Но однажды утром выкатился из избы, чтоб свежей рыбы взять – с крыши капель, снег в проталинах, и в небе грачи кричат. Весна!
Стал Илья ждать, что дорогая гостья не сегодня-завтра проснётся. Боялся, что очнётся без него и напугается, поэтому не отходил от ложа ни днём, ни ночью. Но неделя шла за неделей, а колдовские чары не спадали.
Уж и снег сошёл, и река унесла прочь ломаные льдины, все птицы давно вернулись.
И тогда проклял себя Илья за своекорыстие и глупое доверие к словам полоумного мальчишки.
Что же он, медведь берложный, натворил! Надо было хворую девочку к лекарю везти. Чтоб отворил кровь по всей науке, врачевал по книгам! На то их, лекарей, и учат. Ныне же, после четырех месяцев забытья, сиротку, поди, и немец-дохтур не подымет! Ай, беда, беда!

* * *
В половине апреля поручика Зеркалова неотложно вызвал к себе князь-кесарь. Стрелецкий розыск давно закончился, никакого важного дела Автоном Львович на ту пору не вёл, ну и затревожился. Что за срочность? Начальник Преображенского приказа был одним из очень немногих людей, кто вызывал в Зеркалове если не робость, то во всяком случае сильную опаску. Ход мыслей князя Ромодановского был тёмен, нрав крут, а решения подчас неожиданны. Своих помощников, даже самых доверенных, Фёдор Юрьевич любил держать в напряжении, или, как он говорил, «на цыпках».
В головной терем Автоном вошёл браво, грудь вперёд, плечи в стороны. Сабля на подхвате, шпоры лихо звенят. Всем своим видом являл: готов ради государевой службы хоть в огонь, хоть в воду.
– Не звени, сядь, – поморщился князь на такое шумство.
В каморе у него было сумрачно – могущественный человек не любил яркого света. Одутловатый, в мягкой шапочке на коротко стриженной голове, он устало сидел у стола, потягивая из ковша. Всякому в приказе было известно, что воды Фёдор Юрьевич не пьёт, только ренское. Кувшина по четыре за день выдувает. Уже много лет никто не видал его ни вовсе трезвым, ни сильно пьяным, он вечно пребывал где-то посерёдке. И расположение духа тоже колебалось в нешироких пределах – от злобно-глумливого до ехидно-насмешливого. Должно быть, на страшной своей службе он слишком хорошо познал человеческую природу во всей её мерзости и смрадности, иной же стороны, небесной, узнать ему было неоткуда. Оттого на мятом, вислоусом лице навечно застыла брезгливая мина, до недавнего времени прикрытая окладистой боярской бородой. Но государь собственными рученьками отстриг доверенному министру сие мужественное украшение, и лицо первейшего душегуба России открылось взорам во всём своём зверообразии.
Глаза из-за припухших век смотрели на поручика весело и недобро.
– Эге-ге-е-е, – протянул Ромодановский тоном, от которого у Автонома внутри всё поджалось, и нацепил на нос се ребряные очки. – Сего двести восьмого года октября двадцать шестого дня подавал ты, приказной поручик Автоном Зеркалов, чрез меня великому государю челобитную, чтобы сельцо Сагдеево, вотчину помершего Матвея Минина сына Милославского, твоего свойственника, за неоставлением у него потомства, отписать на тебя, Зеркалова, за твою нуждишку и ради государевой службы старания.
Зеркалов сглотнул. Решения по этому вопросу он ждал давно. Заполучить бы Сагдеево – и можно приступать к поискам. Неужто решилось?.
Князь, мучитель, задумчиво пожевал ус – будто взвешивал.
– Что ж, рвения ты явил немало. Милославское семя, какое ещё оставалось, подскрёб до донышка. Верно и то, что покойному сагдесвскому владельцу ты шурин. А дочка, которая наследница, без следа пропала, так?
