– Это и есть главный заговорщик, который мне всё расскажет? – спросил Попов. – Зачем же мы куда-то едем?
Ганноверец выглядел встревоженным. Что-то было ему явно не по нраву.
– Нет. Военной частью руководит другой человек, бывший капитан царских мушкетёров. Его сегодня чуть не арестовали полицейские агенты, и он скрывается в секретном месте. Туда мы и едем.
Капитан мушкетёров? Не стрелецкий ли пятидесятник Фролка Бык? То-то бы ладно! Один раз ушёл от Алексея Попова, вдругорядь не сорвётся!
От азарта и волнения у гвардии прапорщика пересохло в горле. Посольский секретарь тоже был неспокоен, всё ворочался на сиденье и поминутно высовывался в окошко, смотрел, куда едут.
Ехали сначала высоким берегом, потом повернули с приречного тракта в сторону, на дорогу поплоше. Она миновала слободские дворы, превратилась в поросший травой просёлок, на котором карету стало пошвыривать из стороны в сторону.
Дома кончились, потянулись пустыри. За ними, в берёзовой рощице, экипаж остановился.
Спустившийся с козел одноглазый сказал, подойдя к дверце:
– Колымагу тут оставим, пойдём пеши. Там такое место – приметно будет.
Штрозак перевёл, Алёшка важно кивнул. Zu Fu? так zu Fu?.
Вышли из рощи – за ней выжженная земля и чуть поодаль обугленные остовы домов.
– Что это ест?! – испуганно воскликнул ганноверец.
Провожатый объяснил на ходу:
– Хутор тут был стрелецкий. Стремянного полка. Во время бунта пожжён в острастку смутьянам, а селиться тут запрещено.
Секретарь перевёл и это, назвав хутор «фольварком», а Стремянный полк «лейб-региментом». Где тут может скрываться пятидесятник, было совершенно непонятно. Сколько Алёша ни вертел головой, ничего, кроме головешек и бурьяна не видел.
– Здесь. – Одноглазый склонился над полусгнившим колодезным срубом, позвенел ржавой цепью и крикнул в дыру. – Фрол Протасьич! Я это, Агриппа! Не пальни! К тебе двое людей немецких. Что будут спрашивать – отвечай, как есть.
– Пущай лезут, – басисто прогудело из колодца.
Он самый, Бык, окончательно убедился Алексей. Ну держись, вор. Теперь не улетишь. Тут тебе не колокольня.
Человек, назвавшийся Агриппой, крутил ворот. К концу цепи вместо ведра была примотана верёвочная лесенка. Одноглазый прицепил её к крюкам, приделанным к срубу изнутри. Всё тут было придумано и приготовлено с умом.
– Полезайте, – сказал проводник. – Мне незачем. Пора в дом возвращаться. Твой кучер меня отвезёт назад, а за вами вернётся.
– Я не хочу! Веровка меня не держать! Я толстый! – закричал Штрозак.
– Фрол потяжелей твоего будет.
С этими словами Агриппа зашагал назад к роще, оставив фонарь на краю колодца. Из-под его башмаков поднимались серые облачка пепла.
– Герр секретарь, ни о чём не беспокойтесь. – Попов уже вешал себе на шею портупею, чтоб не мешала спускаться. – Я слезу первый, подержу лестницу. – Он заглянул вниз. – Здесь неглубоко, каких-нибудь двадцать локтей.

* * *
Спускаться в темноту было жутковато и неудобно, с фонарем-то в руке, но нетерпение подгоняло.
Наконец под ногами оказалась земля. Не мокрая, как следовало бы ожидать, а сухая. Вода из этого колодца давным-давно ушла. Если вообще когда-нибудь была.
Тусклый свет, проникавший сверху, позволял увидеть очень немногое. Стенка была только с одной стороны, от которой пространство расширялось.
– Эй, немец, ты по-русски разумеешь? – раздался из темноты мощный голос. Теперь Алексей явственно его узнал -тот самый, с колокольни.
