https://wodolei.ru/catalog/dushevie_poddony/
Власть теперь крепко держали Нарышкины, благоверная правительница Софья осталась без правительности, при одном лишь благоверии: уселась в монастыре, как девке-царевне и надлежало бы с самого начала. Её родичи Милославские позабились в щели, тише воды, ниже травы.
Матвею Миновичу к тишине да нижние было не привыкать. Он с рождения был человек робкий, смирный. Сидел часами у птичьих клеток, слушая, как высвистывают соловьи, дрозды и канарские воробьи, а превыше всего на свете обожал подпевать на клиросе в сельской церкви высочайшим голоском – иной раз неверно, но кто ж его княжеской милости на такое указал бы?
А более всего не любил князюшка споры, раздоры, всякие свары. Чрезвычайно расстраивался от них душой и даже желудком. Все дворовые знали, что перечить и упрямствовать не надо. Господин со всем согласится, а после потихоньку шепнёт прикащику, и строптивца-упрямца в сей же день продадут куда-нибудь за тридевять земель, так что никто его больше не свидит. Знал Матвей Минович, что бессемейная продажа – грех и на Руси не в обычае, но очень уж неприятно становилось видеть невежу, что посмел его расстроить.
После падения рода Милославских и тёмной гибели жены к природной тихости князя прибавилось еще одно качество: крайняя боязливость.
Под горячую руку его, вслед за более заметными родственниками, вызвали в Тайный приказ и расспросили по делу Софьи. Пытать не пытали, только прикрикнули. Однако Матвею Миновичу этой острастки на всю жизнь хватило.
В столице с тех пор он ни разу не был. С прочими Милославскими старался не знаться, а когда те наезжали в Сагдеево по-семейному, уклонялся поддерживать какие-либо разговоры про московские дела.
По жене князь сильно не убивался, дочь мало сказать что не любил (любить-то он, наверное, и вовсе никого не умел, не было в нем для этого достаточно душевной силы), а как-то чуть ли не опасался, с самого ее младенчества.
Василиса ещё совсем кроха была, а уже примечала в тятиных глазах то ли робость, то ли брезгливость. Целовал он её только на Пасху, губами не касаясь. По голове или по плечу не гладил никогда.
Ну да девочка об том нисколько не печалилась. Было кому её и поцеловать, и приласкать.
Кроме родителя, все обитатели княжьего двора (а было их не один и не два десятка) в маленькой Василисе Матвеевне души не чаяли.
Девчоночка росла ясная, звонкая. Без неё просторные деревянные хоромы закисли бы, а тут с утра до вечера и в одном конце, и в другом цокот подкованных серебром сапожек, заливистый смех, песни, игрища.
На Москве в боярских и княжеских домах быт в последние годы стал меняться. Желая угодить его царскому величеству, многие из знати начали тянуться к европейскому обычаю. Скинули длинные старинные одежды, обзавелись немецкими каретами, самые дальновидные, радея за дочерей, наняли им танцевальных да политесных учителей-иноземцев, ибо сообразили, что обученные по-европейски невесты скоро будут в цене.
В Сагдееве, однако, всё оставалось по-старинному. Княжну окружали мамки и няньки. Когда была мала, с утра до вечера расчесывали ей длинные пушистые власы, сказывали сказки. Зимой катали на санках, летом на качелях. Читать Василиска выучилась по собственному хотению – очень уж любила рассматривать книги с картинками, любопытно было, что там вокруг буквицами приписано.
Спать девочку укладывали, когда стемнеет. Поднимали с петухами. Из полезного, что после в замужестве пригодится, учили вышивать по шёлку и гадать по сарацинскому пшену.
Подруг того же возраста у Василиски не было. Князь-батюшка детского шума не любил, да и вообще, как уже было сказано, гостей не приваживал. Дочку, правда, когда немножко подросла, из дому отпускал охотно. Только ездить особенно было некуда. Соседи у Матвея Миновича были худородные, землёй скудные, принимать у себя княжескую дочь робели. Единственно в монастырь можно было наведаться, туда и других детей честного звания привозили. Но божья обитель – место чинное, скучное, игры играть не станешь.
