https://wodolei.ru/brands/Akvarodos/
В углу под иконами горела яркая лампада. Митьша сызмальства любил при свете спать – Тихон про это не забыл.
Сам старик сидел рядом и тихонько, скрипучим голосом напевал колыбельную, которую нянька певала в младенчестве и Лариону. Про Синего Мужичка:
«Баю-бай, баю-бай,
Спи, Митюша, засыпай.
Придет синий мужичок,
Ай, ухватит за бочок,
Да засунет в туесок,
Да утащит во лесок…»
Улыбнулся помещик. Вспомнилось, как сам в раннем детстве страшился неведомого Синего Мужичка и лежал на боку смирно, подложив под щёку ладошки.
Всё тут у Тихона было как надо, можно бы идти восвояси, но хотелось на спящего сына посмотреть, да и дело придумалось важное.
Бесшумно ступая, Ларион приблизился к ложу. Степаныч, смущённо крякнул, глупую песенку оборвал.
– Чего тебе, барин? Шёл бы, не будил дитё.
– В двадцать лет их из пищали не разбудишь. Подними-ка ему голову.
Отец снял с шеи образок, который собирался носить до Митиного первого похода, а там передать сыну ради сбережения в дороге и ратном деле. Теперь самое время.
Образок был старинной работы. На кипарисной, медью окованной дощечке честной воин Димитрий Солунский, Митьшин святой покровитель: на коне, с копьем. И, приглядеться, меленько прописана молитва Солунского архистратига Господу: «Господи, не погуби град и людей. Если град спасешь и людей – с ними и я спасён буду, если погубишь – с ними и я погибну».
Касаться волос и шеи сына Лариону Михайловичу было приятно, до теплоты в груди. Митьша не проснулся, когда иконка оказалась по соседству с узким мешочком, в котором – отец знал – лежало письмо какому-то голодраному полковнику, которого, может, и на свете давно нет. Сразу и придумалось, чем заняться далее.
Неизвестно, когда грянет тревога. Нужно собрать сына заранее. Обдуманно, не спеша. Может, не на один год уезжает.
В сундуке у помещика лежали деньги, прикопленные для нового похода или на чёрный день. Без малого два ста рублей старой, еще Алексея Михайловича, чеканки. Чёрный день нагрянул, и такой, что черней не придумаешь. Значит, всё серебро в кожаную кису – и сыну. Надобно присовокупить алмазный перстень, жалованный прадеду за Смоленское сидение. Если Митьша совсем оскудеет, кольцо можно продать. Родовую саблю с самоцветной рукоятью тоже дать, с благословением. Но саблю не продашь. Ее дворянин может лишиться только вместе с головой. Каких дать коней? Ну, что Буяна, это понятно. А какого запасного – Зяблика или Ласточку, – еще думать надо.
Сопровождать Митьшу поедут Савватеев младший сын Стёпка, парень лихой и неженатый, да Фирс Сохатый. Он мужик хозяйственный, деньгам счёт знает. На первое время, конечно, Тихон при Мите побудет. Поглядит, как устроился на новом месте, а после вернётся в Аникеево, доложит.
Обдумав всё это, Ларион взялся за дело трудное и ответственное. Сел писать грамотку пану Анджею Стрекановскому. Сего первостатейного литовского шляхтича Никитин самолично полонил во время польской войны. Держал у себя честно, гостем, и отпустил без выкупа. Думать про то забыл. Но тому три года купец, вернувшийся из торговой поездки в Вильну, вдруг привозит от старинного знакомца послание. Помнит, оказывается Андрей Владиславович своего русского пленителя и кланяется ему, благодарит. Ныне он большой человек, подскарбий при коронном гетмане. У Преображёнки лапа длинна и когтиста, но до Вильны не достанет. Будет Митьше где отсидеться да себя показать. А там, глядишь, сгинет бесовское наваждение. Либо царь в разум войдёт, остепенится. Либо (все под Богом ходим) сядет на Руси иной государь, истинного романовского духа.
