Хорошо. Будет на чём вагу установить.
Для самой ваги и для лебедя сгодятся молодые дубки из прибрежной рощи. Железная цепь захвачена из дому. Канаты тоже. Ну а что садок? Не рассохся ли?
Большущая бочка, тоже дубовая, пропитанная особым составом, который не пропускал воду, в прежние времена служила у Ильи садком для заготовления живой рыбы.
Вот что значит добротная работа. Какой бочка была девять лет назад, такой и осталась, только наполнилась до краёв зацветшей дождевой влагой. Значит, не текуча.
Стёкла, как и думалось, нашлись среди головешек. Когда Илья, уходя навсегда, поджог своё уединённое жилище, окна от огня полопались, но оставшиеся куски годились в самый раз. Стекло было хорошее, прозрачное. Когда-то он сам его плавил из кремневого песка, поташа и прочих добав. В общем, мастер остался всем доволен.

* * *
К следующему дню посередь плотины высилось диковинное сооружение.
Дубовая тренога, именуемая лебедью, была увенчана вагой – подобием длинной шеи, к которой на толстой цепи крепилась перевёрнутая кверху дном двухсотведёрная бочка. В неё с четырёх сторон были врезаны стеклянные окошки, а понизу торчали массивные маленькие колёса. В этом чудо-домике вместо пола была прочная деревянная крестовина, где могли стоять два человека. Кормило могло поворачивать колёса в любом направлении.
Сей снаряд, предназначенный для подводного катания, Ильша окрестил «водоходом». Лебедь должна была подвесить бочку над прудом; вага опускала водоход; подвешенные грузила утягивали его на дно, удерживая в стоячем положении – чтоб не ушел воздушный пузырь. По Ильшино-му расчёту двухсот ведер воздуха, содержащегося в ёмкости, ему и Алёшке должно было хватить на час-полтора, после чего приставленному к лебеди Дмитрию полагалось поднимать весь снаряд на поверхность. Мастер соорудил сложную конструкцию из зубчатых передач, благодаря которой Брюхан легко вытягивал тяжесть, в десятки раз превосходившую его собственный вес. Никитину оставалось лишь вести коня в поводу. Первую половину дня упражнялись.
Дмитрий научился управлять лебедью. Поднял и опустил сначала пустую бочку, потом с сидящим внутри Поповым. Ильша наблюдал, подсказывая и помогая.
– Катить водоход будем, отталкиваясь от дна ногами, – объяснял он Мите. – Как найдём, чего ищем, Лёшка воздуху побольше заглотнёт, с-поднизу под край подлезет и бочонок сеткой оплетёт. Наверху поплавок вынырнет, ты увидишь.
– А Лёша что?
– Ко мне вернётся. Коли в водоходе ещё воздух остаётся, покатим дальше.
В полдень, помолясь, приступили.
Первое погружение, во время которого водоход копошился у самой плотины, ничего не принесло. Митя мог следить за неторопливым перемещением подводного снаряда по движению ваги.
Вот зазвенел подвешенный к цепному шкиву колокольчик – значит, пора поднимать.
Брюхан застучал копытами по настилу, потянул канат. Из мутной воды с плеском вылезла круглая верхушка водохода.
Запустили внутрь свежего воздуху, погрузились вновь – теперь полевее. Опять ничего.
Но на третьем ныре, подальше и поправее, колокольчик вдруг затрезвонил раньше времени – отчаянно. Митя испугался, не стряслось ли беды, и хотел уж шлёпнуть вороного по крупу, чтоб тянул со всей мочи. Но тут из воды выпрыгнул поплавок – надутый воздухом кожаный пузырь.
Вслед за поплавком вынырнул и торжествующий Лёшка.
– Подцепил! – заорал он, размахивая рукой. – Один есть! Весь в тине, едва мимо не пропёрли. Тащи, тащи!