Поэтому Василиска привыкла играть одна, сама с собой. В девять лет владела она тремя куклами, они и были её товарищи. Две куклы искусной работы: королевич Бова, преотважно махавший сабелькой, и Несмеяна-царевна, умевшая лить слёзы. И ещё мальчик-Златовлас, которого княжна сама придумала, сама из соломы и тряпок сделала, а волосья прицепила из парчовых ниток. Старый Олекса, что раньше служил сторожем, а ныне кормился при кухне, много раз рассказывал про мальчика, который новорожденную в усадьбу принёс и потом убежал. Василискин спаситель, по словам Олексы, был собой тоненький, с златоогненными волосами.
Не счесть, сколько раз девочка воображала, как Златовлас однажды за ней снова явится. А не явится – она подрастёт и сама его разыщет.
Василиска много чего себе в мечтах придумывала. Неспроста ж её в святой церкви нарекли именем, будто взятым из сказки.
Иногда она решала, что будет Василисой Прекрасной. Иногда – Василисой Премудрой. Разница здесь в чём? Прекрасную Василису спасает Иван-царевич. Премудрая Василиса сама спасает суженого. Хотелось и быть спасённой, и спасать. То первое казалось слаще, то второе.
* * *
Детство у всех заканчивается в разные сроки. Есть люди, у которых – никогда, эти так и доживают до старости малыми ребятами. Но есть люди, кому судьбой написано взрослеть рано – по складу характера или по стечению обстоятельств.
И годы спустя Василиса с точностью, без малейших сомнений, могла сказать, в какой момент своей жизни она перестала быть ребёнком. Довольно было закрыть глаза, и тот октябрьский день сам выплывал из минувшего.
Она сидела наверху, у себя в светёлке, раскладывала на столе из осенних листьев – красных, желтых, бурых – чудесный узор. Играла в Василису Премудрую. Будто бы ей нужно поспеть к утру соткать волшебный ковёр, на котором вся держава отобразится, как живая. А не поспеет – срубит грозный владыка Иван-царевичу голову с плеч.
Вдруг внизу забегали, кинулись открывать ворота. Пожаловал кто-то. Никак гости? Любопытно! Влезла Василиска на подоконницу, стала смотреть.
На двор въезжала тележка, в ней двое. Мужчина в синем кафтане с серебряным шитьём правил; рядом, укутанный в шубейку, сидел мальчик.
Отец как раз спустился с крыльца, семенил навстречу. Удивился, завидев незнакомца, всплеснул руками. Знать, давно не видались.
У приезжего человека было приметное лицо: нос ястребиный, чёрные усы, по щекам две продольные складки, резкие. Ртом мужчина улыбался, глазами – нет. Это тоже было интересно, раньше Василиска такого не видывала. Она открыла окошко, чтоб подслушивать.
Тятя и Ястребиный Нос обнялись, облобызались. Отец сказал что-то срывающимся голосом. Донеслось лишь: «…Не вышло бы худа, Автоном». Зато у гостя голос был ясный, каждое слово слышно:
– Это мне бы, зятюшка, такого свойства опасаться надо. Тебе же от меня ничего, кроме пользы проистечь не может. Я нынче знаешь кто? Преображенского приказа поручик. То-то.
Здесь тятя закланялся, стал дорогих гостей в дом звать. Автоном, который поручик (что за слово такое?), взял под мышки мальчишку, сидевшего неподвижным кулём, поставил на землю.
– Вот мы и приехали, Петюша. Тут твой дяденька живет. Погостим у него.
Удивительно, что, говоря с пареньком, Автоном будто голос поменял. Мягко сказал, задушевно.
Спрыгнула Василиса на пол, стала звать горничную девушку Стешку, что состояла при княжне неотлучно чуть не с пелёнок.
– Подавай всё самое лучшее! Сарафан с кисейными рукавами! Душегрею с райскими птицами! Убор главной, с жемчугом!
Еле дотерпела, пока Стешка, бестолковая, управится.
В обычной семье, где живут по чину и обычаю, в страхе перед батюшкой-хозяином, девчонка нипочём бы не осмелилась, не будучи звана, к гостям выходить. Но Василиска привыкла своевольничать, как ей захочется. Сбежала вниз по лестнице резво, топотно, задрав подол до колен. Лишь перед входом в трапезную, откуда слышались голоса, встряхнулась, чинно выставила кверху подбородок, вплыла ладьёй-лебёдушкой: вот вам, любуйтесь.
Гость сидел на почетном месте, пил из кубка ренское вино (Василиска раз попробовала – гадость). Вблизи родственник оказался старше, а глаза – чудные, жёлтые – так в княжну и впились.
