За две недели, проведённые при Внутреннем полуприказе, Алексей не раз имел возможность убедиться, что «убогий умишком» шпиг всё схватывает на лету, никогда ничего не забывает и повсюду суёт свой нос.
– Вот этого молодца надобно обрядить так, чтоб на монастырском дворе на него не оглядывались.
Большего Юле знать не полагалось. Шпиг выпрямился, мгновение-другое разглядывал Дмитрия круглыми, лишёнными выражения глазами. Крикнул куда-то в глубину своей сокровищницы:
– Мишка, Прошка! Стрельца бескоштного! На два аршина восемь вершков.
– Скидывай свою казацкую одёжу, – велел Алёша.
Оседлец приятелю срезал ножом.
– На, после приклеешь. Эх, волоса у тебя коротки. Ну ничего, шапкой прикроем.
– Лицом больно бел, да чист, – посетовал Юла. – Оборотись-ка, сокол.
Помазал Дмитрия какой-то дрянью, бороду растрепал, сунул в неё соломинку, да хлебных крошек.
Помощники вынесли латаный стрелецкий кафтан зеленого сукна, портки, жухлые сапоги.
– Хорошо, – одобрил Алёша. – Теперь дай арестных кумплектов, что я из Голландии гехаймрату присылал.
– Это снурочек кожаный с ротовой грушкой? Чтоб вора связать и кляпчиком умолчать? – Юла причмокнул. – Ох, хорошая вещь. Места не занимает, узлами не путается, а уж так-то удобна, так-то ловка! Ярыжные не нарадуются. Сколь тебе?
– Дай десяток. А лучше дюжину.
Главный шпиг прищурил глаза. Улыбочка исчезла. Намечалось какое-то большое дело, о котором Юла ничего не ведал, и это ему не нравилось.
Однако кумплекты выдал и вопросов больше не задавал, поостерёгся.

* * *
Времени оставалось немного. Подхватив под мышку костыли и перекинув мешок с арестными кумплектами через плечо, Алёша побежал к Яузе, где имелся особый причал, принадлежавший приказу. Водой до Новоспасского монастыря было быстрей.
Скороходный ялик понёс друзей вниз до устья Яузы, а после налево, по неширокой реке Москве, вполовину усохшей от летнего тепла. С берега это, должно быть, смотрелось странно: шестеро молодцов в синих кафтанах усердно налегают на вёсла, а на носу сидят двое в рванье и ведут какой-то тихий доверительный разговор.
Алексей вполголоса обсказал напарнику подробности дела, потому что князь-кесарь бывшему асаулу толком ничего не объяснил, только запугивал.
– Понял?
– Чего тут не понять. – Дмитрий без интереса дёрнул плечом. – Бей по голове, связывай да рядком укладывай. Ты, Лёшка, лучше скажи, как тебя в Преображёнку занесло?
– Меня-то ладно, я скоро десять лет на казенной службе. А ты-то, ты! Сказывали, погиб ты, землёй завалило. А коли не погиб, то зачем доброй волей вернулся туда, где тебе плечи рвали?
Никитин вздохнул.
– Уж как не хотелось… А делать нечего. Пришлось. Для всего отечества опасность.
И рассказал про свой исход в Сечь, про изменнический сговор украинского гетмана с запорожским атаманом – коротко, потому что долго не умел. Ни про давнее лесное житьё с Илейкой, ни про казацкие походы распространяться не стал. Ибо, во-первых, ещё успеется, а во-вторых, очень хотелось про Лёшкину жизнь послушать.
– …Так что я не с доносом прибежал, я саблей себе дорогу проложил! Вот и весь сказ, – закончил он, вспомнив с обидой, как князь-кесарь принял его за трусливого доводчика. Однако тут уязвленным почувствовал себя Алёша.
– Я, знаешь, тоже не по доносному делу в Преображёнке состою. Не наушничаю, поклёпы не возвожу. У меня враги настоящие, не надуманные.
