Чего старое тело неволить? Коли нейдёт сон, нечего и принуждать. А то дел по дому мало? Вон и тесто на хлебы замесить, опару поставить, и печь растопить, и во дворе прибрать, где, почитай, с седмицу не мелось и не чистилось. Нет, можно было, конечно, и правнуков попросить со двором-то помочь, как проснутся – даром что ли невестка всё время тревожилась: «Не в тех вы, бабуля, летах, чтобы метёлкой махать». А и как объяснишь ей – молодухе пышнотелой, что нельзя старому человеку без дела сидеть? Эдак совсем соображать перестанешь, а чуть седмица-другая, так и сляжешь вовсе. И потому старуха себя блюла – на жалость и заботу не подкупалась. То-то. Нечего жалеть ветхую, в силе она ещё. Не гляди, что девятый десяток пошёл.
Ульна, охая и держась за поясницу, поднялась со старенькой кровати. Семья ещё спала, в доме безмолвствовал покой… По случаю сказать – нет ничего уютнее предрассветного часа, пока солнце не поднялось из-за кромки далёкого леса, небо за окнами свинцово-серое, а в комнатах царят полумрак да звенящая тишина.
Старуха оделась и, переваливаясь на кривых ногах, направилась на кухню. Вот он – любимый предутренний час, домочадцы крепко спят, не трещит огонь в печи, даже ветер под окном и тот, будто дремлет – не шелохнёт ни травы, ни веток старой сирени. Сильно гоже. Эдак, сядешь у окна, попьёшь топлёного молока с золотисто-коричневой жирной пенкой, да пошамкаешь беззубым ртом вчерашнюю пышку. Нешто другие какие радости есть?
Она сидела за большим столом, смотрела в летние сумерки и медленно жевала сдобную булку.
Вот только не было в это утро привычного покоя, ой, не было. И то понятно почему, почитай третьи сутки вся деревня гудела, словно улей пчелиный. А загудишь, пожалуй, когда из Гельминвира никаких вестей. Очень это жителям досадно и непонятно, поскольку даже на богатой памяти Ульны эдаких странностей не приключалось. И, казалось бы, чего тут до Гельминвира – три десятка вёрст – садись на мула или лошадёнку, да поезжай, узнавай – чего у них там стряслось, а только не больно-то и поедешь, коли не звал никто. Маги тутошние народ строгий, раз уж сказано, что раз в неделю должен приходить в деревню обоз – так тому и быть, а простому люду чего делать в волшебной столице? Правильно, нечего, этак, начнёшь таскаться без дела – никакой пользы, вред один.
Вот и ждали здесь раз в седмицу посланцев с пустым обозом. А только не приехали в этот раз посланцы. Ни единого человека. Обычно они, чуть второй день седмицы – и тут как тут, ровнёхонько в полдень. А в этот раз не появились ни в полдень, ни к вечеру. Жители испугались – как же так, столько лет порядок заведённый царил, а тут вон что… Но подумали, мало ли чего там у них, маги всё-таки. Сначала только дивились, а уж когда обоз и на завтра и на послезавтра не пришёл – испугались. А ещё бы не испугаться – волшебство волшебством, но и кушать ведь что-то магам нужно. Да и добро заготовленное начало портиться. Но вот уж почитай четвёртые сутки пошли, а посланников из Гельминвира нет, как нет.
В деревнях окрест волшебной столицы веками так повелось – каждый околоток своим делом занят. В околотке Ульны жители промышляли тем, что готовили к трапезам волшебников молочные изыски – тут тебе и масло мягчайшее, тут и сливки лучшие в округе, тут и нежнейший творог, сыры всех сортов – от козьего до овечьего, сметана такая жирная, что ножом её на бруски режь да в деревянные короба укладывай. Одним словом, самое, что ни на есть молочное царство.
Ну и по соседним околоткам народ тоже не терялся, где овощи растили, где мёдом промышляли, где мясом заведовали, колбасами всевозможными, где винами, а где ягоды, да фрукты заморские в нарочно сделанных диковинных о-ран-же-реях (волшебного, надо полагать свойства, ибо пёрло в этих прозрачных домиках всякое растение, как на дрожжах) выращивали. По совести сказать, о-ран-же-рей-ные, было время, сильно много носы задирали перед соседями, ещё бы, у кого такая диковина есть с названием эдаким учёным? Ясное дело ни у кого. Вот и задавались не в меру. За то их в окрестных деревнях «жирейными» прозвали, не со зла, конечно, а так, чтобы не очень гордились, мол, разжирели от спокойной жизни да надменности, так хоть носы не воротите.
Но не об том сейчас, как говорится, речь. Намедни обоза из Гельминвира ждать устали и встревожились уже нешуточно. Переполошившийся внук Ульны Кайве да ещё четверо деревенских запрягли лошадок, вооружились, кто, чем мог (не столько для дела, сколько ради острастки – разбойников в здешних местах никогда не было – но, мало ли что), да поехали к «жирейным», ихняя деревня, она всех ближе стоит.
