Турка, что ли? Ишь ты!
Пока кушали-пили, разговаривали мало. Полковник один съел столько, сколько все остальные, а выпил – вдвое, и не вино, а одну водку, которую почему-то звал «горилкой».
Неудивительно, что лысая его башка стала к плечу клониться, а глаза начали моргать всё медленней и невпопад, по очереди.
– Э, брат Симоне, ты, я вижу, притомился, – с веселым смехом сказал ему гетман. – Не желаешь ли перину помять? Она мягка, ласкова, объёмлива. То-то заждалась.
– Мудр ты, Иван Степанович, – икнув, согласился Галуха. – Хорошая перина краше гарной бабы.
Встал, покачнулся. Алокунтушный гайдук его бережно за пояс взял, повёл к двери. Алёшка заметил (или показалось?), что на выходе слуга обернулся и гетман ему какой-то знак подал. Тот чуть кивнул: мол, не оплошаю.
Вскоре после того, напустив из трубки пахучего дыму, удалился и контий, сказавши (а ректор перевёл), что не желает мешать дружеской беседе старинных знакомцев. Турчонок засеменил за господином, держа под мышкой смешную шляпу, трость и шпагу – немецкую саблю, прямую и тонкую, будто шило. По-нашему, по-русски, заходить в горницу с шапкой да при оружье срам, а по-фрязински наоборот: без шпаги и шляпы честному мужу появиться никак невозможно – про это в академии на уроке географии сказывали.
Оставшись вдвоем (слуги не в счет), старые приятели повеселели и снова заговорили наперебой, как в самом начале, и тоже путая слова из нескольких языков. Лёшка меньше половины понимал.
Вспоминали какую-то панну Халю, к которой через тын лазали каплунов воровать, шинок на майдане, всяких разных людей, которых, как понял Алёша, давно и на свете нет.
В общем, пустое болтали, хоть вроде сановные мужи преклонного возраста.
Надоело уши ломать, прислушиваться – всё вздор невнятный. Ни про державное, ни про полезное разговору не было.
Едва начало темнеть, отец Дамаскин стал благодарить за хлеб-соль, прощаться.
– Что так рано? – изумился Мазепа.
– Робею по тёмному времени. Шалить стали на улицах, от государственного шатания. А на мне крест наперсный, ряса галанского сукна.
Гетман засмеялся:
– Не пущу, сиди. Ещё толком не поговорили. Будешь возвращаться, карету дам, провожатых. А то ночевать оставайся.
– Ну, Иван Степанович, коли приютишь.., – не стал упираться отец ректор.
Тут – вот ведь удивительно – хозяин впервые за всё время вдруг на Алёшку посмотрел, да не мимоходом, а обстоятельно, с усмешечкой. Покачал головой:
– А ты, Дамаскин, всё такой же. Борода седая, а на уме «вивамус, аткве амемус».
Что за «вивамус», Алёшка не понял, решил запомнить. Надо будет после отца Иакова, латынского учителя спросить.
– Грех тебе, грех, – потупился отец ректор. – Что вспомнил… И то неправда. Поди-ка, сыне, погуляй пока, – ласково подтолкнул он Лёшку к двери. – Спать тут будем. А с тобой, вельможный господин гетман, хотел я еще о наших московских делах перемолвиться…
Жалко было уходить, когда о важном началось, но не заперечишь. Поплёлся Алёшка к двери.
Глава 6
Лёшка-блошка
У малой у блошки прыгучие ножки.
Старинная пословица
Сумерки были плавные, позднесентябрьские, но в длинных переходах всюду горели стеклянные фонари со свечами – светло, почти что как днём. Вниз по лестнице Лёшка не пошёл, там известно что – двор. Покрутился вокруг трапезной. Поглазел на резные рундуки, на пустого железного дядьку с двуручным мечом, на парсуны: вид града Ерусалима с летающими по небу ангелами; два царских величества в виде чудесных отроков и меж ними, где ранее наверняка стояла правительница Софья, двуглавый орёл, неизрядно намалёванный и похожий на щипаного петуха.
