Палач Фимка, нелюбопытственный к иноземным затеям, сидел на корточках над подследственным, протирая ему лицо мокрой тряпицей. Верёвка с потолка свисала уже новая.
Железный эфес обрушился на багровый затылок труженика дыбы с отрадно сочным звуком: хряп! Фимка, не обернувшись, повалился на Дмитрия Никитина, который от этакого бремени засипел и, наконец, очнулся.
Увидел над собой давешнего цесарца, озабоченно хмурившего щипаные бровки. И сказал чужеземец на чистом русском:
– Митьша, чёрт бородатый! Кабы стручок приказный твоего имени не назвал, нипочем бы я тебя не узнал!
А вот Митя его сразу признал, хоть лет прошло немало. Не очень-то востроносый изменился. И веснушки никуда не делись, разве что посветлей стали. Удивился Никитин, не без этого, но не так чтоб через меру, ибо покойнику сильно удивляться не положено. Не ведаем ведь мы, бренные человеки, что там обретается, за смертным пределом. Может, старые друзья-покойники.
– Лёшка-блошка, ты? – улыбнулся Митьша. – И ты, значит, помер? А Илейка где?
– Молчи, «заговору потатчик», после поболтаем. – Алёшка взвалил бессильное тело на плечи и крякнул. – Ишь, мяса отъел, не подымешь.
Через крыльцо в другой раз не поперся, зря на рожон не полез. Потому что присмотрел в углу малую дверцу, чёрный выход.
Глава 2
Ночные разговоры
«Всякий, кто был в Париже, имеет уже право, говоря про русских, не включать себя в число тех, затем что он уже стал больше француз, нежели русский».
Д. Фонвизин
Хорошо, вокруг недостроенного приказного городка еще не успели тын поставить. Сумерки тоже помогли. Если не они, вряд ли б «цесарец» сумел подогнать запряженную тележку к самым избам. А не подогнал бы, неизвестно, как доволок бы свою нелёгкую ношу. Был он хоть и гибок, строен, но силы не великой.
– Уф, – выдохнул, наконец, Алёша, сажая старого друга на край повозки. – Не приметили, помог Господь.
Он перекрестился – не по-русски, а слева направо. Спохватился, сложил персты щепотью и поправился, как должно.
– Отвык… Ты ложись, я тебя сверху закидаю. Не ровен час поскачет кто мимо в синем кафтане, а по тебе видно, что ты за птица.
В тележке валялись наскоро кинутые вещи, что под руку попалось: одеяло, тощая перина, длинный камзол, плащ. Под всю эту рухлядишку Лёша друга и закопал. Уложил на живот, ибо на спине страдальцу было невозможно. Когда одеяло, очень осторожно опущенное, коснулось истерзанной кожи, Митя замычал от боли. Выломанные из суставов руки торчали в стороны двумя бесполезными хворостинами.
От каждого толчка, каждого движения Никитина будто снова на дыбу вздёргивало, так что говорил он отрывисто, сквозь зубы.
Опять спросил, как уже спрашивал, когда Алёша его на себе волок. Но тогда «господин ди-Гарда» не ответил, не до того было.
– …Погубил ты… себя… Хватятся они… И конец тебе… Пропадёшь… Ссади… Поймают, скажу… сам уполз…
– Пустое. Где им догадаться? – беспечно ответил Алексей, соскакивая с облучка, чтобы провести лошадь за уздечку вокруг колдобины. – Никто меня не видал. С какой стати венскому фрязину государева злодея с пытки красть? Палач меня не видал. Не, не подумают. Другое плохо… – Он сострадающе поморщился на Митин сдавленный стон – одно колесо всё-таки попало в рытвину. – Полечить бы тебя. Отлежаться надо. Но времени на то нет. Мне завтра утром, что хошь, но надо на службе быть, с этим в полку строго. Терпи, Митьша. Всю ночь ехать будем. В Аникеево к отцу доставлю, обратно верхий, скачью помчу. У себя в вотчине тебе долго тоже оставаться нельзя, но это уж потом голову ломать будем. Доехать бы.