От поплавка ко дну тянулся тонкий, но прочный канат. Другой его конец Митя прикрепил ко второй лебеди, маленькой – она была установлена рядом с большой. Завертел рукоять рычага, и вскоре над прудом качался чёрный, облепленный водорослями бочонок.
Цепь тряслась, колокольчик надрывался. Это Ильша требовал, чтоб его тоже подняли.
Но Дмитрий с Алексеем не смогли утерпеть – сначала вскрыли найденный бочонок.
Поддели крышку топором, откинули. Под ней тускло заблестели плотно уложенные монеты. На каждой поверх веницейской чеканки выбит профиль царевны Софьи Алексеевны.
– Цехины! – заорал и запрыгал Попов. – Ура-а!
Лишь вдоволь накричавшись и наобнимавшись, друзья выручили из подводного плена Илью. Тот посмотрел на червонцы, спокойно сказал:
– Ну, дело. Значит, тово-етова, будем дальше искать. Только сначала рыбы наловим. Сейчас у неё самый ход, а потом на дно ляжет – не поймаешь.
И хоть Лёшке не терпелось снова лезть за золотом, пришлось подчиниться. Тут, на реке, Ильша был всех главнее.
Он притащил на плотину здоровенное корыто, наполнил его водой. Потом несколько раз закинул невод и вытащил плотвы, бычков да окуней – впору полк накормить. Добычу пустили в корыто, пусть плавает.
– Пообедаем? – спросил Илья. – У меня брюхо подвело. Ежли бычков на прутки нанизать да пожарить, это быстро.
Но здесь уж Лёшка с Митей взбунтовались. Им было не до бычков, обоих колотило от нетерпения.
– Ладно, – вздохнул мастер. – Что с вами поделаешь…
И водоход опять ушёл на глубину.
Теперь, уже твёрдо зная, что бочонки с цехинами – не выдумка, Никитин неотрывно следил за движением ваги. Ничего иного вокруг не видел, не слышал.
Сзади тревожно всхрапнул Брюхан, а Митя и не обернулся. Что-то шелестнуло в воздухе.
На плечи Никитина упала мокрая сеть, накрыла его с головы до пят. Невод рывком затянулся. Ещё рывок – и Дмитрий повалился на доски.
Ничего не понимая, он задёргался, забился. Но ни высвободиться, ни даже приподняться было невозможно.
Над поверженным витязем стоял кургузый человечек со смутно знакомым лицом, скалил широкий гнилозубый рот.
– Ну здравствуй, чашник.

* * *
Яхе часто снился один сон, страшный.
Будто зимняя река, во льду прорубь, в ней студёная вода. И Яшку, пацанёнка, несёт к той дыре кто-то большой, сильный, кому не залеречишь. Поднимает, бросает. Зыбкая чёрная жуть заглатывает маленького Яшку, обжигает мертвящим холодом, назад отдавать не хочет. И опускается он всё ниже, ниже, а вокруг снуют бесшумные серебряные рыбы, шевеля плавниками.
На этом месте он всегда просыпался, дрожа и всхлипывая, обмочившийся от ужаса.
Сон был взаправдашный, из детства. Почти так всё и случилось.
Когда тятька понял, что малец вырастать не хочет, что будет для семьи вечной обузой и от людей срамом, то порешил избавиться от лишнего рта. Накормил огрызка напоследок досыта кашей с мёдом. Яшка, несмышленыш, обрадовался. В их убогой избёнке и толкуха на воде считалась лакомством, а тут мёд! Налопался, сколько влезло. Родитель сказал: «Боле не можешь? Ну, спасай тя Господь».
Тулупчик на сына надевать не стал, зачем добро зря губить? Обернул в рогожу, туго, перекинул через плечо, понёс.