– Погоди. Когда мы с тобой в Аникееве прощались, ты был цесарцем и учителем шпажного боя. Как же ты теперь сделался Поповым и отчизны сберегателем?
– Фехтованию гвардейцев я обучал недолго. Царь Пётр Алексеевич скоро одумался, не захотел, чтоб дворяне друг друга на поединках дырявили. Ни к чему государю, чтоб офицеры о чести задумывались. Много о себе понимать начнут. – По бледновеснушчатому лицу рассказчика скользнула горькая улыбка. – За дуэльную драку постановлено казнить смертию без пощады. Это ладно, это дело государево. Но что мне, рабу Божьему, прикажешь делать? В армию идти лямку тянуть не хотелось. Тогда ведь и войны никакой не было, а в мирное время что? Мужиков бестолковых учить право от лева отличать. Порыскал я туда-сюда, узнал: ищут, кто иностранные языки и обычаи знает, а также иностранцев, кто добро по-русски говорить и писать умеет, чтоб на новую службу брать – для заграничного проживания. А я, Митьша, честно сказать, устал тогда от России-матушки. Батька помер, ты тож пропал. Что я тут, один-одинёшенек? После стольких лет привольного заморского житья и душно, скушно… Знаешь, как говорят господа волонтеры, кто в Европе побывал? На Родине хорошо, а за границей лучше.
Дмитрий удивлённо посмотрел на товарища – не шутит ли. Сам он тоже побывал в разных странах – в Крыму, в Валахии, в Польше, у ногаев, и не показалось ему, что там лучше. Вот уж воистину, кому арбуз, а кому свиной хрящик.
– Так и попал в Иностранный полуприказ Преображёнки. Он тогда звался по-другому: Внешнесведывательная служба. Просился я в Париж, либо в Венецию, на худой конец в Вену, но выпало мне ехать в Стекольну, по-шведски – Стокгольм. Затосковал я там вначале. Город бедный, серый. И дело мне поручили скучное: считать военные корабли – о скольких мачтах-пушках, да какие в порту стоят, а какие куда поплыли, да какие крепкого строения, а какие ветхи. Раз в месяц о том грамотку отсылал в Гаагу, где другой человечек сидел, якобы купец датской. Жалованье было скудноватое. Если б не шведские фру да фрекепы, засох бы я там.
– Кто-кто?
– Бабы с девками. Они там хороши. – Алёшка подумал и добавил. – Они везде хороши. Не видал я страны, чтоб девки плохи были. Вот мужики – другое дело…
– Ты рассказывай про службу, а то вон уж купола видно.
Из-за поворота реки, в самом деле, показались золотые верхушки Новоспасских храмов. Алёша заговорил быстрее.
– Потом началась война, и я понял, зачем в Стекольну посажен… Потом ещё много чего было. И в Париже побывал, и в Вене, и в Венеции. Где только нелёгкая не носила…
– А Попов ты почему?
Алексей хитро подмигнул.
– У нас на государевой службе как? Коли не православный – уже не свой. Зато ежели кто из чужеземных в русскую веру перейти захочет, проси, что хочешь. Мне, сам понимаешь, веру поменять не трудно было. Сначала, как водится, покобенился, но дал себя уговорить. За это был зачислен сержантом по лейб-гвардии Преображенскому полку и пожалован деревенькой в тридцать дворов. Деревеньку я продал, недосуг с овсами да курями возиться, деньжонки в кумпанство банкирское пристроил, там каждый рупь в год до четырёх алтынов приносит. Имя взял «Алексей» – понравилось оно мне. – Он хохотнул. – Из «Виченцо» отлично вышел Викентьевич, как мне и по тяте-покойнику положено. И фамилью тоже взял в память батюшки -«Попов». Ныне же, гляди, я гвардии прапорщик. Важно!
– Невелика птица. Мне вон тоже сказано быть прапорщиком.
– Сравнил! Ты армейский, вам цена за пучок полушка, а я Преображенского полка. Это поболе, чем в армии капитан. Из гвардии прапорщиков, бывает, сразу в окружные воеводы жалуют, а то и в нарочитые царёвы посланники!
