Наконец, обстоятельный расспрос завершился.
– Помолимся, други, чтоб Святая Троица воспомоществовала нашему старанию, – сказал густоголосый. Помолились. Тоже неторопливо, истово.
– Побратаемся.
Побратались: каждый с каждым обнялся, троекратно облобызался, попросил не помнить зла и миловать на всякое вольное и невольное согрубление.
– Хорошо, их там сам-девятый, а не сам-тридцатый, – проворчал истомившийся Попов. – До ночи бы целовались.
И то: июльский день хоть и долог, но солнце уже спустилось низко. Русский заговор – дело нескорое. Однако и после лобзаний сразу к делу не перешли.
– Ну, а теперь по чарочке, – сказал бас под довольное рокотание остальных. – Монахи меня тут балуют подношениями. Отведайте, братья, чем Бог послал.
Сверху теперь доносился перестук чарок, бульк да чавк, да смачный кряк – это когда вино в глотку опрокидывали, бородой занюхивали.
– А я с утра не емши, – печально молвил Попов.
– Я со вчерашнего… Всю ночь скакал.
Стрельцы подкреплялись долго. К главному разговору приступили уже в сумерках.

* * *
Бас начал речь проникновенно, трепетательно:
– Все вы люди семейные, не вертопрахи. Знаете, в какое дело вступили. Не переможем вражину – ждёт нас гибель лютая, могила безвестная. Ни креста на ней не будет, ни памяти. Ссыплют буйны косточки в поганую яму, не то раскидают на пустыре бродячим псам на глодание.
Нестройным гулом десятники ответили, что гибели не устрашатся, за старину и правду постоят до конца.
– Нет больше мочи терпеть злое от власти неистовство, – заговорил тогда Фрол твёрже, с силой. – Ране Пётр одних нас, стрельцов, терзал, а посадские сбоку смотрели. Ныне же всем житья не стало. Последнюю кожу дерут, кровь льют христианскую, а чего для? Чтоб из заморских стран траву табак, да бабий волос, да прочую пакость завозить? Нужно оно нам, море балтийское, холодное?
– Пропади оно пропадом! Тьфу в него, лужу солёную! – согласились десятники.
Дальше бас говорил про доносы и казни, про разорение русской земли, про глумление над христьянскими святынями. Многое из его речей относил ветер, но многое внизу было и слышно.
– А ведь правда всё, – вздохнул Дмитрий. – Так и есть.
Попов горячо возразил:
– Глупство и скудоумие! Если бы их, дураков квасных, за бороду из болота не выволочь, если б регулярную армию не затеять, затоптал бы нас швед. В Европе мануфактуры, корабли стопушечные, а мы всё на заду рассиживаем!
– Однако не шведы на нас войной полезли – мы на них.
Увлекшись, друзья заспорили громче нужного, а тут как раз и ветер стих. Вдруг сверху слышится:
– Чтой-то там? Никак голоса?
Алексей зажал Митьше рот.
– Ветер, Фрол Протасьевич, – ответили главарю после молчания.
– Ладно… Дело, товарищи, будем так делать. Начнём с Никитской улицы, где у собаки Ромодановского двор. Верные люди нашли там ход подземный, старый. Раскопали, поправили, подвели прямо под палаты. Людишек ваших, о ком говорено, ко мне присылайте. Порох есть, надо только заряд справно заложить… Всем прочим, кроме тебя, Савва, и тебя, Конон, быть в назначенный час со своими десятками у Преображёнки.
– Ты мне иль Конону Крюкову? – переспросил кто-то, из чего стало понятно, что Кононов там двое.
– Крюкову. Он же по фитильному делу, не ты… Значит, Конон Крюков с Саввой, где скажу, красного петуха в городе пустят. Ну, а как по набату посады поднимутся, веселье само пойдёт… Истосковался по бунташному делу народ. Едино лишь псов иреображенских страшатся. Тут на вас и надежда. Заляжете округ Преображёнки. Когда на Москве взрыв грянет и станут приказные из ворот сыпать, бейте по ним из ружей, чтоб не совались. Полка Преображенского в казармах нет, он с царем в Литве, так что подмоги ярыгам ниоткуда не будет. Без князь-кесаря, без Преображенских Москва наша… Что это ты, Зиновий, головой качаешь? Иль сомневаешься?