Увидев впереди прорубь, Яшка всё понял. Но не забился, а будто окоченел и обмарался со страху. С того ужасного мгновения и на всю последующую жизнь воду и всё, что в ней таится, он люто возненавидел. Ни мыться не мог, ни рыбу есть, даже пил только что-нибудь горячее и густое, вроде сбитня или подогретого пивного сусла. Лужи обходил стороной, от дождя прятался, а если всё же приходилось промокнуть, по телу всюду выступала красная сыпь. В тот страшный день на самом берегу встретился отцу знакомый, и когда батя, утирая слезы, объяснил, куда и зачем идёт, человек этот отсоветовал брать грех на душу. Снеси-де лучше кутёнка в Дворцовый приказ, там за карлов хорошие деньги дают.
Получается, что всё-таки спас Яшку господь. Не с большой буквы Господь, а с маленькой – это парнишка потом уже додумался, когда выучил грамоту. Что у карл не «Бог», как у обычных людей, а «бог», такой же маленький и злой, как они. А не злыми им быть нельзя, ибо жизнь у карл жестокая. Если б Яшка в доброго Бога веровал, нипочём бы не выжил.
Впоследствии настало время, когда он и в Чёрта поверил. Тот, наоборот, был большой. Появлялся при луне, верхом, с копьем в руке. Желал Яху догнать, истребить. Ни пуля Чёрта не брала, ни нож. А обликом лукавый был, как некий чашник, принявший страшную подземную смерть от Яхиного промысла.
Мертвец на коне с копьём тоже снился ему не один год. Наконец, догнал – уже не во сне, а наяву, обернувшись прапорщиком Микитенкой, и отнял у сержанта Журавлёва удачу вместе с деревянными ногами, которыми Яха дорожил больше всего на свете.
Немного опомнившись после пережитого ужаса, карлик побитой собачонкой потащился в Преображёнку, к хозяину. С отвычки на собственных коротких ножках, да ещё необутому, бежать было трудно. Скоро Яха захромал. А тут ещё с неба забрызгал дождь, и стало калеке совсем скверно. Подвывая и размазывая по лицу слезы, Журавлёв плёлся вдоль Москвы-реки. Не оправдал он доверие Автонома Львовича, второй раз за долгие годы – опять из-за проклятого призрака. А нынешняя ночь у хозяина была особенная, поворотная. Он на Яху полагался, как на самого себя. Но подвёл его неверный раб…
Дождь полил пуще, за воротник потекли струйки, обжигавшие кожу хуже огня, и Яха этой пытки не выдержал. Спрятался под Яузский мост, а ведь знал, что должен как можно скорей явиться к гехаймрату. Пускай недотёпу там ждали ругань и побои, но в опасный час место сторожевого пса рядом с хозяином.
И едва кончило поливать, Журавлёв побежал дальше, старательно обегая лужи.
Опоздал он. Угодил к шапочному разбору. Но если б и успел, это ничего бы не изменило.
Сорвалось что-то в хитром замысле Автонома Львовича. Это Яха понял, когда мимо него, неподалёку от Преображёнки, с лязгом и гиканьем пронёсся поезд князя-кесаря. На облучке кареты восседал мастер Илейка, живой и невредимый, а сквозь стекло, подсвеченное факелом, Журавлёв разглядел совиный профиль Ромодановского.
Стало быть, всё пропало. Возвращаться в приказ незачем. Хозяин не дурак. Его наверняка уж и след простыл. А если Автонома Львовича взяли, то на свободе Яха ему больше пригодится.
Решил тогда Журавлёв наведаться в Кривоколенный. Вдруг Зеркалов там?
Понёсся в Москву и, верно, сгинул бы ни за понюх табаку, если б не счастливый случай.
Уже перед самым рассветом, близ Покровских ворот, где вход в город, присел он в кустах на кортки, тужился по нужному делу. Вдруг из Белого города вылетает верховой и прямо к караулу.
– Эй, начальник! От князь-кесаря приказ! Объявлен розыск беглого карлы Яшки Журавлёва, Срамнова тож! Всех карл, кого ни увидишь, бери под стражу, доставляй в Преображёнку! Ещё из примет – зело великие усы сапожного цвету.
От этого крика у Яхи нужное дело свершилось безо всякой натуги. Схватился за усы, отодрал с лоскутами кожи, так, что по губам брызнуло кровью.