– Никак племянница моя?
Отец обернулся.
– Василиса, это Автоном Львович, брат матушкин.
Дядя подошёл, взял Василиску за плечи, присел на корточки. Пальцы у него были цепкие, губы красные, зубы белые.
– Милославская порода, не спутаешь, – протянул он, будто удивляясь. А чего удивляться-то? Василиса Милославская и есть.
– Погляди, Петя, это сестрица твоя двоюродная. А двоюродная значит – «вдвойне родная».
Мальчик, однако, на Василиску не поглядел. Он сидел на лавке прямой и негнущийся, как чурбанчик.
– Здравствуй, братец.
И глазом не повёл. Неживой какой-то, подумала княжна, но хозяйке полагается быть любезной. Приблизилась, поцеловала в щёку, по-родственному. Он, невежа, поморщился, вытерся рукавом.
Взрослые засмеялись, а противный Петя, наконец, осчастливил – повернулся.
Лицо у него было треугольное, бледное, а глаза, каких Василиска отродясь не видывала и даже не знала, что такие бывают. Сиреневые, немигающие, сонные. Как две ночки.
– Подите, поиграйте, – велел дядя Автоном, – а мы потолкуем.
Вздохнув, Василиска взяла увальня за руку, повела наверх. Слышно было, как гость сказал:
– Молодец ты, Матвей. Скромно живешь, пыль в глаза не пускаешь. При таких-то деньгах. Оно, конечно, правильно.
– Какие мои доходы, – скучным голосом возразил тятя и стал что-то рассказывать про плохие воски да худые хлеба, неинтересно.
Долг предписывает всякого гостя, даже самого никчёмного, привечать и тешить. О том и двоюродная сестрица княжна Таисья сказывала, а уж она-то знает, в Москве живет.
Посему попробовала Василиска с Петей приличную беседу завести: как-де доехали, да не было ль по дороге какой поломки либо иной напасти.
Но бирюк неотёсанный отмалчивался, в разговор не вступал.
Тут она заметила, что он разглядывает ковёр из листьев, так и недотканиый.
– Что, красиво? Хочешь, вместе докончим?
Мальчик скривил тонкое личико, шагнул к столу и смахнул всю красоту на пол. Листья взвихрились, закружились, попадали.
Стало Василиске жалко и стараний, и погубленной красоты.
– Ты что, дурной?!
А он, провожая взглядом последний падающий листок:
– Глазам колко. Не люблю осень. Крику от нее много.
Это он в первый раз рот раскрыл, а то уж она думала, немой.
Голос у двоюродного тоже был необычный. Тихий, но глубокий, из самой груди. Василиске захотелось, чтоб Петя еще что-нибудь сказал. Но он смотрел своими странными глазами в окно и всё так же морщился. А на что там морщиться?
Осеннее поле, за ним осенний лес, весь багряный, медный, златокружевной; над лесом синее небо.
Но всё это Василиска вдруг увидела, будто впервые, чужими глазами. И поняла, про что новоявленный братец сказал. Очень уж пёстро от изобилия красок. Крикливо. И сразу же за осень обиделась.
– Бог каждый год об эту пору урожай даёт, празднично леса-поля разрисовывает. Чтоб люди радовались. Уж Богу ль не знать, много от осени крику или мало?
– Бог, Бог, – скривил бледные губы мальчишка. – Кто его видал?
Ну вот тут уж она совсем не поняла, что он этим сказать хотел. И окончательно порешила: сын у дяди Автонома дурачок.
* * *
Зеркаловы (такое имя было у дяди с сыном) собирались пробыть в Сагдееве долго, по-родственному. Но в тот же вечер, когда еще и поросёнок с гусем не дожарились, гости спешно засобирались в обратный путь.
К дяде прискакал смешной маленький человечек на такой же маленькой мохнатой лошадке.
Пока слуги разыскивали Автонома Львовича, княжна во все глаза смотрела на карлу. Слышать слышала, что такие бывают, но не очень-то верила. Совсем взрослый мужик, а ростом чуть больше Василиски!
– Чего глядишь, красна девица? – осклабился человечек. – Ступай за меня замуж.
Она задумалась.
– А где ты живешь? У тебя, чай, дом такой же маленький?
Карла подмигнул.