– Сгинула, князь батюшка, – подтвердил Автоном. – Как родитель её от удара помер, напугалась очень, в лес сбежала. А там волки, медведи. Зимой охотники в лесу косточки нашли.
– Ну да, ну да… Косточки… Коли так, оно, конечно. Твоё должно быть Сагдеево.
Лицо поручика утратило обычное выражение хмурой сосредоточенности – просияло. Он пал на колени:
– Фёдор Юрьич! Отслужу! Крови, жизни своей…
Ромодановский, однако, поднял руку: помолчи.
– Тут только вот что… Ныне на рассвете в государевом селе Воздвиженском, что по Троицкой дороге, к приказной избе неведомо кем подброшена отроковица. В бесчувствии, сама укутана в медвежью шкуру, а при отроковице грамотка.
Взял со стола листок серой бумаги, прочёл: «Се благородная княжна Василиса Матвеева дочь Милославская, схищенная татями и невозвратно в сомлении чувств пребывающа». Что скажешь, Автоном?
– Не может того быть! Как это – «невозвратно в сомлении»? С осени? Дозволь на грамотку посмотреть, твоя милость.
– На, смотри.
Зеркалов впился глазами в строчки.
– Тати этак не сумеют. А и приказные тож по-другому буквицы выводят. Дворянской рукой писано!
– Дворяне тоже татями бывают. – Князь-кесарь прихлебнул из ковша, усмешливо разглядывая поручика. – Но проверить надо, верно ль, что отроковица – пропавшая княжна. Её привезли сюда, в телеге лежит. Вот я и подумал, кому как не тебе опознать – она иль не она.
– Где та телега?! – вскричал Автоном Львович. – Неужто я родной племянницы не спознаю! Много ль у меня и родных-то? Лишь сынок да она! Вели, чтоб меня скорей к телеге отвели!
– Отрадно видеть, когда в подчинённых с суровостью к врагам уживается родственное мягкодушие. – Сказано было вроде всерьёз, хотя кто его, сатану старого, разберёт. – Сам тебя отведу. Дело редкое, небывалое.
Они вышли через чёрную дверь на задний двор. Там, возле караульных, стояла телега.
Зеркалов к ней так и бросился. Откинул звериную шкуру, впился глазами в белое детское личико с сомкнутыми, чуть подрагивающими ресничками.
– Василисушка! Племяшенька моя! Сыскалась!
И рукой по глазам, будто слезу смахивает. Сзади князь-кесарь потрепал по плечу.
– Ну то-то. Что сия девчонка – княжна Милославская, уже без тебя установили. Скажу по правде: был ты у меня в подозрении. Не извёл ли племянницу ради наследства? Соврал бы сейчас, тут тебе и конец.
Автоном замахал руками, словно услыхал невообразимое. Губы искривил, захлопал глазами, как положено тяжко обиженному.
– Фё… Фёдор Юрьич! Да я… Да она…
– Молчи. Знаю я вас, бесов. И голова с плеч у тебя полетела бы не за племянницу – за то, что мне посмел набрехать. Запомни это.
Не раз за долгую жизнь проходил Автоном по самому краешку бездны, но, пожалуй, никогда ещё она не разверзалась под его ногами в столь гибельной близости. Хотел ведь отпереться от подброшенки. Чутьё спасло. И ещё воспоминание об усмешливом взгляде начальника.
В письменной каморе князь-кесарь сказал жёстко, но уже без ехидства:
– Не получишь ты имения, Автоном. И впредь ни о чём подобном не проси. За нашу службу богатых наград не жди. Хочешь богатства, ступай в коммерцию. А состоишь при мне – помни моё правило: у кого сила, тому мошна во вред. От богатства государеву слуге одна слабость. И ещё заруби себе на носу: мне служить – честным быть. Не то поди на другую службу, у нас воровать везде привольно.