Он оглянулся. Преображенское скрылось за поворотом дороги, а главное – завечерело совсем, в холодном небе просеялись бледные звёзды, луны же не было. Чего бы лучше для тайного, беглого дела?
– Пожалуй, остановимся, – рассудил Алёша ещё малое время спустя. – Ну, раб Божий, кричи теперь, можно. Ни кто не услышит.
Он осторожно снял с друга набросанное тряпье. Вынул из кармана флягу.
– Пей. Ром это.
Дмитрий отхлебнул – подавился. Никогда такого злого вина ещё не пивал.
– Хлебай, хлебай. Оно от боли полезно. Сейчас завоешь..
Влив в калеку полфляги, остатком Лешка израненную спину окропил.
– У-у-у-у!!! – зашёлся страдалец.
– Погоди, это цветочки…
Сняв с пояса длинный шарф, мучитель бестрепетно приподнял стонущего товарища и крепко-накрепко примотал ему руки к бокам.
– А-а-а-а-а!!!
– Всё, всё. Ну вот, теперь легче будет. Дорога долгая, тряская.
Поехали дальше. Дмитрию теперь в самом деле много лучше стало. Только неудобно было голову выворачивать, на Лёшку смотреть.
Человек – удивительное создание, так устроен, что первейшее из чувств, какое в нем просыпается, едва отступят боль и страх, есть любопытство.
– Блошка, ты откуда взялся? – слабым голосом спросил Никитин. – Иль ты мне снишься? Сколько лет не видались? Я ведь, как первый раз отпустили, приходил в академию-то. Сказали, сбежал ты. Не чаял, что свидимся. Ну, рассказывай, рассказывай!
Милое дело – ночная дорога. Да со старым другом, да под звёздами, да под хороший разговор. А уж если сказка небывалая и рассказчик складный, обо всём на свете позабудешь, даже о суставной ломоте и всеспинном жжении.

* * *
– …И взяли они меня, значит, с собой, – неторопливо сказывал Лёшка, посасывая трубочку. Иногда из нее выскакивала искорка, будто падала звёздочка с неба. – Гамба сначала хотел за шкирку выкинуть, но Франческа упросила. Она была девка добрая, весёлая. Беспутная только и на подарки жадная. После, когда мы в Праге без гроша сидели, ушла от нас к одному тамошнему дюку. Помню, вечером плакали они оба, Гамба с Франческой, прощались. Меня она тоже поцеловала, назвала «ми повре бамбино», сиречь «болезный мой дитятко», и сгинула навсегда. А мы с контием покатили дальше, уже при деньгах. Потом ещё не раз и не два случалось. Как на мель сядем, контий свою метрессу другому продаёт. Такой славной, как Франческа, больше не попадалось, – вздохнул рассказчик, – но девки всё были зело апетизантные, красивые. В амурном авантюре Гамба был, можно сказать, наипервейший селадон на всю Европу.
Здесь Дмитрий увлекательное повествование прервал, спросил про непонятные слова. Выслушав объяснение, заметил:
– Ну так и говорил бы: «полюбовница», а то «метресса» какая-то. «Апетизантная»! Скажи: «дебелая». Не «амурный авантюр» – «плотская утеха». Не «селадон», а «ходок». Чего чужие слова красть, если у нас свои такие же есть?
На это был ответ:
– Ох, Митьша, а ты всё такой же. Едва отмяк, уже учишь, что правильно, что неправильно. Будешь сказ слушать иль нет?
– Буду. Рта боле не раскрою! – пообещал Никитин. – Ты только говори понятно.