Не отвечая, Попов зажёг в фонаре свечу. На некотором отдалении тоже щёлкнуло огниво, загорелся огонёк. Помещение осветилось.
Колодезь оказался ложным. Под землёй была вырыта продолговатая камора длиной шагов в десять, шириной в пять. В дальнем её конце виднелся дощатый стол, на котором светилась масляная лампа. Там сидел огромный мужичище. На его бородатой роже поигрывали чёрно-багровые тени, глаза зловеще поблескивали. У одной из стен лежал ворох сена, должно быть, заменявшей подземному сидельцу постель….
– Сдороф буди, маладетц, – приветствовал его Лёшка, вспомнив, что именно так обратился к нему лейтенант Мюльбах, упокой Боже его грубую душу.
Продолжая вглядываться в сумрак, Попов держал лесенку, по которой кряхтя и ругаясь, спускался пузатый секретарь.
Он с опаской воззрился на великана, который спросил его:
– Ты, что ли, главный?
– О, нет! Я толко толмечер.
– Ну переводи, коли толмач. Пусть скажет, что он за человек да откуда, а потом уж спрашивает… Садиться тут некуда. Так стойте.
Пока Штрозак переводил, Алексей прикидывал, как разговаривать с пятидесятником. С такими, как Бык, лучше держать себя поначальственней, как подобает важной персоне.
– Скажите ему, что я прибыл из ставки короля Карла, Мы желаем знать, как устроено дело, за которое этот человек получил хорошие деньги.
– Про деньги говорить не буду – московиты на сей счёт обидчивы, – предупредил Штрозак, прочее же перевёл, от себя ещё и назвав Лёшку «отшень фашни чоловек при шведски король Карл».
Ага, сообразил Попов, толстяк и сам не прочь узнать подробности заговора. Фрол довольно хмыкнул:
– Ишь ты, сам Каролус нашими делишками заботится… – Он повысил голос, как это часто делают русские люди, обращаясь к иноземцам. – Слышь, толмач, пусть он передаст королю: Фролка Бык оплошки не даст. Люди подобраны верные. Настоящих орлов средь них нету, те все в бунташное время на плаху легли, но мне хватит и кочетов. Ихнее дело прокукарекать, а дальше само пойдёт. На это главный расчёт… Ныне всё у нас готово, мина заложена. Скажите только, когда зачинать. Лишь только собака Ромодановский издохнет, мои людишки Москву с двух сторон запалят, да в набат ударят, а прочие обложат Преображёнку, чтоб синие кафтаны из норы не совались. Без начальства, да под красного петуха с набатом народишко враз осмелеет. Пройдут по боярским дворам, по купецким лавкам. В Немецкой слободе, где надо, я караулы поставлю, так что не робейте. Англицких и цесарских людей не тронут…
Всё это, однако, Попов слышал ещё на колокольне. Хотелось знать больше.
– Ну хорошо, захватят они город, пограбят, перепьются. Сколько это продлится? Через неделю или две из окрестных гарнизонов подтянутся регулярные войска и подавят бунт.
Фрол засмеялся.
– Само собой. Затем и придумано. Не в Москве дело, а в царе. Как только он прознает, что стрельцы снова поднялись, всё бросит, помчится в первопрестольную. Это уж беспременно.
Дослушав перевод, Алексей кивнул. Известно, что больше всего на свете государь страшится стрелецкого мятежа в Москве. Десять лет назад, переполошившись, из самой Европы прискакал.
– И что с того?
– А то. – Бык подмигнул. – Я с десятком самых толковых ребят, не дожидаясь, пока солдаты нагрянут, заранее с Москвы съедем и затаимся. Пускай голытьбу без нас пушками да ружьями похмеляют. А мы сядем на Смоленском шляхе и будем ждать. Там на некой речке, где царю переправляться, мост обрушен, а покамест паромная переправа налажена. Паромщики – мои ребята, а под настилом два бочонка пороху. От одного берега Петра отплывёт, до другого не доплывёт. Ясно?