– Эх, твоя милость, – не дерзко, но с достоинством укорил поручик. – Почти полста лет на свете живу, и в ближних стольниках хаживал, и в воеводах. Умом Бог не обидел, сноровкой тоже, а животишек не нажил. Хотел бы воровать, в золоте бы ходил. Коли нашлась Василисушка, то мне в радость. Не нужно мне её сиротского владения. А прошу я твою княжескую милость вот о чём. Как я есть у отроковицы единственный родственник, дозволь мне её опекать, пока не вырастет и замуж не выйдет. Оно и по закону так надлежало бы. Ей-богу, сам в Сагдееве поселюсь, чтоб рядом с Василисушкой быть!
Сказал – и замер. Ну-ка, что Ромодановский?
Князь-кесарь проницательно прищурился, ухмыльнулся краем рта.
– Ладно, попользуйся. Только гляди, не лихоимствуй, не разори девку. Проверять буду. И ещё. – Фёдор Юрьевич погрозил пальцем. – Коли она помрёт, сельцо пойдёт в казну. Так что обихаживай сироту честно, в наследники не меть.
– Грех тебе, батюшка! Ведь родная кровь!
По нахмуренному лицу начальника было понятно, что думает он уже о другом. Ответ прозвучал рассеянно:
– То-то, что кровь. Знай, какую кровь лить, а какую нет. Ступай,ступай.
Упруго поклонившись, Автоном Львович сбежал по крыльцу, как на крыльях слетел.
Что имение не досталось – пустяк. Главное, ничто теперь не помешает искать золото и Девятный Спас. Хвала Тебе, Господи! Совершилось!

* * *
Василиса проснулась майским утром, когда небо, долгие полгода хранившее сонное молчанье, грянуло первой грозой, заливистой, весёлой и нисколько не грозной. Легкомысленные весенние тучки, будто вспугнутые утята, заполоскали крылышками по голубому пруду. Небо треснуло вдоль, озарилось праздничными фаерверкными вспышками, по земле звонко прокатился дождик, и сразу же закоро-мыслилась семицветная радуга. Княжна очнулась легко, как после обычного сна.
Рядом с кроватью сидел Петруша. Он показался Василиске осунувшимся. Наверно, плохо спал после вчерашнего. Обидел свою Хлою, теперь кается. Пришёл пораньше, прощенья просить. Словами, конечно, не выскажет, но ей довольно и взгляда. Корить его Василиска и не думала.
– Что, кобыла-то, родила уже? – спросила она.
На Пете был новый кафтанчик, со шнурами. Нарядный. Должно быть, дядя вчера из Москвы привёз. Не рассказав про кобылу, Петруша встал и молча вышел.
Кости отчего-то ломило, не было сил подняться. Девочка шевельнулась, застонала.
В спаленку вбежал дядя. Он, в отличие от Пети, выспался на славу – свежий, бодрый, с подкрученными усами.
– Вот радость! Как ты, девонька? Помнишь ли, что было?
Наклонился, взял за руки и пытливо всмотрелся ей в лицо своими чёрными глазами.
Василиска вспомнила ужасный сон: «Так вот почему нет сил ни единым членом пошевелить».
– Ой, мне приснился твой карлик! Будто он меня хотел в лес увезти и зарезать!
Но дядя не дослушал, погладил девочку по голове.
– Бедная ты, бедная. Не сон это был. Яха взбесился, напал на тебя. Ничего, больше ты его не увидишь. Я его, собаку бешеную, вот этой рукой порешил.
Антоном Львович показал свою крепкую десницу, сжатую в кулак.
– Не сон? – ахнула княжна. Насупила брови, пытаясь разобраться в череде смутных видений, что замелькали перед её глазами. – Выходит, Илья мне тоже не приснился?
– Какой такой Илья?
Дядя так и впился в неё взглядом. Но Василиска помнила, что про Илью рассказывать нельзя – это меж ними двоими тайна.
