Никто ловчей его не умел веревку к крюку подвесить, горящим веничком по ребрам пройтись, а с Яхиного кнута пытанные-распытанные по-дитячьи плакали и, что дьяку надо, все рассказывали.
Потому что талан был у Яшки понимать человечью плоть: где в ней боль сидит, где радость.
Всё бы ладно, да пил много, а во хмелю становился задирист и буен.
Не было у Срамного лучшей потехи, чем затеять драку в кабаке с каким-нибудь рослым молодцем, да отделать в лоскутья и еще рожей по грязи повозить.
Таким он в первый раз Автоному Львовичу на глаза и попал. Крошечный человечишка с по-обезьяньи длинными руками отбивался поленом от троих здоровенных стрельцов, а еще двое лежали на земле. Стольник остановил коня, залюбовавшись, как яро дерется огузок. Уж ясно было, что не управиться ему с озверевшими мужичищами, а все не сдавался, пощады не просил, даже удрать не пытался.
Если б Зеркалов на стрельцов не цыкнул, убили бы карлу до смерти, но царевниному слуге перечить не осмелились.
Рассмотрел Автоном урода с усмешкой. Глаза маленькие, широко расставленные. Нос репкой. Плечи широкие. В раскрытом, шумно дышащем рту торчат редкие зубы. Когда у карлы глазные яблоки под лоб закатились и брыкнулся он с коротких ножек наземь (крепко бедняге от стрельцов досталось), стольник не побрезговал человечка через холку перекинуть, к себе на двор отвез.
Несло от Яшки, как от помойной ямы. Прежде чем вызвать лекаря, Зеркалов велел битого водой окатить, чтоб вонищи в дому не было. Так Яха от воды подскочил, словно его смолой ошпарили, и давай встряхиваться, как собака. То-то стольнику смеху было! Это уж он потом сведал, что Срамной (или Срамнов, по-всякому звали) мытья не признает, в бане отродясь не был. Самое большее – тряпку слегка намочит, протрется, вот и все мытье.
И с тех пор стал карла Зеркалову, как верный пёс. Потому что допрежь того, во всю свою горькую жизнишку, ни от кого заботы и защиты не видывал. Сам добровольно в холопы к Автоному записался. На что ему воля?
Жил Срамной у стольника на подворье, в малой клетушке. А из Тайного приказа Автоном Львович забирать Яху не стал. В таком месте верный человечек лишним не бывает. Вот какой он был, Яха.

* * *
И вот, значит, как колокольцы в немецкой часовой луковке звякнули, запищал в родильной младенец. Перекрестился Автоном. Что Софья-то? Жива, аль как?
Последний месяц больно тяжело дохаживала. В государстве черт-те что деется, Петр из Преображенского в Троицу сбежал, а правительница хорошо, если на час, на два за день с постели поднимется, и то квёлая, бессильная.
Время уходило! Сначала все за царевну прочно стояли, мальчишку нарышкинского не боялись. Но дни идут, Софьи не видно. Оробела? Вожжи выпустила? Никогда раньше такого с ней не бывало. Чуть какая гроза, всегда первая. Скала, стена несокрушимая.
Первым Васька Голицын, двойная душа, струсил. В вотчину отъехал. Другие рассудили по-иному, начали в лавру перебегать.
Не раз и не два собиралась царевна на брата выступить. Но начнет обряжаться – мутит. На крыльцо выйдет – ноги не держат. Со ступеньки шагнет – и у Зеркалова на руках виснет. Походу отбой, надо бабу назад нести.
Однако стольник в правительницу всё равно верил. Знал: сдюжит, расправит крылья, всех подомнет-заклюет. И не ошибся.
Давеча стало ей чуть лучше. Сразу созвала последних верных, кто еще не переметнулся. Автоном Львович среди них. Обсказала, как думает брата Петрушу в хомут брать. Умыслено было крепко, безосечно.