Видно было, что Алёша, хоть и переменил имя и ремесло, но хвастать не разучился.
«Что за странная у нас дружба, – подумал Дмитрий. – За двадцать почти что лет всего один день вместе побыли, и уж не юнаки оба, а будто не расставались». Чем больше смотрел он на оживленное лицо старинного приятеля, тем больше распознавал в нём прежнего Лёшку-блошку, верного друга, отчаянного враля и неистощимого выдумщика.
– Ты, поди, женился там у себя на какой-нибудь Мотре, либо Наталке да наплодил хохлят? – толкнул Дмитрия в бок Попов (надо было привыкать к этому новому имени).
– В Сечи не дозволяется. На то клятву даём. А ты?
Алёша обхватил его за плечо и зашептал:
– Нет пока. И не думал, что когда-либо оженюсь. Но в недавнее время повстречал некую несравненную деву и погиб! Пал, сражён Купидовой стрелой! Много всяких повидал по разным странам, но таких не попадалось, и не чаял, что бывают! Венус, Диана и Минерва – всё в едином лике!
Лицо у него будто осветилось, голубые глаза мечтательно обратились к небу.
Стало Дмитрию за друга радостно, а за себя немного горько. Сам-то он девы, какой мог бы отдать своё горячее сердце, так и не встретил. Теперь уж, верно, и не повстречает. Не судьба. Всё степные шляхи топтал да саблей махал, а ныне поздно – тридцать годков.
– Кто такая?
– Господина гехаймрата, временного моего начальника дочерь. Оно, конечно, не по Сеньке шапка. Такого ль ей жениха надо? Любой богач, княжеский сын за счастие почтёт… Ну да ничего, Амор и не такие твердыни брал! – тряхнул головой Алёша и стал подвязывать ногу. – К берегу греби! Нечего нам в виду монастыря от синих кафтанов вылезать.

* * *
Новоспасская колокольня стояла не впритык к храму, а на некоем отдалении, ближе к братским палатам – хорошему белокаменному зданию в три жилья, где располагались иноческие кельи. Монастырь был богатый, почтенный, издревле заступник перед Богом за Романовых, когда те еще хаживали в простых боярах. Тем странней показалось Никитину, что сия обласканная царями обитель оказалась пристанищем для государевых врагов. Или же это сам государь оказался супротивником праотеческих святынь? Правдой было и то, что при Петре, не как при его старшем брате, отце или деде, Новоспасский подзахудал без августейшего призрения, пооскудел. В звоннице сиротливо висел один-единственный великий колокол, все средние и мелкие пошли в переплавку. Пожалуй, не с чего было братии сердечно молиться Господу о государевом здравии…
У колокольни, прислоняясь спиной к двери, стоял молодой курносый монашек с цыплячьего цвета бородёнкой. лузгал семечки. Должно быть, тот самый звонарь.
– Ты молчи, я сам, – предупредил Алёша, отмахивая по земле костылями.
– Спасай Христос, братка. К Фролу мы. Чего вылупился? Не всё стрельцам одним за правду стоять. Нам, солдатам, Петруха, черт табашный, тоже вот где.
– Коли ты к Фролу, должон слово знать, – осторожно сказал монах.
Попов почесал затылок.
– Слово? Так «булат», рази я не сказал?
Звонарь отворил дверь.
– Проходьте, братие. Дело святое!
Обнял одного, потом и второго.
От этого объятья Дмитрий поёжился. Этак вот и Христос с Иудой облобызался. Только кто тут Иуда? Что-то не по сердцу Никитину была новая служба.
– Я чай, мы первые? – обернулся к звонарю Алексей.
– Нет, пят-шестые.
– Как пят-шестые? Велено же было к четырём часам, а сейчас только три с половиною! Монашек засмеялся.
– Стрельцы не немцы, часов на пузе не носют. Пообедали да пришли. Да вы поднимайтеся. Как ты на одной ноге-то вскарабкаешься, болезный?