– Сомневаюсь, Фрол Протасьевич. Не мало ли нас на такое великое дело – всю Москву взять? Восемь десятков только.
«Зиновий Шкура», – шепнул Попов, узнав говорящего по голосу.
– В сто девяностом году, когда Матвеева с Нарышкиными били, нас поначалу сам-седьмой было, и то управились. Без посадов, одними стрельцами. Да житьё было не в пример глаже нынешнего. Поднимется народишко, поднимется! Наше дело только ярость на кого надо поворачивать. У меня все аспиды переписаны, никто живой не уйдёт. Вычистим Москву добела, ужо будет, как невестушка.
– Перво-наперво бояр всех под корень.
– И Немецкую слободу пожечь, чтоб ни один немец с Кукуя не ушёл!
Фрол отрезал:
– Нет, своевольства не попущу. Бить только тех, на кого укажу, не то от Москвы головешки останутся. Иноземцы тож не все одинакие, есть такие, кто нашему делу радетель. Их трогать не будем.
Снова заговорил Шкура, самый из всех рассудительный.
– Ну хорошо. При князе Хованском-Тараруе мы тоже вот так Москву под стрелецкую власть брали. А толку из того не вышло. Пожируем месяц, два. Вина попьем, волей натешимся. А потом нагрянет царь Пётр с солдатскими полками и будет, как десять лет назад…
– Какой он царь! – перебил Фрол. – Пётр за морем сгинул, все знают. Упился до смерти. Заместо него Лефорт немца некого привёз. Доподлинно известно, и свидетели тому есть. Пётр-то тоже чертяка был, но хоть помазанник, этот же вовсе – бес. Не законный он государь, а вроде Лжедмитрия, которым наши прадеды из пушки пальнули.
– Может, оно и так, – сказал кто-то раздумчиво. – А только вовсе без царя нельзя. Одуреет народ, с ума сойдет.
Некоторые согласились, другие заспорили. Но у Фрола был приготовлен ответ.
– Почему без царя? Будет царь. Законный, несомненный. За море не езживал, у всех на глазах возрос. Алексей царевич. Верные люди сказывали: Пётр оттого сына под замком в Преображенском дворце держит, что Алексей тоже сумневается – верно ль чёрт долговязый ему отец?
Опять встрял Шкура:
– Видал я цесаревича. Хлипок. Сдюжит ли? Вот была бы Софья жива. Эх, не ценили мы царевну-матушку, Кабы в сто девяносто седьмом крепко за неё стояли против Нарышкиных, не было б нам теперь лиха.
С этим никто спорить на стал. Донеслись тяжкие вздохи. Кто-то из десятников сказал:
– Нет, Петра, хоть и бес, а все одно природный царь. Я его под крепостью Орешком вот как тебя видел, а допрежь того, давно ещё, в Кремле. Никакой он не немец.
Некоторых охватили сомнение.
– А коли так, как же идти против законного государя? От Бога противно! – заявил Шкура.
Фрол ему:
– Примеры есть. В Англицкой земле за воровство супротив обчества ихнему царю голову срубили, и ништо, стоит Англия крепче прежнего. Если царь не подменной, то это еще хуже. Продал он душу Сатане и тем замарал своё помазанство!
Все заспорили разом, тщась перекричать друг друга, и теперь даже басистый Фрол не мог их унять. Указ ли нам Англия иль не указ, возможно ли царю перед Богом замарать помазание, а коли возможно, то казнить ли такого царя смертью или нет, и прочее, и прочее.
– Ох, Русь-матушка, – шептал, слушая, Попов. – На такое дело замахнулись, а без языков чесания обойтись не могут.
Конец спору положил кто-то, воззвавший:
– Невмоготу мне, православные! Осьмой час сидим. Помочиться бы.