Погрузить в повозку пять дубовых бочонков, в каждом по двадцать тысяч золотых червонцев, что не столь давно перечеканены из веницейских цехинов для повсеместного на Руси употребления. Погодит, пока держава без червонного золота, а раздать его в Троице начальным людям из стрельцов, солдат и рейтаров, чтоб поворотили полки назад, в Москву. Дело верное. Кто от таких дач откажется!
А ещё главней того – взять с собой в святую обитель заветный Спас-Ясны-Очи, за все романовские царствия ни разу Кремля не покидавший. Когда в сто девяностом году, после кончины Феодора, шатание началось, сначала иконой Нарышкины завладели: кликнули десятилетнего Петра, своего племянника, царем, всех под себя подмяли. Потом, когда Нарышкиных потеснили Милославские, образом завладела Софья, поставила его в своей молельне, и за все семь лет сняла с места только однажды, еще в самом начале правления. Стрелецкий предводитель, князь Хованский-Тараруй к ней зазорно ворвался, с оружными людьми, думая девку криком и сабельным бряцанием напугать. Сказывают, сняла царевна из киота Девятный Спас, ставенки раскрыла, и полилось от иконы чудное сияние, от которого Тараруй со своими крикунами стихли и вон упятились. И кто из тех стрельцов Спасу в очи посмотрел, прежним уже не был. Некоторые даже постриг приняли, а князь Хованский сник, притих и вскоре после того дал себе голову срубить, безо всякого боя и шума. Вот он какой, Оконный Спас.
Нипочем бы Петру с Нарышкиными перед такой силой не устоять, да еще и при златочервонных раздачах!
Думали в два дня управиться, но проклятое бабье естество подвело. В селе Воздвиженском, полутора часов до Троицы не докатив, встали. Замутило царевну, отлежаться пожелала. Время-то и ушло.
Вечером боярин Троекуров, сума переметная, как приехал, как начал перед царевниным крыльцом чваниться, у Софьи от гнева великого схватки начались. Вовсе нельзя стало дальше ехать.
Встанет ли теперь, после многочасового мучения, после кровяной потери? Вот о чем тревожился Автоном Зеркалов, прислушиваясь к младенческому пописку. Сунуть нос, поглядеть не осмеливался. Если Софья в сознании и приметит – осерчает. Надо было ждать, когда Яха выйдет. Карла знает, что и когда делать. Всё ему в подробностях растолковано.

* * *
Теперь стольнику пришлось ждать недолго. Приоткрылась дверь, бесшумно вышел разутый Яха. Был он в брызгах крови и слизи, распаренный.
– Ну что? – хрипло спросил Зеркалов.
Карла оскалился:
– Сто рублёв добыл.
Значит, девочка. Автоном Львович нетерпеливо махнул:
– Не про то спрос! Как Сама?
– Живая.
– На ноги скоро встанет?
Срамной почесал проваленную переносицу, пошмыгал широкими ноздрями. Дух от него был такой, что стольник поморщился.
– Сегодня нет. Да и завтра… Рваная вся, крови много ушло. Ныне без чувств, и лихорадка будет.
Застонал стольник. Пропало всё! Ах, бабы, бабы… Раз без чувств, можно самому поглядеть. Он тоже скинул сапоги, вошел в горницу. Правительница лежала на спине, будто мертвая: лицо нехорошее, восковое.
– Где дитё?
– Сосёт. – Яха кивнул на дверь слева, где в чулане была заперта наскоро сысканная кормилица.
– Повивальня?
– Как велено…
Карла приподнял один из больших шелковых платов, которыми для чистоты и нарядности были накрыты пристенные скамьи. Увидев неловко вывернутую ногу в пеньковой чуне, Автоном Львович скрипнул зубами.
– Успел уже?
– Дык ты, боярин, сам наказал: как окончится, бабу придушить.