Латинское обращение Salve Dominus Ларион вывел твердо, но потом надолго задумался. Латинский язык он когда-то учил, но в голове мало что осталось. Оно, конечно, написать сплошь по-латыни вышло бы важнее, однако рисковать не стал. Пан Стрекановский из старого православного рода, поймёт и по-русски.
Письмо писалось трудно. Несколько раз Никитин начинал занова. Прочитает, поразмыслит – эх, нужное забыл! И снова берёт чистый лист.
Уже далеко за полдень, наконец, закончил. Вроде бы вышло складно.
Подошел к окну. Смотрит: вышка уже стоит, и на ней один из караульных, который прежде на крыше сидел. Сработали мужики, что задумали, и ушли в деревню. Надо будет их наградить.
Ох, а про главное-то забыл! Чтоб гетман Митьшу не посылал единоверцев воевать, а лишь на турок, или крымчаков поганых, или на междоусобную свару между магнатами.
Если б помещик не вернулся к столу, то увидел бы кое-что диковинное.
Дозорный, который стоял на вышке, вдруг схватился обеими руками за горло. Меж сцепленных пальцев торчал оперённый хвост стрелы и пузырилась кровь. Захрипев, мужик сел на доски.
Из-за тына донеслись сдавленные крики: с одной стороны, с другой.
В несколько мгновений все трое часовых полегли, не успев выстрелить или подать знак тревоги.
«…А за такого витязя, каков мой Деметриус, тебе, пан Андрей, перед гетманом стыдно не будет», – приписывал в конце грамотки Ларион Михайлович, когда во дворе бешено залаяла собака.
Помещик сердито высунулся из окна, чтобы пса утихомирили, пока не разбудил Митю.
Над острыми брёвнами тына, над верхушками недальнего леса разливался порфирный закат. Но Никитин смотрел не на небо, а ниже.
Ворота, которым полагалось быть на запоре, скрипуче раскрывались.
Между створками, освещенный заходящим солнцем, стоял – вот диво! – крохотный человечек в синем кафтане, подпоясанный белым кушаком, при сабельке, а из-за спины у коротышки торчало древко татарского лука, подлинней своего владельца.
Синий Мужичок, за мной из леса пришел, мелькнула у Лариопа Михайловича глупая, детская мысль.
* * *
Однако ворота раскрылись до конца, и оказалось, что по бокам стоят ещё двое усатых молодцев, чуть не саженного роста, и тоже в синих кафтанах – теперь Ларион разглядел: в Преображенских. А сзади на лугу были ещё люди, много, пешие и конные.
Как они подобрались незамеченными да почему им дали отворить ворота, рассуждать было некогда. Нужно было спасать сына.
– Караул! Воры! Бей их! – закричал Ларион Михайлович, не думая о том, что преображенцы – люди государевы и бить их никак нельзя.
Оружие лежало в большой горнице, на столе. Давеча, готовясь к будущей осаде, Никитин наточил саблю, почистил и зарядил оба свои пистоля.
Хоть бежать туда из письменной было недалеко, а всё равно опоздал хозяин. Будто какая-то сатанинская сила перенесла человечка из двора в терем. Когда Ларион ворвался в большую горницу, Синий Мужичок уже сидел на столе, побалтывая ножонками.
Рассмотрев несоразмерное лицо с проваленным носом, помещик понял: это карла. В руке недоросток держал, небрежно покачивая, один из хозяйских пистолетов.
– Где сына прячешь, Лариошка? – пропищал бесёныш визгливым голосишкой.
– Ты кто таков? Как по дороге прошел…
– Незамечен? – перебил карла и ухмыльнулся. – Лесом прошел, кустиками. Не дорогой же переться. Ты там, поди, тоже своих караульщиков сиволапых поставил. – Он важно оправил мундирчик, приосанился. – Зовусь я Яков Срамнов, Преображенского приказа десятник. А прислал меня по твою душу поручик Автоном Львович Зеркалов. Он твоего соседа свойственник, вот и догадался, куда беглый чашник спрятаться мог. – Внезапно глазёнки десятника сверкнули, левая рука тряхнула кулаком. – Выдавай сына, пёс!