По обе стороны от галареи виднелись дубовые двери, прикрытые. Туда, пусть и хотелось, Алёшка соваться не посмел.
Поднялся ещё на жилье вверх. Тут потолок был пониже, парсун никаких и, вообще, проще. В обе стороны тож галарейки, и в них двери, а боле ничего. Лёшка собрался обратно спускаться, вдруг пригляделся – чьи это там ноги торчат? Любопытно.
А это в глубине, у приоткрытой двери, на полу дрых давешний гайдук, что пьяного запорожца провожал. Привалился к стене, ножищи расставил и, знай, сопит. Из комнаты тоже доносился сап-храп, ещё того мощней. Лёшка заглянул – кровать, на ней раскинулся полковник пузом кверху. Ох, славно выводит! Хррррр-фьюууу, хрррр-фьюууу.
В головах у Галухи висела кривая сабля в ножнах, сплошь покрытых драгоценными каменьями. На неё Алёша больше всего засмотрелся. Никогда не видал такой красоты! Про казаков известно, что все они храбрые воины, защищают Русь от крымчаков, от ногаев и прочих поганых. А уж если человек – казачий полковник, то, верно, среди всех удальцов самый первый. То-то, поди, саблей этой голов басурманских настругал!
Школяр уважительно поглядел на спящего. Только тот, оказывается, и не думал спать. Храпеть храпел, но глаза были открыты. Верней, один открыт, а второй вовсю Алёшке подмигивал. Поднялась ручища, поманила перстом. Потом приложилась к устам: тихо, мол.
Это он меня зовёт, хочет, чтоб я подошёл и гайдука не разбудил, сообразил Лёшка. Чего это?
Приподнялся на цыпочки, приблизился. От Галухи здорово несло хмельным, но глаза были не пьяные, вострые.
– Хлопче, ты такую штуку видал? – прошептал запорожец в перерыве между всхрапами. В пальцах у него блеснула золотая монета. – Дукат. Хошь, твой буде?
Полковник явно ждал, что «хлопче» кивнёт. Алёшка кивнул. Дукат вещь хорошая, столько стрелец или рейтар жалованья за целый месяц выслуживает, но что дальше будет? Оказалось, ничего особенного.
Из-за пазухи полковник вынул сложенный клочок бумаги.
– Цидулю эту сховай, чтоб никто ни-ни. Поди за ворота. Зобачишь шинок, кружало по-вашему – этак вот, наискось. – Он показал, в какую сторону наискось. – Там козаки сидят, двое. Увидишь. Им отдай. Возвернешься, слово от них мне передашь, и дукат твой.
Проговорил он это не враз, а не забывая храпеть и высвистывать. Чудно это показалось Алёшке.
– Чего своего-то не пошлёшь? – тоже шёпотом спросил он. – Дрыхнет, рожа от безделья опухла.
Галуха смотрел с прищуром. Прикидывал, что можно сказать, чего нельзя. Но, видно, понял, что от бойкого пострелёнка ерундой не отбрешешься.
– Не мой он. Старый бес следить приставил. Ни на шаг от меня не отходит. А на улицу мне выйти невмочио. Я тут у хетьмаиа, як мидвидь в клетке.
Лёшка вспомнил, как гайдук с Мазепой переглядывался. Подумал: эка вон как оно тут у вас, хохлов, непросто.
– Как вернусь, саблю потрогать дашь? – спросил.
Куда запорожцу деться? Пообещал.
Мимо спящего слуги Алёха мышкой прошмыгнул, по лестнице кошкой, через двор и подавно со всех ног запустил.
Ну-ка, где тут кружало? А вон: с улицы ступеньки вниз, мужик без шапки валяется, орёт кто-то, а на вывеске орёл казённый.
Внутри кислый дух, гомон, темно. Не как у гетмана, восковых свечей не жгут – на каждом столе по фитильной плошке с малым огоньком. Ничего, чарку до пасти и так донесут, мимо не прольют.