Однако вернулись совсем в растерянности – к «жирейным» обоз тоже не пришёл, а уж этим похуже ждать, чай фрукты да ягоды заморские, они быстрее молока портятся. Вот и хлопотали в деревне и стар и млад – варили варенья, павидлы, джэмы, компоты да прочие сласти, чтобы добро не пропало. И то беда – у них как раз клубника пошла, да хорошая такая, крупная. От щедрот и приезжим соседям отсыпали – побаловаться, один пёс, ягода сия дольше двух дней не хранилась, а урожай в нонешнем году собирали, ну прямо невмерный.
Потому, чего там в соседних деревнях творилось – «жирейные» не знали, не до разъездов им было, хлопотали. Так и вернулся Кайве с мужиками в родную деревню несолоно хлебавши, разве только с ягодой. А чего там, в Гельминвире приключилось, так и не выяснили. Однако стало ясно, без поездки в стольный магический град – не обойтись, знамо дело – беда какая-то приключилась. Хотя, на рассуждение Ульны – какая беда может с волшебниками статься? Да не просто с волшебниками, а с самыми сильными волшебниками королевств. Разве только со скуки перемрут, окаянные.
Старуха и впрямь недолюбливала магов. Да и за что их любить? Целыми днями без дела сидят, ни тебе по хозяйству поработать, ни чего путного смастерить. Только и могут, что языками чесать. Хотя, за продукты деревенским платят всегда изрядно, да и слуг не обходят, а уж слуг в Гельминвире – видимо-невидимо. А вообще, зря это Гельминвир городом за что-то называют. Крепость это каменная. И стены у ней выстой, люди болтали, аж мало не сто аршин. Но Ульна не верила – на кой она такая нужна – стоаршинная? От кого прятаться? Разве только для острастки. Сама Ульна крепость ни разу не видала, как-то не доводилось ей ездить в волшебный город, всё больше по хозяйству…
А ещё говорили, что в цитадели сей расчудесной никогда свечей не жгут, будто каким-то дивным неземным сиянием она вся сама собой озаряется и светло становится, как днём. Но уж это, ясное дело – брехали. Старший внук Кайве над бабкиными рассуждениями, правда, только посмеивался, он-то в Гельминвир постоянно обозы провожал, и крепость видел, и огни неземные. Да только Ульна ему не верила, не бывает такого, чтобы огонь сам по себе горел, без ничего. Где ж это видано? Чай, обманули бестолкового или сам чего приплёл для складу.
Вообще, окрест Гельминвира люди, как это ни странно, волшебства почитай и не знали. А и как узнать? Маги вечно за стенами стоаршинными заседают, разговоры умные разговаривают, так что в землях тутошних им показываться некогда, да и незачем. Ни единый колдун границ Фариджо никогда не переступал, а уж про всякую нечисть – ведьм там или ведьмаков (тьфу на них, проклятых) и говорить нечего. А стало быть, народ в здешних краях жил непуганый – ни колдунских козней не знал, ни хворей каких диковинных, ни прочей чародейской чудности.
Бывало, конечно, начинал кто-то страдать немочью, знахарям сельским к лечению неподвластной, но тогда скакал в Гельминвир кто из сродников, да клал в особую нишу в стене записку с прошением о помощи или привратнику словцо заветное шептал. И, почитай, часу не проходило, как кто из слуг выносил скляночку с заветным снадобьем, аль другую какую припарку. Так и лечились.
А в град абы кого не пускали не из спеси вовсе и не по жадности. Тут ведь понимать надо – в крепость сию и короли наезжали и амператоры заморские, да и немало людей в чинах самых разных наведывалось, и само собой, ещё учеников в Академии тьма тьмущая. Потому-то волшебникам суета да шум в стоаршинных стенах не нужны. Народ-то, он ведь как устроен – чуть позволишь на диковинку посмотреть, сразу толпами повалят, а уж кому не захочется на огни неземные взглянуть? Вот и держали ворота запертыми, чтобы не лез, кто попало, да рвань всякая перехожая. Ну, а для просителей – нате, пожалуйте, чего надобно просите, сделаем, любое снадобье. На помощь целительскую волшебники не скаредничали. И хвори дивными зельями самые невероятные излечивали.
Только в эдакое лекарское волшебство Ульна и верила, только из-за него и смягчалась, когда доводилось по привычке ругать магов за дармоедство. А всё потому, что ей, старой, и самой однажды диковинную скляночку со снадобьем внук привёз. О прошлую зиму сие было. У ней тогда сердце царапало. Будто котёнок какой слева в груди сидел и скрёбся. Знахарь местный только руками развёл, мол, пожила, почтенная, пора и честь знать, вон уж, сколько лет оно у тебя справно стучит, подустало, видать, на девятом десятке-то…
Но домашние как узнали об эдаком ответе, ждать не стали, сразу отрядили Кайве к волшебникам. Одним днём внучок съездил – затемно выехал, затемно и вернулся. Скляночку заветную привёз, так что теперь Ульна по капельке в день на язык каплет и ничего, уснул котёнок, кохтей боле не выпускает. А то «пожила, почтенная»… Скажет ведь тоже, пёс шелудивый.