Это верно, так и Софье было обещано, для ее государевниного спокойствия. А всё ж поторопился Яха! Царевнино спокойствие ныне для стольника было дело десятое. Он показал на другую дверь:
– Сестра там? Видела?
– Заперта. Когда я ей говорил – голосила, а так тихо сидела.
К княгине Авдотье стольник заглянул на самое малое время. Кое-как укрепил ее, бледную, от страха трясущуюся. Мол, самое трудное впереди. Сиди пока, жди. Скоро скажу, чего делать. И прочь от неё, дуры слезливой, прочь. Дверь опять на засов закрыл.
– Что дальше? – бестрепетно спросил Срамной. Такому прикажи благоверную правительницу вслед за повивальней придушить – не дрогнет. Яхе – что царевна, что мяса кусок. Был бы хозяин доволен.
– Жди, – сказал и карле Автоном. Сердце у него прыгало, мысли тоже.
Решать надо было. Быстро. А ошибешься – сам пропадешь и маленького Софрония погубишь… Хотя, может, и не Софрония. Это еще сообразить надо.
Опять он стоял перед зеркалом. Глядел на себя, ибо ни от кого иного подсказки всё одно не будет.
Сбоку, на стене, бился и трепетал огонек свечи, и от этого лицо в зеркале представало то темно-пятнистым, будто у полуразложившегося мертвяка, то золотым, как у латинского бога Юпитера, что отчеканен на кубке, который недавно поднесли правительнице цесарские послы.
Выбор у ближнего стольника был примерно такой же: либо в гроб пасть, либо на гору Олимпий взлететь.
Обычный слабый человек при полном крахе всего тщательно продуманного предприятия теряется духом и гибнет.
Человек особенный, настоящий, не сдается никогда, ибо знает, что всякое поражение можно обратить в победу. Если воз, на коем ты ехал, перевернулся вверх тормашками, встань с ног на голову и ты. Погляди на дело противуполож-но.
Что бы мог получить ближний стольник Зеркалов от Софьи, если б всё по её вышло?
Пожаловала бы окольничьим, ну вотчинкой бы одарила. Большого хода Автоному не вышло бы – Васька Голицын не потерпел бы. Он ведь, черт гладкий, сразу примчался б, как только нарышкинскому мятежу конец. И царевна его простила бы, она Ваське всегда прощает. Тем более он ныне не просто полюбовник, а ее дочери отец.
Так или иначе, власть существующая на благодарность шибко щедра не бывает. Потому что привыкла быть властью. Куда обильней может наградить власть новорожденная, робкая, в себе не уверенная. Ничего не пожалеет для человека, который поможет ей на ноги встать.
Додумать до сего места было самое трудное. Дальнейшее прыткий ум Автонома Львовича скорёхонько выстроил.
Бочки с золотом Петру выдать – это обязательно. Такое великое подношение сторицей вернётся.
Второе: Софьину выблядку в Троицу представить, с собой, Авдотьей и Яшкой во свидетелях. Эх, жаль, Срамной с повивальней поспешил! Ну ничего, Нарышкиным и троих очевидцев будет довольно, чтоб упозорить блудную царевну. Не поднимется после такого Софья уже никогда.
А самое главное – икону передать. У кого в руках Девятный Спас, тот на Руси и государь.
Ей-богу, быть за такое Автоному при новой власти в первых людях. Не окольничьим, не думным дворянином пожалуют, а прямо боярской шапкой. Приказным дьяком тоже бы неплохо!
Перед важным деянием Зеркалов, бывало, подолгу колебался, и так вертел, и этак. Но уж если что решено, не медлил.

* * *
Вызвал к себе Яху, объяснил, что нужно делать. Для верности велел повторить – всё ль запомнил и понял. Оступки допускать нельзя, ведь их только двое.
Сначала запрягли Авдотьину колымагу, подогнали ко дворцу сзади. Княгиню с люлькой поместили внутрь.