– Невеликий. И всё в нем маленькое, ладненькое. И столики, и скамейки, и кроватки. Печка как будка собачья, в ней чугунки-горшочки вот такусенькие, а в них пирожочки, да райски яблочки, да калачики с напёрсток. Лошадь мою видишь? У меня на дворе кобельки с белку, коты с мышек, а мышки в подполе не боле таракашек. Поехали, хозяйкой будешь.
У Василиски глаза загорелись – так ей захотелось дивный домишко посмотреть. Однако отказалась, хоть и с сожалением.
– Как я за тебя пойду? Ведь я вырасту, мне в твоём дому станет не пройти, не разогнуться.
В эту пору по крыльцу дядя сбежал, и весёлый мужичок про девчонку сразу забыл. Прямо из седла, где он был с Автономом Львовичем вровень, зашептал что-то. У дяди сползлись чёрные брови.
– Точно ль засыпало? Эх ты, дурья башка! Не сумел живьём! Теперь концов не сыщешь! К князь-кесарю ехать надо.
И заторопился, даже не стал ждать ужина, для которого столько всего вкусного жарилось-варилось.
Сынка своего недоумного тоже собрал, в тележку усадил.
– Ну, заезжай ещё когда, – вежливо сказала Василиска двоюродному на прощанье.
Он буркнул:
– Не заеду.
– Почему это?
– Незачем будет.
И опять она его не поняла.
Дядя дрожащими руками схватил Петю за плечи, повернул к себе.
– Ты говоришь?! Говоришь?!
«Подумаешь, – подивилась княжна. – Ладно б ещё дурачок что дельное сказал».
Мальчик отцу ничего не ответил, и Автоном Львович оборотился к Василиске.
– Он с тобой и прежде говорил?
– Ну да.
И не уразуметь было, чего это у дяди кадык прыгает и слёзы в глазах. «Чудные вы оба, что сынок, что отец, – подумала Василиска, – яблочко от яблони».
– Вот что… Коли так, вот что! – Автоном Львович оглянулся на князя Матвея, вышедшего проводить свойственников. – Пускай Петюша у вас погостит. Не знаю, в чём тут дело, но ему это в пользу. А я заеду скоро. Как только служба дозволит.
Тятя у Василиски был не тот человек, чтоб кому-нибудь перечить, да еще в столь простом, родственном деле.
– Да Бог с тобой, Автономушко, пускай живёт, сколько пожелаешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62
Матвею Миновичу к тишине да нижние было не привыкать. Он с рождения был человек робкий, смирный. Сидел часами у птичьих клеток, слушая, как высвистывают соловьи, дрозды и канарские воробьи, а превыше всего на свете обожал подпевать на клиросе в сельской церкви высочайшим голоском – иной раз неверно, но кто ж его княжеской милости на такое указал бы?
А более всего не любил князюшка споры, раздоры, всякие свары. Чрезвычайно расстраивался от них душой и даже желудком. Все дворовые знали, что перечить и упрямствовать не надо. Господин со всем согласится, а после потихоньку шепнёт прикащику, и строптивца-упрямца в сей же день продадут куда-нибудь за тридевять земель, так что никто его больше не свидит. Знал Матвей Минович, что бессемейная продажа – грех и на Руси не в обычае, но очень уж неприятно становилось видеть невежу, что посмел его расстроить.
После падения рода Милославских и тёмной гибели жены к природной тихости князя прибавилось еще одно качество: крайняя боязливость.
Под горячую руку его, вслед за более заметными родственниками, вызвали в Тайный приказ и расспросили по делу Софьи. Пытать не пытали, только прикрикнули. Однако Матвею Миновичу этой острастки на всю жизнь хватило.
В столице с тех пор он ни разу не был. С прочими Милославскими старался не знаться, а когда те наезжали в Сагдеево по-семейному, уклонялся поддерживать какие-либо разговоры про московские дела.
По жене князь сильно не убивался, дочь мало сказать что не любил (любить-то он, наверное, и вовсе никого не умел, не было в нем для этого достаточно душевной силы), а как-то чуть ли не опасался, с самого ее младенчества.
Василиса ещё совсем кроха была, а уже примечала в тятиных глазах то ли робость, то ли брезгливость. Целовал он её только на Пасху, губами не касаясь. По голове или по плечу не гладил никогда.
Ну да девочка об том нисколько не печалилась. Было кому её и поцеловать, и приласкать.
