновение, верно, перевалился бы на ту сторону, но не тут-то было. Налетевший сзади Никитин крепко ухватил Журавлёва за коленки.
– Не уйдёшь! – И, обернувшись в ту сторону, где горели факела, крикнул. – А ну, ребята, сюда! Преображенец ума решился!..
Но здесь Мите показалось, что и он сам, вслед за сержантом, повредился в рассудке.
Беглец рванулся, что было сил, и оказался по ту сторону изгороди.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62


А-П

П-Я