– Ништо, я обычный, – буркнул раздосадованный Алёша.
Весь искусно замысленный прожект рухнул через стрелецкую сиволапость! Ясно было сказано: с четырёх, по часовому бою, – так нет. Заговорщички! Ох, нёкультурство наше российское!
– Нате-кось.
Звонарь щедро насыпал каждому семечек. Полезли по крутой деревянной лесенке. Подниматься было высоконько.
– Что делать будем? – спросил Никитин, когда они остановились на первом пролёте перевести дух. – Их там с Фролом этим уже пятеро. Главарь, верно, каждого в лицо знает. Не уйти ль, пока не поздно?
– Поздно.
Внизу стукнула дверь, заскрипели ступени. Поднимался следующий заговорщик. Попов заглянул в квадратную дыру.
– Этого знаю! Зиновий Шкура, кому было сказано первым прийти. А и тот четырех не дождал, дурья башка. Лезем, пока не догнал!
Двинулись дальше, стараясь поменьше скрипеть. Затаиться бы где-нибудь, а только где тут спрячешься?
Площадка, на которой висел большой колокол, была открытая, бесстенная. Ещё выше, под маковку, вела приставная лестница. Там, на самой верхотуре, судя по голосам, и расположился неведомый Фрол со товарищи.
– Давай сюда!
Алексей влез в колокол, взялся за язык, втянулся повыше. Огромный медный колпак укрыл сыщика с головы до ног. Митьша взялся с другой стороны: одна рука повыше Алёшиных кулаков, другая пониже. – Тихо ты, чёрт! – шикнул Попов. – Раскачаем – загудит.
Но язык лениво поболтался туда-сюда, выправился. Мимо, пыхтя и отдуваясь, протопал неведомый казаку Шкура.
Едва вылезли наружу, пришлось снова прятаться. Снизу опять скрипели ступени, это поднимался следующий десятник.
И так три раза. То в колокол, то из колокола, то в колокол, то из колокола. Будто мыши, прячущиеся от кошки, подумал Никитин, всё больше злясь. Утешался лишь мыслью, что отечеству должно по-всякому служить, даже и поперёк сердца.
Когда куранты надвратной монастырской башни отбили пять часов, восхождение заговорщиков окончилось. Стало быть, все собрались: восемь щук-десятников и с ними царь-рыба Фрол.
Алёша с Дмитрием подобрались к самой лестнице, чтоб слушать, о чём пойдет беседа. Слышно было разно: то каждое слово, то – если ветер дунет – один невнятный гомон.
Вначале, правда, разговор был однообразный и малопримечательный.
Некто (очевидно, сам Фрол) густым басом спрашивал каждого по очереди про одно и то же. Надёжны ли стрельцы в десятке? Довольно ли оружья? Нет ли нужды в деньгах? Знает ли кто из людишек пороховое дело?
Отвечали ему тоже по очереди. Медленно, обстоятельно, по-московски.
За своих ручался каждый. Называл каждого и расхваливал. Алёшка пожалел, что записать нечем. Попробовал запоминать – плюнул. Запомни-ка восемьдесят имён. Добро б ещё имена были, а то все больше прозвища: Косой, Дуля, Ковыль.
Оружье у стрельцов было, на его недостачу никто не жаловался. Оно и понятно: у исконного стрельца мушкет, сабля да бердыш свои собственные, любовно хранимые. Когда вышел указ оружие из слобод в казну сдавать, отнесли ржавье старое, ломаное, а настоящий наряд попрятали.
От денег не отказался никто, и, судя по звону, Фрол отсыпал каждому чистого серебра. «Знать, денег у заговорщиков много. Откуда бы?» – озабоченно шепнул Алёша. Дмитрий пожал плечами – ему было скучно. Про пороховое дело отвечали разно. У двоих в десятках оказались опытные пушкари, ещё у одного – мастер подкопно-взрывного дела, чему главарь особенно обрадовался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62