И пошло новое препиранье – допустимый грех мочиться с Божьей колокольни или недопустимый.
– Идите уже себе, поговорили. – Фрол перекрыл всех своим голосищем. – Потерпи малость, Конон. Сейчас во дворе стенку ополоснёшь.
Все загоготали.
– Напоследок, господа десятники, скажу вам вот что. Домой к себе не возвращайтесь. Тихо! – цыкнул предводитель на зароптавших. – Не в лапту играемся! Я вас зачем на каланче этой собрал? Для обережения, чтоб слухачи из Преображёнки не сведали.
Алёша толкнул Никитина в бок и подмигнул.
– И так уж по Москве о нас шепчут… – Фрол внушитель но покашлял. – Спрячьтесь всяк в надёжном месте, где вас никто не сыщет. Ныне каждый ко мне подойдите, да на ухо, тихонько скажите, кто куда засядет. Если что, человека пришлю. А ещё выберите из своего десятка одного-двух связных для сообщения. Тут не только в наших головах дело. Сгинем от беспеки – кто Русь от бесовской напасти спасёт?
Наступила тишина. Сверху ничего не доносилось, кроме шарканья да топтания.
– С каждым шушукается, – недовольно заворочался Попов. – Осторожный, собака. Ну ничего. Десятники уйдут – возьмём, его. Сам расскажет, куда они попрятались. Прощаются! В колокол!
Залезли в укрытие и сидели там долго, не менее получаса. Заговорщики расставались так же неторопливо, как беседовали. Лишь один вниз по лесенке спустился споро – наверное, Конон, которому приспичило. До низу не дотерпел-таки, стал поливать с края колокольной площадки, не забыв, однако, пробормотать: «Прости, Господи».
Затем потянулись остальные, по одному, по двое – иначе по узкой лестнице было никак.
– Третий с четвертым…Пятый… Шестой с седьмым…, – считал Алёша.
Хотя стрельцы проходили совсем близко, в перевёрнутую чашу колокола долетали лишь обрывки разговоров.
– …Да-а, не узнать Фрола-то. В шапке бархатной хаживал, орёл-орлом, а ныне…
– …Хорошо тебе, а у меня жёнка, сам знашь, строгая. Как это я домой ночевать не приду? Она на всю слободу вой подымет…
Услышалось и важное, что ранее ветер съел:
– Неделя, говорит. А то и ране. Как порох в мину заложат, так и можно.
– Где, он сказал, бочки-то?
А ответ подслушать уже не удалось. Алексей с досады даже зубами скрипнул.
– Ничто, ничто… Фролка скажет, – успокоил он сам се бя.
Наконец сыщики вылезли из колокола, встали по обе стороны приставной лестницы. Попов показал: я его за правую ногу, ты за левую.
На площадке давно стемнело, особенной нужды таиться не было: в двух шагах ничего не видно.
– Ну, скоро он?
Подождали ещё. Дмитрий прошептал:
– Может, он там ночевать будет?
Попов кивнул: видимо, так. Потрогал перекладину – скрипит ли? Ох, скрипит.
– Ждём, пока ветер завоет…
Ветер не дул долго, а если и дул, то несильный. Наконец в щелях каменной башни заухало, завыло.
– Пора!
Алёша полез первым: одна нога в старом сапоге, вторая – ране подвязанная – разута. Никитин от друга отставал на несколько перекладин.
Вдруг сверху раздался отчаянный, чуть не со слезами, матерный лай. Это заругался гвардии прапорщик.
Выпрыгнул из люка, затопал, заметался. Дмитрий скорей за ним.
Тесное пространство под самым куполом, с прорезями на все четыре стороны, было пусто. Таинственный Фрол исчез!
– Не может того быть! – орал Алёша, пытаясь заглянуть в купол. Но заглядывать там было некуда: всё забрано плотно подогнанными досками. – Мимо нас только десятники спустились, я считал! Улетел он, что ли?
– Гляди, Лёш.