За «пса» его, жабёнка, следовало бы напополам разодрать, но ради сына Никитин сдержался.
– Не ведаю. Не было его.
– Ага, «не было». А мужиков с ружьями на что караулить выставил? Что это у тебя за грамотка в руке? Возьмите-ка её, ребята.
Лишь теперь помещик заметил, что, выбегая из письменной, непроизвольно схватил со стола недоконченное письмо. Ныне оно выдавало с головой и отца, и сына.
Всё одно нашли бы, подумалось Лариону Михайловичу, и сдерживаться далее он не стал.
– Сам ты пёс!
Не убоявшись пистолета, ринулся на десятника, которого, казалось, плевком перешибёшь.
Но не тут-то было. Сильные руки дворянина зачерпнули воздух, а проворный карла, пав на пол, дёрнул противника за ноги.
Ларион упал во весь немалый рост, стукнулся затылком и на несколько мгновений сомлел.
Пришёл в себя от нестерпимой боли. Преображенцы прижимали ему руки к полу, а карла сидел на поверженном помещике и давил ему в шею своим острым локтем – до того мучительно, что Никитин закричал.
– Яков Иваныч, на господской половине нет! Везде смотрели! – крикнул кто-то.
– Ищите, робятушки, ищите, – проворковал десятник. – Сбежать или далеко спрятаться ему времени не было. Он полудохлый, на виске ломанный. На печи поглядите, да за печыо, да внутрь суньтеся. После дыбы их, пытанных, на горячее тянет. На черной половине я сам посмотрю. Вы двое, держите вора крепко.
Поднялся у Никитина с груди, зато преображенцы навалились ещё сильней, не шелохнуться.
* * *
Согнув свою и без того куцую фигурку, Яха вскарабкался по ступенькам в верхнюю, чёрную половину терема. Он двигался, мелко семеня и по-собачьи принюхиваясь, заглядывал под лавки. В длинной не по росту, крепкой руке была зажата острая сабля. На первый взгляд была она будто потешная или детская, размером с длинный кинжал, но её булатным клинком Срамной запросто перерубал пополам здоровенного кобеля.
Заглянул в комнатку слева – пусто. Потянул носом: человечьей боязнью не тянет. В комнатке справа под лавкой кто-то сжался в комок. Не то: запах кислый, бабий. (Нюх у Яхи был совершенно исключительный, очень ему пригождался и в работе, и в жизни.)
Впереди оставалась ещё одна неплотно закрытая дверь, откуда лился свет. До неё оставалось несколько шагов, когда створка распахнулась, и в тёмный переход выскочил старик с кочергой. Со свету ему было Яшку не видно, да и не ждал он встретить карлу – ударил наотмашь, по пустому. У Срамнова над головой лишь ветром шумнуло.
В открывшейся двери десятник увидал того, кого искал. Молодой парень в рубахе с пустыми рукавами сидел на лавке. Он это, беглый чашник Митька Никитин, больше некому.
Этот-то, с кочергой который, снова размахиваться стал, но он теперь Яхе был не нужен.
– Охолони, старинушка, – пропел Срамной, всаживая деду в брюхо острие. Выдернул с вывертом, с требухой, на упавшего не оглянулся. Шагнув в горенку, сказал чашнику ласково: – Ну, здравствуй, соловушка.
Этим словом он обычно называл всех, кого ему предстояло допрашивать. Нет слаще того пения, каким у Яхи в руках пели испытуемые. Особенно такие красавчики, рослые да гладкие.
Вдруг сзади, с лестницы, топот, крик:
– Митьша, беги! Беги, родной!