Кроме родителя, все обитатели княжьего двора (а было их не один и не два десятка) в маленькой Василисе Матвеевне души не чаяли.
Девчоночка росла ясная, звонкая. Без неё просторные деревянные хоромы закисли бы, а тут с утра до вечера и в одном конце, и в другом цокот подкованных серебром сапожек, заливистый смех, песни, игрища.
На Москве в боярских и княжеских домах быт в последние годы стал меняться. Желая угодить его царскому величеству, многие из знати начали тянуться к европейскому обычаю. Скинули длинные старинные одежды, обзавелись немецкими каретами, самые дальновидные, радея за дочерей, наняли им танцевальных да политесных учителей-иноземцев, ибо сообразили, что обученные по-европейски невесты скоро будут в цене.
В Сагдееве, однако, всё оставалось по-старинному. Княжну окружали мамки и няньки. Когда была мала, с утра до вечера расчесывали ей длинные пушистые власы, сказывали сказки. Зимой катали на санках, летом на качелях. Читать Василиска выучилась по собственному хотению – очень уж любила рассматривать книги с картинками, любопытно было, что там вокруг буквицами приписано.
Спать девочку укладывали, когда стемнеет. Поднимали с петухами. Из полезного, что после в замужестве пригодится, учили вышивать по шёлку и гадать по сарацинскому пшену.
Подруг того же возраста у Василиски не было. Князь-батюшка детского шума не любил, да и вообще, как уже было сказано, гостей не приваживал. Дочку, правда, когда немножко подросла, из дому отпускал охотно. Только ездить особенно было некуда. Соседи у Матвея Миновича были худородные, землёй скудные, принимать у себя княжескую дочь робели. Единственно в монастырь можно было наведаться, туда и других детей честного звания привозили. Но божья обитель – место чинное, скучное, игры играть не станешь.
Поэтому Василиска привыкла играть одна, сама с собой. В девять лет владела она тремя куклами, они и были её товарищи. Две куклы искусной работы: королевич Бова, преотважно махавший сабелькой, и Несмеяна-царевна, умевшая лить слёзы. И ещё мальчик-Златовлас, которого княжна сама придумала, сама из соломы и тряпок сделала, а волосья прицепила из парчовых ниток. Старый Олекса, что раньше служил сторожем, а ныне кормился при кухне, много раз рассказывал про мальчика, который новорожденную в усадьбу принёс и потом убежал. Василискин спаситель, по словам Олексы, был собой тоненький, с златоогненными волосами.
Не счесть, сколько раз девочка воображала, как Златовлас однажды за ней снова явится. А не явится – она подрастёт и сама его разыщет.
Василиска много чего себе в мечтах придумывала. Неспроста ж её в святой церкви нарекли именем, будто взятым из сказки.
Иногда она решала, что будет Василисой Прекрасной. Иногда – Василисой Премудрой. Разница здесь в чём? Прекрасную Василису спасает Иван-царевич. Премудрая Василиса сама спасает суженого. Хотелось и быть спасённой, и спасать. То первое казалось слаще, то второе.
* * *
Детство у всех заканчивается в разные сроки. Есть люди, у которых – никогда, эти так и доживают до старости малыми ребятами. Но есть люди, кому судьбой написано взрослеть рано – по складу характера или по стечению обстоятельств.
И годы спустя Василиса с точностью, без малейших сомнений, могла сказать, в какой момент своей жизни она перестала быть ребёнком. Довольно было закрыть глаза, и тот октябрьский день сам выплывал из минувшего.
Она сидела наверху, у себя в светёлке, раскладывала на столе из осенних листьев – красных, желтых, бурых – чудесный узор. Играла в Василису Премудрую. Будто бы ей нужно поспеть к утру соткать волшебный ковёр, на котором вся держава отобразится, как живая. А не поспеет – срубит грозный владыка Иван-царевичу голову с плеч.
Вдруг внизу забегали, кинулись открывать ворота. Пожаловал кто-то. Никак гости? Любопытно! Влезла Василиска на подоконницу, стала смотреть.
На двор въезжала тележка, в ней двое. Мужчина в синем кафтане с серебряным шитьём правил; рядом, укутанный в шубейку, сидел мальчик.
Отец как раз спустился с крыльца, семенил навстречу. Удивился, завидев незнакомца, всплеснул руками. Знать, давно не видались.