– Ясно-то ясно. Но если порох отсыреет, или его паромщики струсят, или царь решит бродом переправиться – что тогда?
– Если Бык за что взялся, то уж накрепко, – строго сказал пятидесятник. – Переправа – это первая засада, где Петру сгинуть должно. Людей там поставлено двое, мужики крепкие, страха не ведающие. Ну а коли сатана царя на пароме всё-таки убережёт, ему до Москвы ещё в трёх местах угощенье заготовлено. Лучшие молодцы у меня там, не крикуны бунташные, и сам я тоже на Смоленском шляхе буду. Доехать живым Петру никак невозможно. Пропадёт этот чёрт – вся его держава рассыплется. А дальше дело ваше, шведское.
– Короши план, очен надёшни! – воскликнул Штрозак, недопереведя до конца и, очевидно, забыв о скромной роли толмача. – Без русски «авось»!
Попов молчал, ошарашенный обстоятельностью и продуманностью заговора.
Москва, она и вправду, будто пороховая бочка, только искру поднеси – взорвётся. А дальше всё пойдёт в точности, как рассчитано пятидесятником. И если уж он сам с «лучшими молодцами» будет стеречь государя на Смоленском шляхе, то быть России без Петра Алексеевича. Армия, лишившись предводителя, падёт духом. Меж генералами и министрами начнётся метание. Малороссия сразу отшатнётся от Москвы. По всей державе прокатятся бунты. Пожалуй, шведскому королю можно будет вовсе на Восток не ходить, Русь сама ему под ноги повалится. То-то Англии с Австрией счастье!
– Я всё понял и запомнил, – сказал Алёша, спохватившись. – План действительно превосходен.
– Одно паршиво. – С гордым видом приняв хвалу, Бык озабоченно почесал волосатую руку – один рукав на рубахе был оторван. – Ищейки Преображенские что-то пронюхали, зашныряли во все стороны. Сегодня утром еле-еле от них ушёл. Поскорей бы начинать, что ли.
Штрозак опять забыл, что явился сюда всего лишь переводчиком.
– Я долошу кому надо и вернусь сказать, кокда мошно начинать. Шди сдесь.
Но Бык покачал головой:
– Нет, я тут ненадолго. Меня отсюда однажды Преображенские уже выкуривали. Кто-нибудь из старых ищеек может вспомнить. Затаюсь в ином месте, подальше. Агриппа будет знать, ему скажи.
Не понравилось это Алёшке. Фрол – дядька скользкий. Выползет из сей дыры, ищи его потом. Дипломатам что? От всего отопрутся. Есть, правда, одноглазый Агриппа. Но вдруг и он сбежит? Иль упрётся и не скажет, где Быка искать?
Нет уж. Как устроен заговор, ясно. Главарь – вот он. Нужно его брать.
– Я слышал достаточно, – объявил Алексей ганноверцу. – Можно уходить.
И первым направился к лестнице, потихоньку выпрастывая из рукава нож. Чиркнул по одной из верёвочных перекладин, чтоб надрезать, да не насквозь.
– Поднимайтесь, герр Штрозак. Я подержу.
– Благодарю, герр лейтенант.
Толстяк пыхтя ступил раз, другой, третий, а на четвёртый нога сорвалась, и он с грохотом сверзся вниз.
Гвардии прапорщик был к этому готов, в руке держал карманный пистолет. Наклонившись над упавшим, коротким, сильным ударом треснул его рукояткой по виску. Штрозак только охнул.
– Упал? Дурья башка! – вскочил из-за стола Фрол. Видеть, как Лёшка угомонил немца, пятидесятник в полумраке не мог. Дальше таиться было незачем.
Алексей повернулся, наставил дуло на Быка и негромко, но убедительно сказал:
– Сядь, Фролка. И не гляди, что пистоль мал. Пуля в нём тяжёлая, быка свалит.
Ручищи пятидесятника вцепились в столешницу, глаза сузились.