А потому что оплошали дурни-преображенцы. Вздумали хозяина связывать, а для этого пришлось с него сначала слезть. Ларион Никитин был мужчина изрядной силы, а от отцовского страха мощь в руках удесятерилась. Вырвался, двинул одного в висок кулаком, второго сшиб головой в нос. Схватил со стола саблю – и наверх, сына выручать.
Если Яха и колебался, то не долее мига. Рубиться с помещиком, который, поди, в сабельном бою сноровист, было делом опасным, а главное, лишним. На что он, Лариошка, теперь нужен, когда Митька сыскался?
Выхватил Срамной из-за пояса прихваченный из горницы пистоль. Хорошая вещь, англицкой работы, такая осечки не даст. Осечки не было.
Тяжелая пуля, с большую вишню, попала, куда ей следовало – прямо в серёдку лба.
Но взбесившийся помещик, хоть и с дырищей в голове, не рухнул, как тому следовало, а только башкой мотнул. Сделал на гнущихся ногах шаг, другой, третий, всё тщился саблей дотянуться, а у самого уж глаза на закат пошли. Наконец свалился Яшке под ноги. То-то. Обернулся десятник, а беглеца нет. Пропал!
Через миг Срамной, правда, разглядел в углу малую дверку. Сбежал по тёмным ступенькам вниз, оказался во дворе.
Некуда было чашнику отсюда деться: вокруг тын, у ворот караул.
– Сюда бегите! Все сюда! – завизжал десятник.
* * *
Из-за чего отвернулся жуткий уродец, Дмитрий не видел, но случая не упустил. Кинулся вон из комнаты, дверцу толкнул грудью, ссыпался со ступенек, лишь чудом не сверзшись с них в темноте.
Сзади грянул выстрел. Кто по кому палил, непонятно. С разных концов двора доносились голоса, крики.
– Ироды! – голосила где-то бесстрашная ключница Лизавета. – Чтоб вас разорвало! Чтоб у вас брюхо полопалось!
В конюшню! Когда Степаныч растолкал спящего Митю и натягивал ему сапоги, успел сказать про подземный ход.
– Пролезешь там навряд ли, но хоть отсидишься…
Вечно запертую дверь в глубине старой конюшни Митьша в детстве видел много раз. Подходить к ней ему было строго заказано, но они с Лёшкой и покойным Илюхой, конечно, пробовали открыть ржавый замок. Сил не хватило.
Не совладал бы с ним Дмитрий и сейчас, безрукий-то. Однако замок валялся на земле.
Носком сапога он двинул створку, скользнул в темноту. Жалко, закрыть за собой дверь было невозможно. Это означало, что прятаться здесь бессмысленно. Рано или поздно доищутся. Может, ход не совсем осыпался. Надо пробовать.
Шагов десять-пятнадцать он преодолел, почти не сгибаясь. Потом стукнулся лбом, присел и дальше пробирался уже осторожней. Двигаться во тьме без рук было скверно. И не в пригляд, и не наощупь, а истинно наобум: то лбом «бум», то коленкой, а хуже всего, если плечом – тогда от боли в суставах хоть волком вой.
В одном месте пришлось лечь на живот и медленно, толкаясь одними ногами, ползти под обрушившимися опорами. Страшней всего было, когда застрял: ни туда, ни сюда. А начал брыкаться – наверху затрещало, посыпалась земля. В ужасе Дмитрий оттолкнулся от чего-то ногами, протиснулся. Сзади с тяжелым грохотом осыпался целый пласт земли. Назад теперь дороги в любом случае не было. Ну и пускай. Лучше здесь похорониться заживо, чем в пытошный застенок.
Он долго лежал, не мог отдышаться. Наконец собрался с силами, вытянул из-под завала одну ногу, вторую. Скрючившись в три погибели, на коленках пополз дальше.
Впереди еле заметно серело что-то узкое, щелеобразное. Митя задвигал коленями быстрее.