У приезжего человека было приметное лицо: нос ястребиный, чёрные усы, по щекам две продольные складки, резкие. Ртом мужчина улыбался, глазами – нет. Это тоже было интересно, раньше Василиска такого не видывала. Она открыла окошко, чтоб подслушивать.
Тятя и Ястребиный Нос обнялись, облобызались. Отец сказал что-то срывающимся голосом. Донеслось лишь: «…Не вышло бы худа, Автоном». Зато у гостя голос был ясный, каждое слово слышно:
– Это мне бы, зятюшка, такого свойства опасаться надо. Тебе же от меня ничего, кроме пользы проистечь не может. Я нынче знаешь кто? Преображенского приказа поручик. То-то.
Здесь тятя закланялся, стал дорогих гостей в дом звать. Автоном, который поручик (что за слово такое?), взял под мышки мальчишку, сидевшего неподвижным кулём, поставил на землю.
– Вот мы и приехали, Петюша. Тут твой дяденька живет. Погостим у него.
Удивительно, что, говоря с пареньком, Автоном будто голос поменял. Мягко сказал, задушевно.
Спрыгнула Василиса на пол, стала звать горничную девушку Стешку, что состояла при княжне неотлучно чуть не с пелёнок.
– Подавай всё самое лучшее! Сарафан с кисейными рукавами! Душегрею с райскими птицами! Убор главной, с жемчугом!
Еле дотерпела, пока Стешка, бестолковая, управится.
В обычной семье, где живут по чину и обычаю, в страхе перед батюшкой-хозяином, девчонка нипочём бы не осмелилась, не будучи звана, к гостям выходить. Но Василиска привыкла своевольничать, как ей захочется. Сбежала вниз по лестнице резво, топотно, задрав подол до колен. Лишь перед входом в трапезную, откуда слышались голоса, встряхнулась, чинно выставила кверху подбородок, вплыла ладьёй-лебёдушкой: вот вам, любуйтесь.
Гость сидел на почетном месте, пил из кубка ренское вино (Василиска раз попробовала – гадость). Вблизи родственник оказался старше, а глаза – чудные, жёлтые – так в княжну и впились.
– Никак племянница моя?
Отец обернулся.
– Василиса, это Автоном Львович, брат матушкин.
Дядя подошёл, взял Василиску за плечи, присел на корточки. Пальцы у него были цепкие, губы красные, зубы белые.
– Милославская порода, не спутаешь, – протянул он, будто удивляясь. А чего удивляться-то? Василиса Милославская и есть.
– Погляди, Петя, это сестрица твоя двоюродная. А двоюродная значит – «вдвойне родная».
Мальчик, однако, на Василиску не поглядел. Он сидел на лавке прямой и негнущийся, как чурбанчик.
– Здравствуй, братец.
И глазом не повёл. Неживой какой-то, подумала княжна, но хозяйке полагается быть любезной. Приблизилась, поцеловала в щёку, по-родственному. Он, невежа, поморщился, вытерся рукавом.
Взрослые засмеялись, а противный Петя, наконец, осчастливил – повернулся.
Лицо у него было треугольное, бледное, а глаза, каких Василиска отродясь не видывала и даже не знала, что такие бывают. Сиреневые, немигающие, сонные. Как две ночки.
– Подите, поиграйте, – велел дядя Автоном, – а мы потолкуем.
Вздохнув, Василиска взяла увальня за руку, повела наверх. Слышно было, как гость сказал:
– Молодец ты, Матвей. Скромно живешь, пыль в глаза не пускаешь. При таких-то деньгах. Оно, конечно, правильно.
– Какие мои доходы, – скучным голосом возразил тятя и стал что-то рассказывать про плохие воски да худые хлеба, неинтересно.
Долг предписывает всякого гостя, даже самого никчёмного, привечать и тешить. О том и двоюродная сестрица княжна Таисья сказывала, а уж она-то знает, в Москве живет.
Посему попробовала Василиска с Петей приличную беседу завести: как-де доехали, да не было ль по дороге какой поломки либо иной напасти.
Но бирюк неотёсанный отмалчивался, в разговор не вступал.
Тут она заметила, что он разглядывает ковёр из листьев, так и недотканиый.
– Что, красиво? Хочешь, вместе докончим?
Мальчик скривил тонкое личико, шагнул к столу и смахнул всю красоту на пол. Листья взвихрились, закружились, попадали.
Стало Василиске жалко и стараний, и погубленной красоты.