Дмитрий стоял у щели, ощупывая пальцами подоконницу. К ней был привязан тонкий, туго натянутый канат, уходивший в сторону и вниз, под невеликим углом. Попов оттолкнул друга, высунулся до половины.
– А-а-а, мать-перемать! Там крыша братского корпуса! Взялся руками, зацепился ногами, да съехал! А мы, дураки, внизу сидели!
Он ещё долго скрежетал зубами, размахивал кулаком и ругался. Дмитрий, не любивший срамнословия, морщился. Но терпел – жалко было Лёшку, князь-кесарь ему такой оплохи не спустит.
– Пойдём вниз, – отшумев, уныло сказал Попов. – Тут торчать незачем.
– Куда мы теперь?
– Ступай ко мне на квартеру, нечего тебе Ромодановскому под горячую руку попадать.
– А ты?
С тяжким вздохом Алексей молвил:
– А я к его душегубию отправлюсь. Домой, на Большую Никитскую. Ох, и будет мне… Мало того, что воров упустил, так ещё и разбужу. Но доложить надо срочно. Дело-то страшное… А ты, Митьша, вот что. Разыщи тут в монастыре звонаря, который с семечками. Он теперь один у нас остался. Хватай за шиворот, веди в Преображенку, пускай в холодную посадят. Скажешь, господин гвардии прапорщик Попов велел. Справишься?
Никитин на глупый вопрос отвечать не стал.
– Ну а потом дуй ко мне, располагайся. Квартера у меня в Огородной слободе, у аптекарской вдовы Лизаветы Штубовой. Там её все знают. Хорошая баба, хоть и чухонка. Скажешь, пусть ныне не ждёт, а тебя покормит и уложит. Да не к себе под бок, а на топчан, – попробовал пошутить Попов, но вид у него был кислый.
– Чухонка? – Дмитрий изумился. – Как же ты – сам про несравненную деву сказывал, а живешь у вдовы?
– То совсем другое! – махнул Алёша. – Эх, Митьша, ты лучше помолись за меня. Ныне гряду к монстре Минотавросу в его прескверную пещеру…

* * *
Звонаря Дмитрий разыскал быстро. Спросил у ночного привратника, тот сказал: брат Осия почиет в дровяном сарайчике, ибо за младостию лет и малостию звания не имеет своей кельи. Это было кстати – не придется среди ночи вламываться в келейный корпус, будить почтенных старцев.
Дверь сарая была незаперта. Монашек сладко спал, раскинувшись на соломе, поверх которой была наброшена мешковина.
Зажёг Никитин пук сухой травы, чтоб посмотреть, нет ли рядом ещё кого-нибудь. Больше никого не было.
От света и пламенного потрескивания Осия не пробудился, лишь почмокал губами. Лицо во сне у него было совсем детское. Как такого в яму волочь? На муки страшные, на пытание дыбой, кнутом и огнём? Дмитрий содрогнулся – вспомнил, как сам с крюка свисал беспомощным кулём. Тронул за плечо.
– Просыпайся!
Звонарь рванулся со своего убогого ложа. Прикрыл рукой глаза.
– Что? Кто? А-а, стрелец… Чего ты?
– Раскрылось всё, – хмуро сказал Дмитрий. – Шпиги Преображенские унюхали. Беги, парень, из Москвы подале, куда глаза глядят. И никогда сюда не возвращайся. На, – это тебе от Фрола, на дорогу.
И отдал кошель, в котором были деньги, оставшиеся после скачки по украинским и российским дорогам.
Осия задрожал всем телом. Кинулся к двери, спохватился, что неодет-необут. Натянул подрясник, опорки взял в руку.
– Спасибочки Фролу Протасьичу, что озаботился сиротой. И тебе, живая душа, что упредил. Век Бога молить буду. Как тебя звать?
– Димитрию Солунскому молись. Он о сиротах заступник. Да беги ты, не мешкай!
Ну звонарь и почесал к воротам, подобрав рясу. Вздохнул Никитин, грешник против долга государевой службы. Оборвал он последнюю верёвочку, по которой можно бы до заговорщиков добраться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62