– То-то я смотрю, для немца глаз шибко зыркий, – протя нул стрелец, не выказывая страха. – Ты пали, птаха Преображенская, не сомневайся. Фролка Бык смерти не боится.
Легко, будто щепку, он опрокинул стол и ринулся на Попова. Лампа, упав, разлила лужицу горящего масла, которое зашипело и погасло, но на земле стоял фонарь, и этого света для прицела было довольно. В плечо? В ногу?
Дуло качнулось кверху, книзу. Ударил выстрел. От кремнёвого замка полетели искры, из ствола пук огня.
Пятидесятник зарычал, но устоял и даже не споткнулся. Знать, пуля не задела кости, пробуровила одну плоть. От такой раны Алёше прок был никакой – всё равно, что бешеного быка кнутом ожечь.
Увернувшись от пудового кулака, со свистом рассекшего воздух над самым ухом, гвардии прапорщик со всего маху ударил врага, как давеча ганиоверца – рукояткой в висок. Однако голиафу это было вроде комариного укуса, даже не покачнулся. Двинул локтем – и Попова отшвырнуло к самой стене. Оно, может, и к лучшему. Образовался простор, чтоб выдернуть из ножен шпагу, а с шпагой в руке Алёше хоть быка подавай, хоть медведя – не страшно.
Только и Фрол был не дурак с голыми руками на клинок лезть. Он сбил ногой фонарь, и в подземелье стало темным темно.
Алексей стоял, прижавшись спиной к шитой досками стене и держал шпагу наготове.
Что-то шуршало во мраке, но рядом или поодаль, было не разобрать – до того стучало в ушах от сердечного биенья.
На всякий случай гвардии прапорщик сделал несколько низких рубящих ударов, чтоб подрубить супротивника под колени, ежели подкрадывается. Сталь рассекала пустой воздух.
– Отсюда тебе всё одно никуда не деться, – сказал невидимому врагу Алёша. – Только зря увечье претерпишь. Я тебе руки-ноги поколю, но возьму живьём. Зажигай фонарь.
А шорохов больше не было. Тишина.
Злохитрый Фролка поступил единственно разумным образом: съёжился где-нибудь, дыхание затаил и ждёт, когда преображенец вплотную подсунется. Тогда шпага ему не поможет, а нож у стрельца, поди, тоже имеется. Хоть он и без ножа, одним кулаком насмерть уложит…
Однако в нерешительности Попов пробыл недолго, ум у него был сметливый. Где тут сено-то было навалено? Вот оно, рядышком. Зажав шпагу подбородком так, чтоб эфес был поближе к кисти, Алёша достал кресало с кремнем, нагнулся и высек искру прямо на сухую траву. Повезло – огонь взялся сразу же. Попов отпрыгнул в сторону и выставил перед собой клинок.
Никто на него из тьмы не бросился. Пламя разгорелось так быстро, что в считанные мгновения никакой тьмы не осталось, весь склеп озарился лучше, чем давеча от фонаря и лампы. Только Быка в подземелье не было! Валялся перевёрнутый стол, под дырой колодца лежал оглушённый Штрозак, пятидесятника же след простыл.
Алёша не верил собственным глазам. Заколдованный он, что ли, этот Фрол? С колокольни ещё ладно, но из-под земли-то как можно испариться?
Лестница как висела, так и висит. Да и слышно было бы, если бы стрелец по ней полез…
Рука сама поднялась сотворить крестное знамение. Изыди, нечистая сила!
Но сено полыхнуло ярче, и в углу, рядом с лавкой, высветилось пятно. Не пятно – дыра!
Недокрестившись, Попов кинулся к лазу. Вот куда он уполз, гад! У него, как у лисицы, в норе запасные входы-выходы!
Чтоб попасть в лаз, пришлось встать на четвереньки, а шпагу бросить. Соваться головой вперёд в темноту – это запросто можно было напороться на нож или попасть под удар железного кулачищи, но разъярённый Алёша об опасности не думал. Неужто снова улизнул, уж прескользкий?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62