Немного покрутился, пока глаза не обвыклись. В самом дальнем углу увидел двоих с вислыми усами, в левом ухе, так же, как у полковника, серьга. Один снял баранью шапку, вытер пот с голой макушки, где чернел закрученный кренделем волосяной пук. По казакам было видно, что обосновались они тут давно и уходить собираются не скоро.
– Вам письмо от господина полковника Галухи, – чинно молвил Лёшка, подойдя. – Велено ответного слова ждать.
Очень усачи Алёше обрадовались.
– Говорил я тебе, Жлоба! Хоть неделю просидим, а не может того быти, чтоб пан полковник нам весточки не дал! – воскликнул один. Говорил он по-русски чисто, гораздо лучше и Галухи, и самого гетмана. – Читай!
Сам он, похоже, грамоте не знал.
Второй, который Жлоба, был спокойный, немолодой. И тоже, по говору судить, не хохол.
– Сядь, хлопче. Калач вот закуси.
Придвинул огонь, сощурился над бумажкой.
По дороге Алёшке читать её было некогда, зато сейчас он уши, конечно, навострил. Казаки его за своего держали, за доверенного, лестно.
Стал Жлоба читать, то и дело прерываясь, чтоб сказать: «эге», или «ишь ты», или просто почесать в затылке. Второй нетерпеливо ёрзал, торопил. Письмо было такое.

«Паны асаулы Мыкола Задеринос и Яким Жлоба!
Лис прехитрый мне не попускает вручити нашу войсковую челом битную грамоту до их царских величеств, и ныне чую доподлинно, что будет всему нашему сечевому товариству от того убыль и уйма великая. Зачим велце упрошаю вас, братие, бить челом в Приказ Малороссийской самому дьяку Емельяну Игнатовичу, што посполство наше вельможный гетман сим прелестным обвожденьем бесчестит и срамит и штоб Емельян Игнатович то до их пресветлых величеств довел, а на то вы товариством мне и сопровождены, что москальского роду и по-москальски говорить горазды, отчего имаю на вас великую надежу, братие.
Ваш брат Симон Галуха».

– Эге, – в очередной раз протянул, закончив, Жлоба. – Нутко, ещё раз зачту.
– Не надо, Яким, – остановил бойкий Задеринос (он, действительно, был сильно курносым). – Понятно теперь, чего Галухи третий день нет. Попался он, как муха в мёд. Хорошо, нам велел отстать, а то бы и мы с тобой у чертяки старого под замком сидели.
Казаки заспорили, что им надо делать. Алёшка жевал чёрствый калач, слушал. Понемногу начинал понимать, в чём загвоздка.
Запорожское войско – оно само по себе, а его вельможность – сам по себе. Друг дружку они не любят. Казакам гетман вроде бы и начальство, но жалованье они получают не с Украины – из Москвы, потому плюют на Киев и живут, как им вздумается. Но Москва платит не в срок, затем и Галуха прибыл. Однако хитрый Иван Степанович полковника к царю пускать не хочет. Желает, чтоб запорожское жалованье шло через его руки, и тогда козацкой вольности конец. А, как выкрикнул в сердцах Жлоба, «коли вольности не станет, на что я от боярина в Сечь бежал?»
Всё это было для Алёшки внове. Глядишь, и в грядущей великой жизни сгодится. Это сейчас Малороссия далеко, какое школяру до нее дело. Но будущему митрополиту, тем паче патриарху, до всего докука быть должна.
– А ты чего сидишь? – оглянулся на него Задеринос. – Дуй назад, пан полковник ждёт. Передай, панове асаулы всё зробят, как наказано. Накося тебе на орешки.
И алтын сунул. Тоже, между прочим, деньги.

* * *
Обратно Лёшка еще быстрей долетел. На дворе уже почти совсем стемнело, окна палат уютно помигивали огнями. Гайдук всё дрых, изо рта на ворот свисала слюна.
– Панове асаулы всё зробят, как наказано, – слово в слово доложил школяр полковнику на ухо. Тот с облегчением перекрестился, похвалил посланца:
– Хрррр-фюууу. Шустрый ты, хлопчик. Хрррр-фюуууу. Тебя как зовут?