– …Так я и не узнал, как контия моего на самом деле звали. Надоест ему имя, или какая свара с полиция (это приказные ярыжки, по-нашему), и брал мой патрон, то есть хозяин, – поправился Алёша, – другое имя. Однако непременно, чтоб конт, или граф, или на худой конец барон. Без титла в Европе больших гешефтов, то есть делов, не свершишь. Про патрона я доподлинно знаю, что родом он из итальянского Наполи. Очень тосковал по отчему городу, а только вернуться не мог. Натворил там каких-то афэров. Острого ума был человек. Великой предприимчивости и отваги. А как на шпагах бился! У них там приличному человеку без этого нельзя, особенно ежели ты шевалье-авантюрье. Картель на дуэль получишь, – снова стал сыпать непонятными словами рассказчик, – и пропадёшь, как перепёлка на вертеле. Это я у хозяина рапириому бою обучился, верный кусок хлеба имею. Ах, какие он прожекты задумывал! Но сколь ни ловил пресчастливую Фортуну (это вроде жар-птицы), одни перья ему доставались. Очень уж жёнками увлекался, прямо беда. Зачнёт дело серьезное, важное, тыщ на десять золотом, а потом какая-нибудь дева пред ним жупкой махнёт, и пропало все.
– Не надо так про дев, – укорил Дмитрий, не одобрявший никакого похабства.
Алёшка удивился.
– Это ты про что? А, про жупку. Одёжа это бабская, как нижняя половина сарафана, у них все бабы носят… Эх, весело я с ним жил. Всего не расскажешь. И на золоте едали, и сухую корку глодали. В цесарских землях долго жили, ещё в Милане, в Венеции. Это, брат, такой город – краше нет. На воде стоит, и всяк прямо с крыльца выходит, в лодку садится. А лодки дивно изукрашены, будто лебеди чёрные по морю скользят! Лепота! Народ лиц не показывает, все в масках ходят. И девки не сказать, до чего славные. Волос у них медный, глаз блудливый, ни в чём удержу не знают. Я там, бывало, за ночь трёх-четырёх уламывал.
«А приврать ты по-прежнему горазд», – подумал тут Дмитрий.
– Однако презнатнейший из всех городов – Парис. Там мы королю-солнце Луису Каторзу волшебный эликсир для восстановления мужеской силы за хорошие деньги продали. Уезжать, правда, быстро пришлось, и все вещи покинули, жалко. Пять камзолов я там оставил, рубашек батистовых две дюжины. Эх, какие у меня там метрессы были! Одна настоящая контесс, другая баронесс, а сколько простого звания, и не сосчитать! Ты что губы кривишь? Больно?
– He больно, – ответил Никитин сурово, – а только не след такими делами похваляться.
Приятель залился смехом.
– Ой, неужто ты всё Царь-Девицу ждешь? Мон дьё! Сетанкруайябль!
Но Дмитрий пожелал сменить предмет разговора.
– Сколько ж ты в странствиях языков превзошёл? – чопорно спросил он.
– Считай, – охотно принялся загибать пальцы Лёшка. – Итальянский мне как родной. По-немецки и французски знаю изрядно. По-англицки могу бойко, но только не по-политесному, а как подлые люди и тати промеж собой говорят.
– Почему это?
– Так уж вышло… – Улыбчивый рот путешественника печально скоромыслился. – Лондон – дрянь город. Там патрону коварный шиксаль подножку сделал.
– Кто?
– Злокозненный Рок. Посадили болезного в тюрьму, ну и я при нем. Не бросать же? Шесть месяцев просидел в сырости и холоде. Мне-то ничего, я человек русский, а наполитанец мой простудился, да и помер. Прощелыга был, а сгинул ни за что, злые люди оговорили. Это уж после выяснилось. Отпустили меня, отдали, что от хозяина осталось: шпага, одежонка, три парика, да бумаги разные. Там восемь пашпортов. Я выбрал на имя ломбардского кавалера Ансельмо-Виченцо Амато-ди-Гарда. Красиво, да?
– Чего красивого? Язык сломаешь. Алёшка обиделся:
– Это на тебе в Европе язык бы сломали, Димитрий Ларионович.