* * *
Так Ульна до самого рассвета и просидела у окна, думая о будущности, да о том, чего там в Гельминвире стряслось. Уж и Кайве давеча собрался с мужиками и кое-кем из «жирейных» съездить таки в столицу, узнать, что приключилось. Мол, и так выждали три дня, хватит уже, а коли и дела какие у волшебников, так не обидятся – поймут, что деревенские не из скаредности приехали – деньги за порченый товар просить, а проверить – не приключилось ли чего.
А потом, лишь рассвет позолотил окна, проснулись домашние. Жизнь в деревне, она раненько начинается. Кайве чуть свет к мужикам убёг, уговариваться, когда ехать, сноха по хозяйству захлопотала, ну и огольцов в поле погнала – сено ворошить.
Огольцы вернулись к полудню с медными от загара и потными моськами. Тут и выяснилось, что никуда Кайве с мужиками не поедут – сено высохло, надо в стога укидывать, да везти с поля на сеновалы. Работы тьма, почитай кажные руки на счету. Тут уж не до волшебников – чуть день проворонишь, да дождь пойдёт, как назло – так с носом и останешься, а чем потом скотину кормить? Плюнул Кайве, да не поехал никуда – завтра, сказал. Оно, конечно, можно было и обождать с сеном, но жила ещё в деревенских надежда на благополучный исход, что не сегодня завтра, а приедет-таки запоздалый обоз и снова всё станет на свои места.
За полдень, когда сено по полю было собрано в стога, деревенские вернулись отобедать и отдохнуть – намаялись, да и жара подступала самая невообразимая, только в дому пережидать. Ну, а к Ульне сон, что ночью, что днём не шёл, проклятый. Потому, едва сморенные жарой и усталостью люди разбрелись по домам на отдых, старуха вышла на солнышко, погреть старые кости. Её-то, древнюю, жара давно не мучила – старая кровь уже, почитай, лет двадцать, как не грела, а в тишине посидеть – милое дело. Вот бабка обвязалась вышитым платком, да выползла за околицу, опираясь на кривой, как и её собственные ноги, костыль. В деревне было тихо, только куры квохтали, да изредка хрипло горланил петух. Благодать.
* * *
И вот ведь диво, задремала, старая! Разомлела на солнышке, что твоя змея. Казалось, только глаза прикрыла – соринку сморгнуть, а на деле привалилась к бревенчатой стене дома и была такова. А сон, как водится в эдаких случаях, привиделся самый странный. Но Ульна не роптала. Сны ей всё чаще снились бестолковые, суетные, а тут, надо же, вполне сносное видение, даже интересное.
Примерещилось бабке, будто по-прежнему она сидит на завалинке, а из-за соседского дома выбегает на улицу мальчонка (маленький, лет семи). Выбежал, пострел, и припустил на радостях к колодцу, загремел ведром на цепи.
Чудной мальчишка. И одет больно странно – в кроткие, до колен всего, штанишки и вышитую рубашечку, да не в привычную цельнокройку с прорезью «лодочкой», а диковинную такую, на завязках. И на ногах – не кожаные чуни, а башмачки. Городской, видать. Ну, оно и понятно – во сне-то чего только не привидится, хотя и знала старуха, что до ближайшего города чуть не сутки ходу.
Следом за мальчишкой из-за угла кинулась девушка с тощим узелком в руках. Это только с лица можно догадаться, что девушка, по высоким бровям и косёнке растрёпанной, а одета – срамота одна, словно бродяжка юродивая – в широченную мужскую рубаху, такую же диковинную, как у мальчишки, да в необъятную тёплую юбку, по всему видать – на чужую мерку шитую. Девушка была тщедушная – тоненькая, нескладная, вся какая-то бледная и заморенная. Однако по всему видать – с характером, только она брови сурово сдвинула, как мальчишка сразу присмирел. Хорошая девушка, толковая, решила Ульна, и воспитанием не обделена, знает, что в чужом околотке неча без спросу в колодезь соваться, нехорошо это, сперва у хозяев разрешения спросить надобно. Колодезь – это каждый деревенский знает – он только для своих, чужакам в него лезть не след. Попроси – напоют, а сам – не моги, поскольку всякая беда и хворь, как известно, только через воду и приходят.
Девушка крепко взяла пострела за руку и погрозила пальцем. Тот головёнку-то опустил и стоит виноватый.
Ульна не спешила просыпаться, смотрела, что дальше случится. А дальше было вот что – не спеша, из-за дома вышел высокий парень. Молодой, но всё-таки заметно постарше девушки, стало быть, когда девчуха-то за мальчонкой припустила, он шагу не прибавлял, потому только и появился. По летам молодец оказался, чай поди, Кайвин одногодок, вот только, решила Ульна, Кайве – широкоплечий и, дюжий – смотрелся куда как солиднее пришлого. Тот, хотя и не был тощ, а всё-таки сразу видно – не деревенский богатырь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73