Остался маленький человек без всего: ни хозяина, ни ходуль, ни усов, ни сапог, ни угла, где можно было бы спрятаться.
Но карлинский бог не покинул своё сирое чадо. Под колокольный звон, скликавший слобожан к заутрене, нашёл себе Журавлёв и прикрытие, и способ передвиженья.
Увидел он картину странную, даже дикую: как три мешка на ножках, шаря наощупь, стягивают рогожный балахон с мёртвого тела и потом, всё так же вслепую, молотят друг дружку кулаками, дерутся из-за своей жалкой поживы.
Обобранный покойник был жёлт и безобразен. Вместо рук две культи, носа и одного глаза нет, лоб собран толстыми уродливыми складками. Прокажённый, понял Яшка. И трое остальных тоже. Товарищ ихний одноглазый подох, вот они и сцепились.
Минуту назад Журавлев был в полной уверенности, что несчастней и бездольней, чем он, нет ни единого существа на свете, однако ошибался.
Подошёл он к уродам, отобрал мешок, побил их немножко, чтоб уважали, а потом предложил выгодное: станет он у них за поводыря, а они за это будут его слушаться и по очереди на закорках таскать. Те не поверили своему счастью.
Сел Яха одному на плечи, балахон с дырками натянул сверху. Ткнул пятками в бока: нно, пошёл! Остальные ухватились за первого, засеменили.
– Пойте жалостное, – велел им Журавлёв.
Запели. Стража у башни не то что остановить или расспросить – врассыпную подалась, закрестилась, да вслед поплевала.
А заразы Яшка нисколько не боялся. Он вообще мало чего на свете боялся. Воды с рыбами, раками, пиявками и прочей пакостью. Подвести хозяина. Ещё, конечно, Чёрта – мёртвого чашника Никитина. А боле ничего.
Причём от третьего из страхов ему суждено было в тот же день избавиться.
Добрёл он со своим гнусавым стадом до Кривого Колена. Увидел приставленный к дому караул, закручинился. В глубине души надеялся, что Автоном Львович как-нито вывернется, он ведь увёртливый. Но дела у хозяина, знать, были совсем плохи.
Хотел Яха поворачивать подобру-поздорову, но тут вдруг узрел того, в ком полагал главную причину всех своих бед.
К дому быстрым шагом подходил Никитин-Микитенко, в обгорелом красном мундире, при сабле. Постоял перед воротами в нерешительности, перекрестился, поговорил о чём-то с караульным начальником, вошёл.
Времени, чтобы как следует рассмотреть страшного врага, у Журавлёва было достаточно. И открылись у Яхи глаза.
Никакой это был не Чёрт и не оживший покойник, а самый обыкновенный беглый дворянчик Митька Никитин, только подматеревший и с обритою бородой. Потому что черти или призраки нерешительности не ведают, а главное, не крестятся. Не засыпало чашника землей ни в каком подземелье. Спасся он как-то, сбежал, чтобы раз за разом возникать ниоткуда и путаться у Яши под ногами.
Во всю свою жизнь Яха, хоть и не терпел людского рода в целом, но ни к какому из человеков ненависти не испытывал. Если кого пытал – то не из неприязни, а по долгу службы и для собственного удовольствия. Если убивал – опять-таки для пользы, беззлобно. Но здесь, глядя в спину Никитину, так ожёгся изнутри лютым пламенем, чуть дым из ноздрей не повалил. Ну, чашник, пожалеешь, что на свет родился…
С того момента Журавлёв решил от заклятого врага не отставать. Куда Никитин, туда и он.
«Коняшек» своих Яха держал в строгости. Прекословить ему они не смели. Почему да зачем, не спрашивали. Как велел, так и делали. Куда скажет, туда и шли.
Тем более при таком поводыре жизнь у калек началась хлебная. Научил их Яшка, как надо милостыню добывать: не канючить – за горло брать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62