– Илья-пророк, – ясно улыбнулась она. – Который громы мечет.
– Это из-за грозы.
Огоньки в дядиных глазах приугасли.
Василиска же рывком села в кровати, забыв о ломоте. Память оттаивала, из неё выныривали картины, одна невероятней другой. Тряска в несущейся телеге. Оскаленный рот страшного Яхи. Всадник на маленьком коне. Образок Димитрия Солунского в лунном луче. Потом… Что было потом?
Нет, не вспомнить. А Илья, наверно, всё-таки приснился. Будто чешет ей гребнем волосы, и от этого по всему телу покой, теплота и приятствие… Она откинулась на подушку. Закружилась голова.
– Сколько ж я проспала? Долго, да? Целый день? Иль больше?
Автоном Львович вздохнул.
– Ах ты, деточка моя страдальная… Будем теперь вместе жить. Главное, в себя пришла. Лекаря-немчина к тебе выпишу. Поправишься, здоровей прежнего будешь. – Он перекрестился и с чувством воскликнул. – Господь к сиротам милостив!

Часть третья
Дважды да дважды восемь
Глава 1
У князь-кесаря
Сей князь был характеру партикулярного: собою видом, как монстра; нравом злой тиран; превеликой нежелатель добра никому; пьян по все дни; но его величеству верной так был, что никто другой.
Б.И. Куракин «Гиштория о царе Петре Алексеевиче и ближних к нему людях»
Миновало ещё девять лет. Счёт времени в России теперь вёлся по-европейски – от рождества Христова и от второго зимнего месяца. Прежнюю хронологию блюли лишь ревнители старой веры.
По-новому год получался 1708-й, по-старинному 7216-ый. Хоть так считай, хоть этак, – выходило две восьмёрки. То есть, согласно прозрению покойного отца Викентия, нынешнее лето сулило потомкам Филарета сугубую опасность.
Обстоятельства, в самом деле, складывались для Романовых такие, что горше некуда. Многие в Европе и в России были уверены, что Пётр досиживает на царстве последние месяцы, а то и недели.
От западного порубежья, с той же стороны, что и век назад, на Россию надвигалась чёрная гроза. Но в Смутную эпоху, закончившуюся, когда новой династии была ниспослана чудотворная Икона, государственное неустройство возникло из-за череды гибельных неурожаев, бунтов, чужеземных происков. Ныне же вся вина лежала на помазаннике Божьем. Он сам накликал на Русь погибель, от которой, казалось, не было спасения. В то грозное лето, едва не ставшее для российского государства последним, ни один человек, даже из самых верных царевых конфиданов, не поверил бы, что потомки будут называть Петра «великим» и «Отцом отечества».
Позволим же себе усомниться в правомерности этого титулования и мы.
В начале семнадцатого века, то есть в филаретовские времена, первенство в восточной половине европейского континента оспаривали четыре силы: Турция, Польша, Швеция и Россия, причем последняя была самой немощной из соискательниц, от которой хищные соседки отрывали сочащиеся кровью куски.
Однако в течение следующих десятилетий нешумливые, степенные отпрыски Филарета понемногу крепили своё государство и расширяли его пределы, предоставляя своим врагам истощать друг друга в изнурительных войнах, так что к исходу столетия Московия оказалась у черты, откуда открывались поистине захватывающие виды.
Огромная, некогда воинственная Польша пришла в совершенный упадок. Османская империя ослабела и утратила завоевательный пыл. В Швеции на престол взошёл восемнадцатилетний Карл XII, в котором никто ещё не предугадывал гениального полководца. Однако честолюбие юного короля, мечтавшего о славе герцога Мальборо и принца Савойского, было обращено не на Восток, а на Запад, к столицам и дворам блестящей Европы. Там назревала большая схватка – первая из великих войн, в которых на кон будут ставиться судьбы не сопредельных стран и даже не континента, а целого мира.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62