– Никшни, не то пропадешь, – припугнул сестру Автоном.
Пошел на соседний двор, где под охраной полуполковника Мишки Розанова содержалась телега с казной и золоченый возок иконный.
– Михайло, государыня желает до свету выехать, неприметно. Прикажи обе повозки запрячь, в проулок выведи и караул приставь. По два человека, не боле, но чтоб самые лучшие.
– У меня все лучшие, – отозвался полуполковник, ничего не заподозрив. Знал, что Автоном Львович у царевны в доверенности.
– Прочих построй с другой стороны. Улицу перегородить, никого не пропускать. Так надо.
А Розанову что – его дело стрелецкое. Приказали – исполняй и не думай.
В скором времени во дворе стало пусто. Всю стражу полуполковник за главные ворота увел. Телега с возком выехали через малые врата в глухое заднеулье.
Стольник следом. Походил взад-вперед, головой недовольно покачал.
– Нет, так негоже. Царевнина колымага посередке встанет. Ну-ка, вы двое, телегу вперед отгоните, шагов на полста. А вы тут оставайтесь.
Сам тоже остался. Когда убедился, что передней повозки по темноте уже не видно, велел обоим караульным рядом встать. Одному поправил пояс с саблей. Другому – шапку.
– Глядите в оба, братцы. Преображенцы потешные с Троицы налетят – шутить не станут.
Чернобородый стрелец, на полголовы выше немаленького стольника (в Стремянной полк только богатырей берут), пробасил:
– Цыплята они, мелюзга петровская. Плюнуть да растереть…
Для наглядности и правда плюнул – на бородище повисла нитка слюны.
Автоном ему ласково рот вытер, да и зажал ладонью. А другой рукой воткнул в сердце нож.
Ко второму караульному сзади из тьмы подкатился Яха, ударил в какое-то такое место, что детина и не пикнул.
Бердыши стольник подхватил, чтоб, упав, не брякнули. А в остальном шуму вышло немного. Опять же на улице, по ту сторону двора, целая сотня топотала, оружьем гремела.
В общем, почин вышел хороший. Спешить только надо было. Икону в плоском кипарисовом коробе Автоном вынул непочтительно, даже не перекрестившись. Не до того. И скорей вдоль забора, к передней повозке. Там тоже быстро управились, в два ножа.
Перед тем как сунуть короб под рогожу, к бочкам с золотом, Зеркалов всё-таки не удержался, слюбопытствовал. Что за Спас такой? Ведь отдашь Петру – больше не увидишь никогда. Открыл створки, и во тьму будто пролилось тихое сияние.
Светлый Спасителев Лик глядел на Автонома Львовича ясными мерцающими очами – строго, а в то же время и жалостливо, будто прозирал всю дальнейшую стольникову судьбу и заранее ей печалился.
Зеркалов заежился от побежавших по коже мурашей, побыстрей захлопнул ставенки. Богу Божье, а нам, грешным, своё.
– Трогай!

* * *
Они выехали из Воздвиженского в кромешной тьме. Не шляхом, а проселком, что вел через поле к дальнему лесу. Автоном правил колымагой, Яхе доверил драгоценную телегу, где и злато, и Спас.
Расчет у Зеркалова, как обычно, был в несколько ступеней, с лишним бережением.
Верней всего хватятся повозок не скоро, а если и хватятся, то решат, что ближний стольник по царевниному наказу увез куда-то икону с казной. Мертвецов Яха за ноги в бурьян утянул, скоро не сыщутся.
Софья, если верить Срамному (а он в таких вещах толк знает), очнется не скоро и будет слаба-слабешенька. Пока сообразит, что её обворовали, всё самое драгоценное увели, -это ещё сколько времени пройдет. Что ей останется делать? Только в Москву поворачивать.
Но всех этих соображений Автоному Львовичу показалось мало. А что если быстро хватятся?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62