Никитину ещё вот что было непонятно:
– Погоди. Ломбардия гишпанскому королю надлежит, отчего ж тебя толмач цесарцем назвал?,
– Меня и после Англии где толь не носило. – Лёшка плеснул рукой. – Когда посольство нашего царя до Вены доехало, я в императорском подданстве состоял. Ну и захотелось домой. Послы многих звали, всякого дела мастеров, да мало кто соглашался, боятся. Я же подписался. Хоть я и ломбардский уроженец, а не напугался варварской Московии.
Попович подмигнул.
– На родине, само собой, лучше, – не удивился Никитин. – Там у них что? Суета и томление духа. А у нас одно слово – Россия. Третий Рим!
И не заметили, как разговор повернул на серьёзное.
– И первый-то Рим не ахти что. – Алёша слегка стегнул начинавшего замедлять бег конька. Тележка катилась через лес, дорога в этот глухой час ночи была совсем пустынной. – Второго, Цареграда, не видал, врать не стану, но, говорят, дыра смрадная. Вы же, Митьша, для Европы и подавно страна малозначная. С той же Францией не сравнивай. Народу там живет втрое против вашего. Армия первая в мире. Мануфактуры, города каменные. А дворцы какие! Ваш Теремной, что в Кремле, рядом с ними – сарай. Или Англию возьми. Всеми морями владеет. Австрийская империя, по-вашему цесарская земля – сила! Таких полков, как ваш Преображенский, у цесаря сто.
– И у нас будет сто. Дело невеликое. Мужиков нагнать, палками поколотить, обучить строю, огненному бою, вот тебе и полки. Этому-то у нас быстро учатся.
– Не в полках дело… Как тебе лучше объяснить… Нно! Ты не волков, ты меня бойся! – прикрикнут Алёша на лошадь, которая захрапела, услышав донесшийся издали волчий вой. – Ваши нынче всё больше на палку надеются, а в европейских лучших странах не так. В Англии-Голландии подлых людей обижать не дают. В Италии живут весело, по все дни песни играют. Во Франции галантно. В германских землях водки пьют мало, работают много.
Стало Дмитрию от этих слов обидно.
– «Ваши, ваши»! Что ж ты вернулся, коли там сахар? – сердито спросил он, сбрасывая с себя плащ. В жару был Никитин, пот со лба так и лил.
Не сразу ответил Лёшка. Почесал затылок под париком, подумал.
– Кабы я природный европеец был, ни в жизнь сюда не подался. Но я тебе, Митьша, так скажу. Где человек вырос, там ему и складно. И потом, у вас… у нас тут большие дела завариваются. Разговоров после Великого посольства на всю Европу. Подумалось мне, что сгожусь я здесь. А уж шпажным делом стану заниматься или ещё чем, это видно будет.
– Будешь Преображенским пособлять? – в голосе Дмитрия прозвучало осуждение. – Россию на иноземный лад переделывать? Далеко пойдешь. Вы, такие, ныне в цене.
– А чем плохо у сведущих людей хорошему поучиться?
– Хорошему ли? Много ль проку свой язык ненужными словами мусорить, не по русской зиме-лету одеваться, бабьи волосы на голове носить да табак-траву курить? Корабли морские в Воронеже третий год строим, сотни тыщ рублей потратили, бессчётно народу погубили, а зачем это? Куда на тех кораблях уплывешь?
– Как куда? В море.
– В Азовское? Оно турками перекрыто. А и если в Черное море прорвёмся, невелик прок. Проливы-то боспорские султаном перегорожены. Лучше б на эти огромные деньги мы, как при боярах Ордыне-Нащокине да Артамоне Матвееве, заводы строили, силу копили. А толковых дворян за границу и Софья с Васильем Голицыным посылать хотели. Не за париками дурацкими, не за брадобритием, а для обучения настоящему делу!
Не стал Алёша с другом спорить. Видел, что тот разволновался, а самого в лихорадке колотит. Вся сила этак выйдет. Накрыл, примирительно сказал:
– Ладно, поглядим, разберёмся. Я же сюда приехал не только карьер делать… ну, честь добывать. Тятю повидать охота… Жив старый-то?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62