Так и есть! Дощатая дверца, и в ней щель. Он прижался лицом, губами к занозистой поверхности и чуть её не расцеловал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62
Сам старик сидел рядом и тихонько, скрипучим голосом напевал колыбельную, которую нянька певала в младенчестве и Лариону. Про Синего Мужичка:
«Баю-бай, баю-бай,
Спи, Митюша, засыпай.
Придет синий мужичок,
Ай, ухватит за бочок,
Да засунет в туесок,
Да утащит во лесок…»
Улыбнулся помещик. Вспомнилось, как сам в раннем детстве страшился неведомого Синего Мужичка и лежал на боку смирно, подложив под щёку ладошки.
Всё тут у Тихона было как надо, можно бы идти восвояси, но хотелось на спящего сына посмотреть, да и дело придумалось важное.
Бесшумно ступая, Ларион приблизился к ложу. Степаныч, смущённо крякнул, глупую песенку оборвал.
– Чего тебе, барин? Шёл бы, не будил дитё.
– В двадцать лет их из пищали не разбудишь. Подними-ка ему голову.
Отец снял с шеи образок, который собирался носить до Митиного первого похода, а там передать сыну ради сбережения в дороге и ратном деле. Теперь самое время.
Образок был старинной работы. На кипарисной, медью окованной дощечке честной воин Димитрий Солунский, Митьшин святой покровитель: на коне, с копьем. И, приглядеться, меленько прописана молитва Солунского архистратига Господу: «Господи, не погуби град и людей. Если град спасешь и людей – с ними и я спасён буду, если погубишь – с ними и я погибну».
Касаться волос и шеи сына Лариону Михайловичу было приятно, до теплоты в груди. Митьша не проснулся, когда иконка оказалась по соседству с узким мешочком, в котором – отец знал – лежало письмо какому-то голодраному полковнику, которого, может, и на свете давно нет. Сразу и придумалось, чем заняться далее.
Неизвестно, когда грянет тревога. Нужно собрать сына заранее. Обдуманно, не спеша. Может, не на один год уезжает.
В сундуке у помещика лежали деньги, прикопленные для нового похода или на чёрный день. Без малого два ста рублей старой, еще Алексея Михайловича, чеканки. Чёрный день нагрянул, и такой, что черней не придумаешь. Значит, всё серебро в кожаную кису – и сыну. Надобно присовокупить алмазный перстень, жалованный прадеду за Смоленское сидение. Если Митьша совсем оскудеет, кольцо можно продать. Родовую саблю с самоцветной рукоятью тоже дать, с благословением. Но саблю не продашь. Ее дворянин может лишиться только вместе с головой. Каких дать коней? Ну, что Буяна, это понятно. А какого запасного – Зяблика или Ласточку, – еще думать надо.
Сопровождать Митьшу поедут Савватеев младший сын Стёпка, парень лихой и неженатый, да Фирс Сохатый. Он мужик хозяйственный, деньгам счёт знает. На первое время, конечно, Тихон при Мите побудет. Поглядит, как устроился на новом месте, а после вернётся в Аникеево, доложит.
Обдумав всё это, Ларион взялся за дело трудное и ответственное. Сел писать грамотку пану Анджею Стрекановскому. Сего первостатейного литовского шляхтича Никитин самолично полонил во время польской войны. Держал у себя честно, гостем, и отпустил без выкупа. Думать про то забыл. Но тому три года купец, вернувшийся из торговой поездки в Вильну, вдруг привозит от старинного знакомца послание. Помнит, оказывается Андрей Владиславович своего русского пленителя и кланяется ему, благодарит. Ныне он большой человек, подскарбий при коронном гетмане. У Преображёнки лапа длинна и когтиста, но до Вильны не достанет. Будет Митьше где отсидеться да себя показать. А там, глядишь, сгинет бесовское наваждение. Либо царь в разум войдёт, остепенится. Либо (все под Богом ходим) сядет на Руси иной государь, истинного романовского духа.