– Алёшка.
– А батьку?
– Поп Викентий.
– Ну, попенко, держи, что обещано. Только гляди – мовчок.
Дукат Леха сунул за щеку.
– Саблю-то дай.
Глядя, как бережно парнишка тянет за рукоять, как дышит на клинок и любуется затуманившимся булатом, Галуха засмеялся. Смех его мало чем отличался от храпа.
– Э-э, Лешко-попёнок, не быть тебе монахом, а быть козаком. Вырастешь, вспомнишь, шо тоби Симон Галуха напророчив. Ну иды, иды, а то проснётся шпиг хетьманский.
Только сказал – и насторожился. Придержал Алёшку за плечо. Тот и сам услышал, что сонное сопение в галарейке стихло. Сейчас гайдук в дверь рожу сунет! Спрятаться негде. Под кровать залезешь – видно!
– Туды! – шикнул Галуха, показывая на раскрытое окно.
Мальчишка пушинкой перепорхнул через комнату, прыг на подоконник. Вниз, во двор сигать высоконько. Пожалуй, ноги переломаешь. Но пониже окон, в окаём всего третьего жилья, где у хетьмана гостевые покои, шла приступочка в полкирпича, сделанная для зодческой красы. Если прижаться животом к стене, руки раскинуть и мелко-меленько переступать, можно до угла досеменить, а там перебраться на крышу сарая. Беда только – придется еще два окна миновать, оба раскрыты, и свет оттуда льётся. Значит, есть там кто-то. Авось ничего, пригнёмся.
Досеменив до первого окна, Алёшка повернулся к стене спиной, присел на кортки. Бочком, по вершочку, кое-как прополз под оконницей.
Внизу во дворе ходили люди, но наверх не смотрели. А и посмотрели бы, в темноте монашка навряд ли бы приметили.
До второго окна, насобачившись, Лёшка уже скорей добрался. Снова по-утячьи присел и, верно, пролез бы опасное место не хуже, чем в прошлый раз – любопытство погубило.
В предыдущей комнате молчали. Может, там вовсе никого не было. Во второй же творилось что-то интересное, весёлое. Кто-то там заливался судорожным счастливым смехом. Тоненько, до того заразительно, что школяр не удержался, подглядел.
Добравшись до края окна, выпрямился, высунул из-за рамы веснушчатый нос. Ух ты!
В такой же, как у полковника, светлице, только шибко заставленной сундуками и всякой всячиной, которую Лёха толком разглядеть не успел, прямо посередке стояла кровать со столбами и занавесками – что твоя колымага, только без колёс. На кровати мужчина, в коем – без длинных-то волосьев, без кружев, едино лишь по птичьему носу – Алёшка не сразу признал фряжского гостя. На контии верхом девка в бесстыже распущенных чёрных космах, а боле ни в чём. Скачет, будто на лошади, радостным смехом заливается, только титьки туда-сюда мотаются. В девке, тоже не сразу, школяр распознал давешнего турчонка. Не турчонок он был, выходит, а турчанка, вот что!
Рот Лёшка разинул вовсе не потому, что мужик с бабой балуют. Вырос он в деревне. Видал и быков с коровами, и жеребцов с кобылами, а на Иванов день, когда все напьются-напляшутся и делаются, будто ошалевши, бывало, и за большими парнями-девками подглядывал, как же без этого. Но только там оно по-другому гляделось. Ни разу Лёшка не видал, что баба этак вот куражилась, и с взвизгом, с хохотом. Деревенские только сопели да охали. А эта чего радуется?
Он вытянул шею, чтобы разглядеть, в чём тут заковыка? Щекотит её контий, или, может, потешное что нашептывает?
А турчанка, или кто она там, возьми да обернись. Увидела Лёшкину пучеглазую рожу, у самой тоже глаза сделались круглые, и как рот разинет, как заорёт! Так пронзительно, что перепугавшийся Алёша чуть вниз не сверзся, еле-еле за открытую раму ухватился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62