– Ты что, дурной?!
А он, провожая взглядом последний падающий листок:
– Глазам колко. Не люблю осень. Крику от нее много.
Это он в первый раз рот раскрыл, а то уж она думала, немой.
Голос у двоюродного тоже был необычный. Тихий, но глубокий, из самой груди. Василиске захотелось, чтоб Петя еще что-нибудь сказал. Но он смотрел своими странными глазами в окно и всё так же морщился. А на что там морщиться?
Осеннее поле, за ним осенний лес, весь багряный, медный, златокружевной; над лесом синее небо.
Но всё это Василиска вдруг увидела, будто впервые, чужими глазами. И поняла, про что новоявленный братец сказал. Очень уж пёстро от изобилия красок. Крикливо. И сразу же за осень обиделась.
– Бог каждый год об эту пору урожай даёт, празднично леса-поля разрисовывает. Чтоб люди радовались. Уж Богу ль не знать, много от осени крику или мало?
– Бог, Бог, – скривил бледные губы мальчишка. – Кто его видал?
Ну вот тут уж она совсем не поняла, что он этим сказать хотел. И окончательно порешила: сын у дяди Автонома дурачок.
* * *
Зеркаловы (такое имя было у дяди с сыном) собирались пробыть в Сагдееве долго, по-родственному. Но в тот же вечер, когда еще и поросёнок с гусем не дожарились, гости спешно засобирались в обратный путь.
К дяде прискакал смешной маленький человечек на такой же маленькой мохнатой лошадке.
Пока слуги разыскивали Автонома Львовича, княжна во все глаза смотрела на карлу. Слышать слышала, что такие бывают, но не очень-то верила. Совсем взрослый мужик, а ростом чуть больше Василиски!
– Чего глядишь, красна девица? – осклабился человечек. – Ступай за меня замуж.
Она задумалась.
– А где ты живешь? У тебя, чай, дом такой же маленький?
Карла подмигнул.
– Невеликий. И всё в нем маленькое, ладненькое. И столики, и скамейки, и кроватки. Печка как будка собачья, в ней чугунки-горшочки вот такусенькие, а в них пирожочки, да райски яблочки, да калачики с напёрсток. Лошадь мою видишь? У меня на дворе кобельки с белку, коты с мышек, а мышки в подполе не боле таракашек. Поехали, хозяйкой будешь.
У Василиски глаза загорелись – так ей захотелось дивный домишко посмотреть. Однако отказалась, хоть и с сожалением.
– Как я за тебя пойду? Ведь я вырасту, мне в твоём дому станет не пройти, не разогнуться.
В эту пору по крыльцу дядя сбежал, и весёлый мужичок про девчонку сразу забыл. Прямо из седла, где он был с Автономом Львовичем вровень, зашептал что-то. У дяди сползлись чёрные брови.
– Точно ль засыпало? Эх ты, дурья башка! Не сумел живьём! Теперь концов не сыщешь! К князь-кесарю ехать надо.
И заторопился, даже не стал ждать ужина, для которого столько всего вкусного жарилось-варилось.
Сынка своего недоумного тоже собрал, в тележку усадил.
– Ну, заезжай ещё когда, – вежливо сказала Василиска двоюродному на прощанье.
Он буркнул:
– Не заеду.
– Почему это?
– Незачем будет.
И опять она его не поняла.
Дядя дрожащими руками схватил Петю за плечи, повернул к себе.
– Ты говоришь?! Говоришь?!
«Подумаешь, – подивилась княжна. – Ладно б ещё дурачок что дельное сказал».
Мальчик отцу ничего не ответил, и Автоном Львович оборотился к Василиске.
– Он с тобой и прежде говорил?
– Ну да.
И не уразуметь было, чего это у дяди кадык прыгает и слёзы в глазах. «Чудные вы оба, что сынок, что отец, – подумала Василиска, – яблочко от яблони».
– Вот что… Коли так, вот что! – Автоном Львович оглянулся на князя Матвея, вышедшего проводить свойственников. – Пускай Петюша у вас погостит. Не знаю, в чём тут дело, но ему это в пользу. А я заеду скоро. Как только служба дозволит.
Тятя у Василиски был не тот человек, чтоб кому-нибудь перечить, да еще в столь простом, родственном деле.
– Да Бог с тобой, Автономушко, пускай живёт, сколько пожелаешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62