Латинское обращение Salve Dominus Ларион вывел твердо, но потом надолго задумался. Латинский язык он когда-то учил, но в голове мало что осталось. Оно, конечно, написать сплошь по-латыни вышло бы важнее, однако рисковать не стал. Пан Стрекановский из старого православного рода, поймёт и по-русски.
Письмо писалось трудно. Несколько раз Никитин начинал занова. Прочитает, поразмыслит – эх, нужное забыл! И снова берёт чистый лист.
Уже далеко за полдень, наконец, закончил. Вроде бы вышло складно.
Подошел к окну. Смотрит: вышка уже стоит, и на ней один из караульных, который прежде на крыше сидел. Сработали мужики, что задумали, и ушли в деревню. Надо будет их наградить.
Ох, а про главное-то забыл! Чтоб гетман Митьшу не посылал единоверцев воевать, а лишь на турок, или крымчаков поганых, или на междоусобную свару между магнатами.
Если б помещик не вернулся к столу, то увидел бы кое-что диковинное.
Дозорный, который стоял на вышке, вдруг схватился обеими руками за горло. Меж сцепленных пальцев торчал оперённый хвост стрелы и пузырилась кровь. Захрипев, мужик сел на доски.
Из-за тына донеслись сдавленные крики: с одной стороны, с другой.
В несколько мгновений все трое часовых полегли, не успев выстрелить или подать знак тревоги.
«…А за такого витязя, каков мой Деметриус, тебе, пан Андрей, перед гетманом стыдно не будет», – приписывал в конце грамотки Ларион Михайлович, когда во дворе бешено залаяла собака.
Помещик сердито высунулся из окна, чтобы пса утихомирили, пока не разбудил Митю.
Над острыми брёвнами тына, над верхушками недальнего леса разливался порфирный закат. Но Никитин смотрел не на небо, а ниже.
Ворота, которым полагалось быть на запоре, скрипуче раскрывались.
Между створками, освещенный заходящим солнцем, стоял – вот диво! – крохотный человечек в синем кафтане, подпоясанный белым кушаком, при сабельке, а из-за спины у коротышки торчало древко татарского лука, подлинней своего владельца.
Синий Мужичок, за мной из леса пришел, мелькнула у Лариопа Михайловича глупая, детская мысль.
* * *
Однако ворота раскрылись до конца, и оказалось, что по бокам стоят ещё двое усатых молодцев, чуть не саженного роста, и тоже в синих кафтанах – теперь Ларион разглядел: в Преображенских. А сзади на лугу были ещё люди, много, пешие и конные.
Как они подобрались незамеченными да почему им дали отворить ворота, рассуждать было некогда. Нужно было спасать сына.
– Караул! Воры! Бей их! – закричал Ларион Михайлович, не думая о том, что преображенцы – люди государевы и бить их никак нельзя.
Оружие лежало в большой горнице, на столе. Давеча, готовясь к будущей осаде, Никитин наточил саблю, почистил и зарядил оба свои пистоля.
Хоть бежать туда из письменной было недалеко, а всё равно опоздал хозяин. Будто какая-то сатанинская сила перенесла человечка из двора в терем. Когда Ларион ворвался в большую горницу, Синий Мужичок уже сидел на столе, побалтывая ножонками.
Рассмотрев несоразмерное лицо с проваленным носом, помещик понял: это карла. В руке недоросток держал, небрежно покачивая, один из хозяйских пистолетов.
– Где сына прячешь, Лариошка? – пропищал бесёныш визгливым голосишкой.
– Ты кто таков? Как по дороге прошел…
– Незамечен? – перебил карла и ухмыльнулся. – Лесом прошел, кустиками. Не дорогой же переться. Ты там, поди, тоже своих караульщиков сиволапых поставил. – Он важно оправил мундирчик, приосанился. – Зовусь я Яков Срамнов, Преображенского приказа десятник. А прислал меня по твою душу поручик Автоном Львович Зеркалов. Он твоего соседа свойственник, вот и догадался, куда беглый чашник спрятаться мог. – Внезапно глазёнки десятника сверкнули, левая рука тряхнула кулаком. – Выдавай сына, пёс!
За «пса» его, жабёнка, следовало бы напополам разодрать, но ради сына Никитин сдержался.
– Не ведаю. Не было его.
– Ага, «не было». А мужиков с ружьями на что караулить выставил? Что это у тебя за грамотка в руке? Возьмите-ка её, ребята.
Лишь теперь помещик заметил, что, выбегая из письменной, непроизвольно схватил со стола недоконченное письмо. Ныне оно выдавало с головой и отца, и сына.
Всё одно нашли бы, подумалось Лариону Михайловичу, и сдерживаться далее он не стал.
– Сам ты пёс!
Не убоявшись пистолета, ринулся на десятника, которого, казалось, плевком перешибёшь.
Но не тут-то было. Сильные руки дворянина зачерпнули воздух, а проворный карла, пав на пол, дёрнул противника за ноги.
Ларион упал во весь немалый рост, стукнулся затылком и на несколько мгновений сомлел.
Пришёл в себя от нестерпимой боли. Преображенцы прижимали ему руки к полу, а карла сидел на поверженном помещике и давил ему в шею своим острым локтем – до того мучительно, что Никитин закричал.
– Яков Иваныч, на господской половине нет! Везде смотрели! – крикнул кто-то.
– Ищите, робятушки, ищите, – проворковал десятник. – Сбежать или далеко спрятаться ему времени не было. Он полудохлый, на виске ломанный. На печи поглядите, да за печыо, да внутрь суньтеся. После дыбы их, пытанных, на горячее тянет. На черной половине я сам посмотрю. Вы двое, держите вора крепко.
Поднялся у Никитина с груди, зато преображенцы навалились ещё сильней, не шелохнуться.
* * *
Согнув свою и без того куцую фигурку, Яха вскарабкался по ступенькам в верхнюю, чёрную половину терема. Он двигался, мелко семеня и по-собачьи принюхиваясь, заглядывал под лавки. В длинной не по росту, крепкой руке была зажата острая сабля. На первый взгляд была она будто потешная или детская, размером с длинный кинжал, но её булатным клинком Срамной запросто перерубал пополам здоровенного кобеля.
Заглянул в комнатку слева – пусто. Потянул носом: человечьей боязнью не тянет. В комнатке справа под лавкой кто-то сжался в комок. Не то: запах кислый, бабий. (Нюх у Яхи был совершенно исключительный, очень ему пригождался и в работе, и в жизни.)
Впереди оставалась ещё одна неплотно закрытая дверь, откуда лился свет. До неё оставалось несколько шагов, когда створка распахнулась, и в тёмный переход выскочил старик с кочергой. Со свету ему было Яшку не видно, да и не ждал он встретить карлу – ударил наотмашь, по пустому. У Срамнова над головой лишь ветром шумнуло.
В открывшейся двери десятник увидал того, кого искал. Молодой парень в рубахе с пустыми рукавами сидел на лавке. Он это, беглый чашник Митька Никитин, больше некому.
Этот-то, с кочергой который, снова размахиваться стал, но он теперь Яхе был не нужен.
– Охолони, старинушка, – пропел Срамной, всаживая деду в брюхо острие. Выдернул с вывертом, с требухой, на упавшего не оглянулся. Шагнув в горенку, сказал чашнику ласково: – Ну, здравствуй, соловушка.
Этим словом он обычно называл всех, кого ему предстояло допрашивать. Нет слаще того пения, каким у Яхи в руках пели испытуемые. Особенно такие красавчики, рослые да гладкие.
Вдруг сзади, с лестницы, топот, крик:
– Митьша, беги! Беги, родной!
А потому что оплошали дурни-преображенцы. Вздумали хозяина связывать, а для этого пришлось с него сначала слезть. Ларион Никитин был мужчина изрядной силы, а от отцовского страха мощь в руках удесятерилась. Вырвался, двинул одного в висок кулаком, второго сшиб головой в нос. Схватил со стола саблю – и наверх, сына выручать.
Если Яха и колебался, то не долее мига. Рубиться с помещиком, который, поди, в сабельном бою сноровист, было делом опасным, а главное, лишним. На что он, Лариошка, теперь нужен, когда Митька сыскался?
Выхватил Срамной из-за пояса прихваченный из горницы пистоль. Хорошая вещь, англицкой работы, такая осечки не даст. Осечки не было.
Тяжелая пуля, с большую вишню, попала, куда ей следовало – прямо в серёдку лба.
Но взбесившийся помещик, хоть и с дырищей в голове, не рухнул, как тому следовало, а только башкой мотнул. Сделал на гнущихся ногах шаг, другой, третий, всё тщился саблей дотянуться, а у самого уж глаза на закат пошли. Наконец свалился Яшке под ноги. То-то. Обернулся десятник, а беглеца нет. Пропал!
Через миг Срамной, правда, разглядел в углу малую дверку. Сбежал по тёмным ступенькам вниз, оказался во дворе.
Некуда было чашнику отсюда деться: вокруг тын, у ворот караул.
– Сюда бегите! Все сюда! – завизжал десятник.
* * *
Из-за чего отвернулся жуткий уродец, Дмитрий не видел, но случая не упустил. Кинулся вон из комнаты, дверцу толкнул грудью, ссыпался со ступенек, лишь чудом не сверзшись с них в темноте.
Сзади грянул выстрел. Кто по кому палил, непонятно. С разных концов двора доносились голоса, крики.
– Ироды! – голосила где-то бесстрашная ключница Лизавета. – Чтоб вас разорвало! Чтоб у вас брюхо полопалось!
В конюшню! Когда Степаныч растолкал спящего Митю и натягивал ему сапоги, успел сказать про подземный ход.
– Пролезешь там навряд ли, но хоть отсидишься…
Вечно запертую дверь в глубине старой конюшни Митьша в детстве видел много раз. Подходить к ней ему было строго заказано, но они с Лёшкой и покойным Илюхой, конечно, пробовали открыть ржавый замок. Сил не хватило.
Не совладал бы с ним Дмитрий и сейчас, безрукий-то. Однако замок валялся на земле.
Носком сапога он двинул створку, скользнул в темноту. Жалко, закрыть за собой дверь было невозможно. Это означало, что прятаться здесь бессмысленно. Рано или поздно доищутся. Может, ход не совсем осыпался. Надо пробовать.
Шагов десять-пятнадцать он преодолел, почти не сгибаясь. Потом стукнулся лбом, присел и дальше пробирался уже осторожней. Двигаться во тьме без рук было скверно. И не в пригляд, и не наощупь, а истинно наобум: то лбом «бум», то коленкой, а хуже всего, если плечом – тогда от боли в суставах хоть волком вой.
В одном месте пришлось лечь на живот и медленно, толкаясь одними ногами, ползти под обрушившимися опорами. Страшней всего было, когда застрял: ни туда, ни сюда. А начал брыкаться – наверху затрещало, посыпалась земля. В ужасе Дмитрий оттолкнулся от чего-то ногами, протиснулся. Сзади с тяжелым грохотом осыпался целый пласт земли. Назад теперь дороги в любом случае не было. Ну и пускай. Лучше здесь похорониться заживо, чем в пытошный застенок.
Он долго лежал, не мог отдышаться. Наконец собрался с силами, вытянул из-под завала одну ногу, вторую. Скрючившись в три погибели, на коленках пополз дальше.
Впереди еле заметно серело что-то узкое, щелеобразное. Митя задвигал коленями быстрее.
Так и есть! Дощатая дверца, и в ней щель. Он прижался лицом, губами к занозистой поверхности и чуть её не расцеловал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62